ь низкая душа. Благородному -- благородная.
     Низкие  поступки рождаются  из  низких  побуждений.  Благородные --  из
благородных.
     Если мне понадобилось предательство, я найду предателя, чтобы совершить
его.
     Если мне нужно строительство, я позову каменщика.
     Если я добиваюсь мира, переговоры я поручу трусу.
     Если готовлю гибель, войну объявит герой.
     ...Многообразие побуждений очевидно, и если одно побуждение возобладало
над другими,  значит, кричало громче, и тот,  кто за него ратовал, возьмется
его осуществить. Если  путь твой сейчас неизбежно низок, в  помощь тебе тот,
кто так жаждал низости и без неизбежности, из одной только низости души.
     Заставлять  подписать   капитуляцию  героя   трудно,   трудно  посылать
жертвовать собой трусов.
     И  если   необходимо   сделать  что-то,   с   некоторой  точки   зрения
унизительное, -- с некоторой, потому что нет на свете ничего одномерного, --
я подтолкну вперед того, кто  больше  смердит  и меньше воротит нос. Брать в
мусорщики брезгливого я не стану.
     Если  мой  враг  одержал надо мной победу, переговоры  с  ним  я поручу
тайным друзьям своего врага. Но не считай, что я зауважал этих тайных друзей
и добровольно подчинился победителю.
     Да, если ты разговоришь моих мусорщиков, они признаются, что копаются в
мусоре, потому что любят запах гнили.
     Признается мой палач, что ему по нраву запах крови.
     Но  ты будешь не  прав,  если  осудишь меня  за  потворство низменному.
Ненависть  к  грязи  и  восхищение  сияющим  чистотой  домом заставили  меня
призвать  на помощь мусорщиков. Ужас перед невинно  льющейся кровью заставил
меня уделить место палачу.
     Если хочешь понять людей, не слушай, что они  говорят. Ибо если я решил
вступить  в  бой,  спасая  закрома  моего  царства,  вперед   выйдут   самые
воинственные, те, для кого смерть  -- символ веры, и  говорить  они будут  о
славе и почетной смерти в бою. Потому что никто не умирает ради закромов.
     Но если я  решил пойти на мировую, чтобы  избежать  разграбления тех же
закромов, пока их не спалил огонь войны, или заведу речь не  о  войне и не о
мире,  но  о  мирном сне  мертвых, то  подписывать договоры я  позову  самых
миролюбивых  и  снисходительных  к нашему врагу,  и  говорить  они  будут  о
благородстве устанавливаемых ими законов, о справедливости принятых решений.
Они будут верить в свои слова. Хотя дело снова совсем в другом.
     Если  мне  нужно отвергнуть что-то, отвергать будет тот,  кто отвергает
все и вся. Если нужно что-то принять, принимать будет тот, кто все приемлет.
     Ибо мощное царство всегда тяжело и грузно,  ветру слов не сдвинуть его.
Этой ночью с высоты моей башни  я смотрел на темную  землю, где тысячи тысяч
спят  и бодрствуют, счастливы и несчастны, довольны и недовольны, полны веры
или отчаяния. И понял:  царство немо, оно -- великан без голоса и языка. Так
как  же  мне  заставить тебя  услышать  царство  -- его  желания,  старания,
усталость, мольбы,  если  я не  умею найти  слова, чтобы объяснить тебе, что
такое гора, -- тебе, который видел только море?
     Каждый говорит  от  имени царства, и все  говорят противоположное.  Они
вправе говорить  от имени царства. Пусть у немого великана будет возможность
кричать.
     Я  одобряю  это.  Я  ведь  говорил  о  совершенстве.  Прекрасная  песня
рождается из множества неудачных.  Если люди боятся петь, не  жди прекрасных
песен.
     Они противоречат друг другу, потому что нет еще языка, который был бы в
согласии с царством. Не мешай им. Выслушивай всех.  Все  правы. Но никто  из
них еще не поднялся в гору так высоко, чтобы видеть правоту другого.
     И если  они начинают враждовать,  сажать друг друга  в тюрьмы и убивать
друг друга -- значит, они ищут язык, который никак не может сложиться.
     А я? Я прощаю им косноязычие.

