от   всех  неожиданностей,  то  как  преследователь,   а  то  с
болезненной  осторожностью,  будто  в  спальне любимой,  сон которой боишься
нарушить.
     И  хотя  твои  странствия  чаще  всего  будут   мирны  и  благополучны,
окружающее  потеряет  для  тебя  свою  монотонность,  неукоснительно  будешь
следовать ты  распорядку  к которому  принудила тебя пустыня,  а танец  твой
будет  щедр на  выдумку, богат  и разнообразен. И вот что еще примечательно:
если я отправлю с  твоим  караваном путешественника, который не знает твоего
языка, твоих  опасений,  надежд  и  радостей,  который  увидит  только,  как
похлопывают  верблюдов  твои   погонщики  во  время  нескончаемого  пути  по
однообразным  бесплодным   пескам,   он   почувствует   лишь   томительность
нескончаемого пути и будет зевать всю дорогу и ничего не откроет  для себя в
моей пустыне.  Он  увидит не колодец, а  дырку  в песке,  которую  нужно  бы
расширить. Враги? Откуда ему догадаться о  врагах? Враг  невидим, он подобен
пригоршне  семян  в руке  ветра, для знающего эта  малость  преобразила  всю
округу, как щепотка соли воскресную похлебку.
     Если  я  сумею подчинить тебя правилам игры моей пустыни, власть ее над
тобой  будет так велика, что какой бы ты ни был  в городе  себялюбец, пошляк
или  циник, какой бы ни был бездельник и  лентяй  в оазисе, достаточно будет
одного-единственного  странствия,  и  в  тебе расцветут  душа  и  сердце. Ты
вернешься ко мне, сбросив старую кожу, и захочешь жить жизнью сильных.  Если
я  сумею приобщить тебя к  языку пустыни  -- не пустыня главное,  главное --
напрягающий  уклад  жизни,  --  то  пустыня,  будто  солнце,  заставит  тебя
выпустить росток и расти.
     Ты  пройдешь через нее, словно через  сказочные кипящие  котлы, и когда
выйдешь  на  другом  берегу,  то радостно рассмеешься, ощутив  свои  силу  и
мужество;  женщины  сразу  признают  в  тебе   того,  кого  ищут,  и  твоего
пренебрежения будет достаточно, чтобы приручить их.
     Разве  что  сумасшедший  понадеется  осчастливить  людей,  исполнив  их
желания; он увидел: они в пути, он поверил: цель для них главное. Будто есть
у людей какая-то цель.
     Еще и еще повторяю  тебе: всего важнее  для  человека -- туго натянутые
силовые  линии,  они  держат  его  в  напряжении, рождают  рвение,  усердие,
одухотворенность, важны эхо, отзывающееся  на каждый шаг, нужда в колодцах и
трудность горнего подъема. Тот, кто вскарабкается на вершину, ободрав колени
и локти,  не  сравнит свою  радость  с  умеренным  удовлетворением оседлого,
который в воскресный день втащил свои одряблые телеса на пригорок и разложил
их на травке.
     Все размагнитится, стоит тебе  уничтожить Божественный узел,  связующий
все воедино.  Видя,  что  человек  силится  дойти до колодца, ты  решил, что
главное --  колодцы, и  накопал их  великое множество. Видя,  как дожидаются
люди воскресного отдыха, ты сделал воскресеньем  каждый второй  день.  Видя,
как люди жаждут  бриллиантов, ты раздал каждому по блестящему камешку. Видя,
что люди боятся врагов, ты изничтожил врагов. Видя, что люди хотят любви, ты
построил веселый квартал величиной с добрый город, где все до единой женщины
продаются. И вот  тут стало ясно, что ты круглый  дурак Ты  похож  на  моего
игрока в  кегли: он думал,  что чем больше  кеглей собьют  его рабы, тем ему
будет веселее.
     Но не подумай,  что  главное для  меня  --  неудовлетворенные  желания.
Конечно,  желать  необходимо,  без этого  не напрягаются  силовые  линии.  И
колодец,  даже если он рядом, нужен тебе тогда,  когда тебе захотелось пить.