CXXVIII

     Ты спросил меня: "Почему народ принял рабство, почему не  сопротивлялся
до конца?"
     Нужно  отличать   самопожертвование   во   имя  любви  --   благородное
самопожертвование  --  от  самоуничтожения из-за  отчаяния  -- низменного  и
недостойного. Жертвуют собой божеству, им может быть  царство,  содружество,
храм, что примет отданную тобой жизнь -- жизнь, на которую ты себя тратишь.
     Есть люди, которые готовы пойти на смерть во имя других, даже  если эта
смерть  бесполезна.  Она облагораживает живых,  у живущих прозревают глаза и
сердце.
     Какой отец не вырвется из удерживающих его рук и  не бросится в бездну,
где гибнет сын? Ты  захочешь и не сможешь его удержать. Но  можно ли хотеть,
чтобы оба они погибли? Кому стало лучше от двух смертей?
     Почетно сияющее самопожертвование -- не самоуничтожение.

CXXIX

     Если ты  судишь  мое  творение,  суди  о нем, позабыв  обо мне. Я  пишу
картину, трачу  себя на  нее, служу  ей. Я  ей, а  не она мне.  Я готов даже
умереть, лишь бы ее закончить.
     Так не щади  мое  самолюбие, я  люблю не себя  -- картину. Но  если моя
картина  переменила  тебя,  одарив  чем-то  еще   небывалым,  не  щади   мою
скромность. Нет во мне скромности. Мы с тобой на стрельбище. Исхода стрельбы
мы не знаем. Я -- стрела, ты -- мишень.
     СХХХ
     В мой смертный час.
     -- Господи! Я иду к тебе, я пахал свою пашню во имя Твое, Тебе собирать
жатву.
     Я отлил свечу, Тебе зажигать ее.
     Я построил храм, Тебе жить в его тишине.
     Добыча не для меня, я только расставлял ловушки. Я расставлял их, чтобы
очнулась душа. Я растил человека, следуя Твоим Божественным силовым линиям с
тем, чтобы  он шел и шел  вперед. Тебе пользоваться  этой повозкой, если она
покажется Тебе достойной.
     Глядя со стен моей крепости, я глубоко вздохнул.
     "Прощай, мой  народ, -- думал я. --  Я излил всю свою  любовь и ухожу в
сон. Но  я неодолим, как неодолимо  зерно. Я не высказал в полноте того, что
есть в  моей картине.  Но созидать  не  означает выразить  словесно.  Я  все
высказал, воскликнув так,  а не  иначе. Привыкнув к  этому, а не к  другому.
Кладя в тесто дрожжи,  а не соду. Все вы теперь мои дети, потому  что, делая
следующий  шаг, невольно  вступаете  на мой  незримый склон  и  растите  мое
дерево, а значит, я помогаю вам сбыться.
     Конечно,  вам  станет  куда  вольнее  после моей  смерти.  Вольна  река
стремиться к морю, а брошенный камень к земле.
     Мой  возлюбленный  народ,   я  обогатил  твое  наследство,  храни  его,
передавая от поколения к поколению".
     Я молился, дозорные обходили мою крепость. Я погрузился в раздумье.
     Царство посылает мне  бдительных часовых. В  каждом я  зажег тот огонь,
который в моем дозорном стал неусыпным бдением.
     Годится мне только зрячий солдат.

CXXXI

     Я преображаю для вас  мир, как ребенок преображает свои три камешка, он
отводит каждому роль в игре и, значит, наполняет каждый особым смыслом.
     Не камешки, не  правила игры  значимы для  ребенка --  они  всего  лишь
удобная  ловушка,  значима  увлеченность  игрой,  своим  желанием  играть он
преображает камни.
     Но что  тебе до утвари, скарба, дома, до  твоих  домашних,  до  музыки,
которую  слышишь,  зрелищ, какие видишь,  если  они  не  кирпичики незримого
дворца, который преобразил их в единство?
     Те, у кого нет царства, что наделяет материальный мир смыслом, сердятся
на вещи. "Может ли быть, чтобы,  разбогатев, я не стал богаче?!" -- негодуют
они  и  подсчитывают,  сколько еще нужно накопить, потому что богатства явно
недостает. И они собирают  еще и  еще, жизнь их загромождается все больше  и
больше,  а  они  становятся   все  жестче   и  жестче  от  своей  неизбывной
неудовлетворенности. Они  не знают,  что нужно им иное, не знают, потому что
ни разу не встречались с этим иным. Они видели счастье влюбленного, он читал
письмо от любимой. Они заглянули ему через плечо и догадались -- радость его
от черных букв на белой бумаге, --  и повелели  слугам на сотни ладов писать
черные буквы. А по
     том  высекли  слуг  за  то,  что  те  не  сумели  изготовить  талисман,
наделяющий счастьем.
     Нет у  них того, что связало дробность  воедино, сделало  бы  одну вещь
значимой благодаря другой. Они живут  в пустыне, и вокруг них -- рассыпанные
камни.
     Но прихожу я и строю из камней храм. Теперь камни одаряют их благостью.