Но если колодец недоступен и ты  никогда не  ходишь к нему  по  воду, то его
словно бы и нет  для тебя. Как нет случайной прохожей на улице, она для тебя
невидимка. Она идет с тобой  рядом по тротуару,  но дальше  от тебя, чем та,
что  живет  в  другом городе, потому  что  вышла туда  замуж.  Но  вмиг  все
изменится, если я расположу связующие нити так,  что ты сможешь мечтать, как
ближайшей  ночью  придешь  с  лестницей  к  окну  незнакомки,  похитишь ее и
помчишь,  перекинув через седло, в свой  охотничий  домик.  Или  сделаю тебя
солдатом, а ее -- королевой, и ты сможешь мечтать,  что погибнешь ради нее в
сражении.
     Нет проку в искусственных нитках,  что  связывают все вокруг понарошку.
Но  если  ты  в  самом  деле  жаждешь  бриллианта,  то  почему  бы  тебе  не
приближаться к нему не спеша, год от года замедляя шаги, чтобы воодушевление
страсти  озаряло  тебя до  конца  твоих  дней?  У тебя самого сил на это  не
хватит,  рано или поздно иссякнет твое рвение, о  нем должен позаботиться я.
Неторопливость  должна диктоваться укладом жизни, он свяжет тебя  и запретит
торопиться,  а ты  изо  всех  сил  будешь  ему противиться.  Ты  спешишь,  я
препятствую  твоей  торопливости.  Я не запрещаю  тебе  иметь  бриллиант  --
недоступный, он потеряет для тебя всякую цену: посмотрел и прошел мимо. Я не
дарю его тебе, мне  нужны твои усилия, но всамделишные усилия; искусственные
препоны -- жалкая пародия на жизнь. Обогатишься ты, только преодолев  мощное
силовое поле. Дать тебе сильного врага -- вот моя главная забота. Только так
я помогу  тебе. И нечему  удивляться:  силовое  поле всегда  создается двумя
полюсами.
     Ты   обогащаешься,   копая  колодец,  ожидая  отдыха,   добывая  алмаз,
завоевывая любовь.
     Ты   нищаешь,  если  у  тебя  уже   есть  колодец,  досуг,  бриллианты,
возможность любить, когда хочешь. Или если ты мечтаешь об этом, не пошевелив
и пальцем, чтобы добиться.
     Но  не  думай,  что   желание   иметь  и   обладание  --  антиподы,  их
противопоставили друг  другу слова. В жизни  есть еще  ты сам -- человек, ты
снимаешь все противоречия. Если жажда  заполучить в тебе и впрямь смертельна
и  мешают тебе не досужие выдумки, а сама жизнь, если она  твоя соперница  и
напарница в танце,  --  ох как ты запляшешь! Но  если ты взращиваешь  в себе
хотение,  запрещая  себе  брать с полки  пирожок,  то  скажу  тебе прямо: ты
маешься дурью. Много ли проку от игры с самим собой в орла или решку?
     Если  в  моей  пустыне слишком  много  колодцев,  пусть Господь наведет
порядок, уничтожив лишние.
     Силовые линии должны тяготеть над тобой, напрягать, направлять, толкать
вверх и вперед, всякий раз они будут явлены тебе как  некие  обстоятельства,
отнюдь не всегда благоприятные, но не оценивай! Их языка ты еще не постиг. А
я, пытаясь объяснить тебе суть этого языка, рассказал тебе о пустыне, о пути
от колодца к колодцу.
     Так не  уповай на  чудесный остров, похожий на  запасенное впрок благо,
блага в  нем не больше,  чем в обильной жатве деревянных  кеглей. Ты на  нем
превратишься в сонного вола.  Сейчас сокровища  твоего острова кажутся  тебе
нетленными,  но  как скоро ты перестанешь их замечать!  И  чтобы сделать  их
опять сокровищами, мне придется придумать для тебя пустыню, натянуть силовые
линии,  сотворить  картину,  драгоценную  своей  цельностью,  но далекую  от
вещности.
     Если я захочу сберечь для тебя твой остров, я  подарю тебе уклад жизни,
в которой остров будет главным сокровищем.

CXXXVI

     Если  ты  хочешь рассказать  мне  о беспомощном, бледном  солнце, скажи
"октябрьское солнце".  Солнце в октябре,  холодея, делится  с нами угасанием
старости.  Но  солнце ноября, декабря  еще  ближе к смерти, и  ты  начинаешь
толковать  мне о нем. Я отвернулся -- ты мне  больше неинтересен. Ибо теперь
ты делишься не предчувствием смерти,  а  своим удовольствием предчувствовать
смерть.
     Если  слово  гордо вздыбит голову посреди фразы, отруби ему голову. Для
чего  показывать мне  слова? Фраза  --  ловушка, она  должна что-то уловить.
Зачем же привлекать мое внимание к ловушке?
     Ты ошибаешься, если думаешь, что передаваемое тобой возможно уместить в
слове.  Будь это так,  ты сказал бы "печаль" --  и я бы опечалился... Но  не
слишком ли  это  просто?  Конечно,  мы пользуемся  своеобразной  мимикрией и
подделываемся под услышанные  слова.  Я  сказал  "разыгрался  шторм" -- и ты
ощутил легкое  покачивание. Я сказал "воину  грозит  смерть" --  и ты слегка
обеспокоился судьбой моего солдата. Такая у нас  привычка. Мы это делаем  не
всерьез. Единственное,  что  можно сделать всерьез, это привести  тебя туда,
откуда ты увидишь, каким мне представляется мир.
     Стихи,  поэтические  образы  --  вот моя возможность воздействовать  на
тебя. Я не объясняю тебе то или  это и не  внушаю это или то, как  полагают,
говоря о  трудноуловимых образах, потому  что важно не то и не это -- важно,
чтобы ты стал  вот этим, а  не  другим.  В  статуе  при помощи  рта, носа  и
подбородка  я  создаю  некий  лад,  заманивая  тебя  в  сети;   заманиваю  и
поэтическими образами, ясными и неясными, желая тебя изменить.
     Если в  моем  стихотворении  мерцает  лунный свет,  не подумай,  что  я
назначаю  тебе свидание  только  при  луне.  Нет,  и  при солнце,  и дома, и
любящим.  Я хочу встречи с  тобой. Лунный свет я  выбрал  как условный знак,
желая, чтобы ты меня заметил. Воспользоваться сразу всеми знаками я не могу.
Зато  может случиться  чудо: мое творение может  разрастись, измениться, оно
может  стать  подобием  дерева,  хотя поначалу было  очень  простым, -- было
семечком  и ничем  не напоминало кедр, --  но из  семечка возникли  корни  и
ветви, когда  оно  распространилось во времени.  И  в  человеке может что-то
распространиться. Я могу дать человеку что-то очень простое, что уместится в
одной фразе, но мало-помалу наберу  в  нем  силу, пущу ветви, корни и изменю
его изнутри, и он станет другим и при луне, и любя, и дома.
     Вот почему я говорю  тебе, что  картина, если она  воистину картина, --
это  путь просвещения  и облагораживания, путь  цивилизации,  на  который  я
поставил  тебя.  Но   ты  не  сумеешь  сказать,  чем  эта  картина  в   тебе
распорядилась.
     Может случиться, однако, что  сеть моих силовых линий окажется для тебя
слабой. Воздействие ее иссякнет вместе с  концом  страницы.  Бывают семена с
ослабленной  всхожестью, бывают люди без творческого порыва. И все же ты мог
бы постараться и прорастить это семечко, чтобы построить мир...
     Когда я говорю "солдат королевы", то, думаю, всем понятно,  что речь не
идет об армии  или власти, но  о любви. Особой любви, что ничего для себя не
ищет стремясь приникнуть к  неизмеримо большему, чем ты сам.  Любви, которая
облагораживает  и  возвышает. Солдат  королевы  сильнее,  чем просто солдат.
Посмотри,  как  чтит он свое  достоинство, чтя  свою королеву  Он никогда не
предаст, хранимый любовью  к королеве, царящей у  него в  сердце. Ты видишь,
каким гордецом он вернулся к себе в деревню, но смутился и покраснел,  когда
его спросили о королеве. Ты  знаешь,  его позовут воевать, он оставит жену и
дом, но воюет он совсем не так, как солдаты короля, -- те кипят ненавистью и
готовы  вколотить своего  короля врагу в кишки.  Солдат королевы любит, даже
сражаясь, и учит любить других. И вот еще что...