CXXXII

     Я постарался, чтобы  они стали чувствительны к смерти.  И не жалею. Они
острее  чувствуют жизнь.  Вот я наделил  правами  твоего старшего  брата  и,
конечно, дал  тебе  основания  его  ненавидеть,  но ведь  и  любить  тоже, и
оплакивать после смерти. Несмотря на то что я,  дав ему права, утеснил тебя.
Умер старший  брат, ты будешь плакать о  нем --  он был главным, отвечал  за
семью, руководил  ею,  укреплял. Если умрешь ты, он  будет  оплакивать  свою
овцу, которой помогал, любил любить, наставлял при свете вечерней лампы.
     Но  если я вас сделаю равными, смерть одного  из  вас ничего не изменит
для  другого. О чем  вам горевать?  Я видел  это бесчувствие, наблюдая своих
воинов в бою. Твой соратник  упал, но ничего не изменилось, на его место тут
же встал  другой.  Свою сдержанность по  отношению  к  убитым  ты  называешь
солдатским мужеством, видишь  в ней согласие с необходимыми  жертвами, сухие
глаза для тебя --  знак благородства и  достоинства. Я, наверно, обижу тебя,
но все же скажу: "Ты не плачешь, потому что тебе не  из-за чего плакать". Ты
еще не знаешь, что твой товарищ умер. Он умрет позже, когда наступит мир.  А
пока  всегда есть другой с тобой, рядом, другой справа и  другой слева, и вы
вместе стреляете. У тебя нет времени,  человек тебе не нужен, не нужно и то,
чем этот человек,  один-единственный,  способен одарить. Только старший брат
оберегает  и  покровительствует.  Но в строю  то,  что может один,  может  и
другой. Шарики в мешке не горюют  о потере шарика -- мешок полон, и все  они
одинаковы. Об умершем ты говоришь: "У меня  нет времени, он умрет позже". Но
он уже не умрет, потому что война кончится и разъедутся все живые. Ваш отряд
распадается. Живые смешаются  с мертвыми. Отсутствующие станут все равно что
мертвые, а мертвые все равно что отсутствующие.
     Но  если  вы --  дерево, то  каждый зависит  от всех и все  зависят  от
каждого. Вы заплачете, когда одного из вас не будет.
     Если  вы составляете собой  какую-то  фигуру, то  между вами существует
иерархия и связь. И видна необходимость одного в другом. Если  нет иерархии,
нет и братьев. Я слышал, говорят "мой брат", когда ощущают свою зависимость.
     Я не хочу в вас безразличия к смерти. Если вы перестанете бояться крови
или ударов, ваше безразличие благородно, но смерть переживается  тем  легче,
чем  меньше значимого уходит вместе с ней.  Чем меньше радовал  ваше  сердце
брат, тем меньше вы будете плакать о нем на похоронах.
     Я хочу вас сделать богаче, я хочу,  чтобы брат  вам стал  дороже. Хочу,
чтобы ваша любовь, если  вы полюбили, открыла вам царство, а  не была  пеной
забродившего в бурдюке  вина.  Бурдюки  не плачут. И если  умрет любимая, вы
очнетесь на  чужбине, в  изгнании. Но если вы когда-нибудь  услышите,  будто
кто-то отнесся к  смерти  любимой по-человечески, знайте, он  отнесся к  ней
по-скотски... И  умри  он, его возлюбленная отнесется к его смерти точно так
же, сказав: "Смерть на  войне -- достойная  для мужчины смерть". Но я  хочу,
чтобы вы воевали.  Кого и  любить, как  не воина?  Потворствуя малодушию, вы
сделали из сокровища побрякушку, чтобы меньше жалеть о нем. Кто умрет тогда?
Бесчувственный автомат? Где жертва тогда? Где царство?
     Я требую, чтобы мне отдавали лучшее. Иначе вам не обрести благородства.
     Я поощряю вас не в пренебрежении жизнью,  нет -- в любви к ней. Поощряю
в любви к смерти,  если она -- дарение себя царству. Здесь нет противоречия.
Любя Господа, ты крепче любишь царство. Любя  царство, крепче  любишь родную
землю.  Любя родную  землю, крепче любишь жену  и  детей. Любя жену,  любишь
ничтожный  серебряный поднос, потому  что вы привыкли  пить чай вдвоем после
того, как любили друг друга.

     Да, я хочу сделать смерть для вас невыносимой. И я же хочу утешить вас.
Я сложил эту молитву для плачущих. Молитву против боли смерти.

CXXXIII

     --  Стихотворение   я  написал.  Осталось  его   поправить.  Мой   отец
возмутился:
     -- Ты написал стихотворение и теперь собираешься его поправлять? Но что
значит  писать  стихотворение,  как  не поправлять его?  Что  значит  лепить
статую, как не поправлять ее? Ты видел, как работают с глиной? От поправки к
поправке все  явственней выявляется лицо, и первая вмятина на  коме глины --
уже поправка. Закладывая город, я поправляю пустыню. Перестраивая, поправляю
город. Поправки и есть мои шаги к Господу.

CXXXIV

     Ты  открываешь  себя, связывая  в целое дробность. Ударяешь  в колокол,
заставляя отозваться других. Неважно,  что  послужило  тебе колоколом. Любое
творение  -- только возможность уловить, хотя по обличию ни одно из  них  не
сходно  с  ловушкой.  Я  уже  говорил тебе:  все  ищет  быть связанным,  все
взаимопроникает друг в друга.
     Танец,  музыка длятся, ты  даешь  мне  время  вникнуть  в  смысл твоего
послания.  Повторяешь,  медлишь,  поднимаешься,  опускаешься,  и  наконец  я
улавливаю эхо -- отзвук твоей сущности.
     Но вот передо мной статуя, готовая целостность, мне нужен  ключ,  чтобы
заглянуть в  тебя.  Если  бы  не  нос, рот,  уши, мне бы  не  понять, что ты
подчеркнул, а  без  чего  обошелся, чему придал  вес, а  что  облегчил,  что
возвысил, а что принизил, что опустошил, а что  наполнил. Если бы не заранее
сложенное представление о лице, я бы не понял твоего послания, не уловил эха
твоего голоса.  Но у меня  есть ключ, я знаю, какое лицо совершенно, а какое
заурядно.
     Но, показав мне совершенно заурядное  лицо, ты  ничего не  сообщил мне,
оно только код,  точка отсчета, классическая модель. Пойми, не потрясений  я
жду -- сообщения о тебе. Посылая  мне безликий образчик,  ты умолчал о себе.
Так измени его, сомни, но постарайся, чтобы я все-таки догадался, от чего ты
ушел. Нос посреди лба не смутит меня.
     Другое  дело,   что   я   упрекну  тебя   в  неискусности,   в   грубой
прямолинейности:  начинающий  музыкант  трубит  во всю  мочь,  лишь  бы  его
услышали; поэт доводит свой  стиль до гротеска, лишь бы заметили, что у него
есть стиль.
     Храм  построен? Убери  леса. Зачем  мне  знать, как  ты  его строил.  В
совершенном  творении  не заметны швы и стыки.  Не нос главное,  и  не стоит
привлекать к нему все мое внимание, поместив его  на лбу. Не стоит  выбирать
самое яркое слово,  оно заслонит  образ.  И  образ не  должен быть  чересчур
броским, иначе он нарушит стиль.
     Я жду от тебя того, что ничуть не  похоже на  материал, из  которого ты
ладишь  ловушку.  Ожидаемое сродни молитвенной  тишине в храме, сложенном из
камней. Ты твердишь,  что презираешь материал, что доискиваешься до сути, и,
обуреваемый  похвальным стремлением  донести до  меня  свое  труднодоступное
послание, громоздишь  такую необычайную мышеловку,  что  я,  подавленный  ее
величиной, пестротой и причудливостью, уже не различаю маленькой мышки, ради
которой ты ее громоздил.
     Пойми,  если  я  признал,  что ты  красноречив, остроумен,  что сыплешь
парадоксами, --  значит,  я  не получил от тебя  письма, ты  просто выступил
жонглером  на ярмарке. Ты потратил силы впустую, выставил  себя, превратив в
товар,  но  я  не покупатель. Не  важнее ли  завоевать мою  душу?  А пока  я
посмотрел, как ты  размахиваешь цветными  тряпками, пугая  воробьев, и пошел
дальше искать себе пристанища.
     Вожатый покажет  мне  путь,  но  пройду его  я сам,  он оставит  меня в
одиночестве, уверив,  будто я сам открыл Вселенную. Я  шел за  ним, но нашел
свое.
     Однако  не думай,  что сделаешься ненавязчивым  вожатым,  протянув  мне
гладкий шар  с едва намеченными носом,  губами, подбородком, --  если ты так
презираешь средства, которыми пользуешься, не навязывай мне тогда и мрамора,
глины, бронзы, они еще материальное, чем форма губ.
     Ненавязчив тот, кто не  навязывается мне со  своим видением, а помогает
увидеть  мир таким, каким увидел сам. Ты обошелся без носа,  я сразу  увидел
это, потому что  видел за свою жизнь  много  лиц, но зачем мне знать о твоей
нелюбви к носам?  И если  свою статую ты поставишь в темный угол, я тоже  не
сочту тебя ненавязчивым.
     Единственная и впрямь  невидимая картина, от которой  нечего взять,  --
стертый образ.
     А вы  огрубели,  вам кажется, что надо орать во  всю  глотку, чтобы вас
расслышали.
     Не рисуй  мне пестрого ковра,  он одномерен, красноречив для глаз,  нем
для души и сердца.

CXXXV

     Твой блаженный  остров --  мираж,  я  хочу,  чтобы ты  это  понял. Тебе
кажется,  что  на  воле,  среди  рощ,  лугов и пестрых  стад,  на  просторе,
возвышающем душу одиночеством,  в  горении безграничной любви ты устремишься
вверх,  будто  дерево.  Знай, самые  стройные  деревья, которые я  встречал,
выросли вовсе  не на вольном  просторе. Свободные  не  торопятся расти,  они
медлят,  ощупывая  пространство,  и  вырастают  причудливыми  и  узловатыми.
Растущие  в девственном лесу, окруженные соперниками,  крадущими у них свет,
рвутся к солнцу вертикалью, похожей на крик о помощи.
     Остров не усилит в  тебе  чувства освобожденности,  не поощрит  рвения,
усердия и страсти.
     Если  ты жаждешь  уединиться  в  пустыне -- я  не имею в  виду мечту об
отдыхе,  что баюкает тебя в городской суете  и  спешке,  --  пустоту пустыни
нужно  оживить,  чтобы  она питала  душу  и сердце,  чтобы питала усердие  и
рвение, -- твою пустыню нужно пронизать  силовыми  линиями. Их может напрячь
природа, может -- царство.
     В твоей пустыне я размещу колодцы, но скупо, очень скупо, чтобы  путь к
каждому  из них  стал ощутим.  Чтобы  на седьмой день  ты начинал  беречь  в
бурдюках  воду. Чтобы мечтал  добраться до колодца. Чтобы добирался и ощущал
себя победителем. Хотя,  может быть, дорогой терял одного или двух верблюдов
--  слишком  долог путь  по  бесплодной пустыне.  Однако принесенные  жертвы
делают колодец еще драгоценней. Караваны, что не сумели  до него добраться и
погибли в пути,  осеняют его особой славой. Белеют  кости  на твоем  пути, и
вдали светится колодец.
     Ты готовишь караван в дорогу, проверяешь вьюки с товарами, подтягиваешь
веревки, укрепляешь кладь,  смотришь,  сколько запасено воды,  ты  обращен к
лучшему в  самом себе. И  вот  ты отправился в дальнее селенье, твое желание
попасть  в  него  сделало  воду в  колодцах  благословенной  драгоценностью.
Колодцы  посреди  раскаленных  песков,  которые ты преодолеваешь, -- ступени
лестницы; пески -- твой враг, ты его побеждаешь, ибо танец начат и ты должен
станцевать его до конца. Потому что тебя подчинил себе уклад пустыни. Потому
что я ращу не только мускулы, но и душу.
     Но  вот  я захотел, чтобы  ты стал  еще  богаче, чтобы  колодцы,  будто
магниты,  притягивали  и  отталкивали,  а  пустыня лепила тебя, словно  руки
скульптора,  придавая форму душе и сердцу,  и я населил  ее врагами. Я отдал
врагу все колодцы,  и для того, чтобы  напиться, тебе понадобится хитроумие,
мужество и умение побеждать:  Ты  будешь  идти  по  чужой  земле, завися  от
племени, которое  живет  на ней,  жестокого или не очень, сходного с тобой в
обычаях  или  чуждого  тебе, и  шаги  твои будут  то  громче,  то  тише,  то
осторожнее,  то беззаботнее,  а  пройденный путь каждый день  будет  иным  и
особым, хотя  все та же пустыня тянется перед  твоими  глазами.  Все  вокруг
намагнитится,   напряжется,   однообразная  бескрайняя   желтизна   окажется
многоцветней  благодатных  краев   с  голубыми  горами,  зелеными  долинами,
пресными озерами и травой на лугах.
     По своей пустыне  ты  идешь,  как приговоренный  к смерти,  а потом как
отпущенный  на   свободу,  то   приготовившись  к  любой  неожиданности,  то
избавленный