     Но  продолжи я говорить,  я  пойму, что метафора исчерпала  себя,  -- в
общем, довольно  слабая метафора.  Я  не смогу  тебе  сказать, что  отличает
солдата короля от солдата королевы,  когда они  сидят  за столом и едят свой
хлеб.  Образ,  картина, зажженная  лампа светит  во  Вселенной,  но освещает
ничтожную ее часть.
     Однако все, что стало для тебя  очевидностью,  обретает  силу зерна, из
которого ты можешь взрастить свой мир.
     И я повторю: если ты заронил зерно,  тебе нет надобности в толкованиях,
теориях,  догмах,  поисках  путей и  средств воплощения.  Зерно укоренится в
земле людей, и у тебя появится тысяча тысяч последователей и помощников.
     Если  ты  убедишь  человека, что он  --  солдат  королевы, твое царство
-обогатится  вожделенным  благородствам.   И  со  временем  все  забудут   о
прекрасной королеве.

CXXXVII

     Не забывай: слово -- уже воздействие. И  если ты хочешь понудить меня к
действию, ничего  мне не доказывай. Неужели ты веришь,  что  сдвинешь меня с
места доводами? Я найду повесомее и двину их против тебя.
     Случалось ли тебе снова влюбиться в женщину после того, как на суде она
доказала,  что была  кругом права?  Тяжбы  озлобляют. Не вернет  она тебя  и
постаравшись стать прежней, той,  которую ты полюбил,  от этой  прежней ты и
ушел.  Я наблюдал, как бедняжка, что  вышла замуж, растрогав сердце жалобной
песней, накануне развода запела ее. Муж разъярился.
     Но  если разбудить в нем того, кто когда-то ее полюбил, он, возможно, к
ней и вернется. Но это уже творчество,  нужно что-то заронить в человеческую
душу, как я заронил страсть к морю и дождался строителей корабля.  Из семени
растет и ветвится  дерево.  Может, муж  и попросит снова  спеть ему грустную
песенку.
     Ты полюбишь меня, если я проращу в тебе то, что ко мне потянется. Но не
жалобами на страдания  -- они скоро опротивеют  тебе.  Не  упреками  --  они
озлобят  тебя. Не доводами, почему ты должна меня  любить, --  нет  на свете
таких причин и доводов. Основание для  любви -- любовь. Я не стану стараться
быть  таким,  каким  ты когда-то  меня  полюбила. Такого  меня ты  не любишь
больше. Иначе была  бы  по-прежнему со  мной. Я постараюсь разбудить в  тебе
что-то мое. И если во мне  есть сила, ты  увидишь вместе со мной ту картину,
которая сделает тебя моим другом.
     Позабытая  мной  будто  ранила стрелой мое  сердце,  спросив:  "Слышите
позабытый вами колокольчик?".
     Что же, в конце концов, я хочу тебе сказать? Часто поднимаюсь я на свою
вершину  и  смотрю  на город.  Или  брожу по  нему  в  молчании моей  любви,
прислушиваясь к словам. Одни слова вызывают,  не медля, действие, к примеру,
отец приказал сыну: "Пойди принеси кувшин воды..." -- или капрал солдату: "В
полночь  сменишь  караульного..." Слова  эти  казались мне всегда  плоскими.
Чужеземец, не зная нашего языка, видя, как верно слово служит насущному, мог
бы решить, будто  живем  мы  жизнью  муравьев, отлаженной и одномерной. А я,
глядя на повозки, дома, мастерские, рынки, больницы моего города, не находил
ничего отличного  в  нем от  жизни стада,  только животные моего  стада были
более  деятельными,  изобретательными,   понятливыми.   И  для   меня  стало
очевидным:
     обыденная жизнь не требует присутствия человека.
     Однако, не  зная языка, исходя лишь из порядков муравейника, невозможно
было объяснить  поведение  горожан,  что,  усевшись  в  кружок  на  рыночной
площади, самозабвенно слушали старика-сказителя, и, если он был талантлив, в
его власти было поднять их и повести за собой поджигать город.
     Мне случалось  видеть, как  преображалась мирная толпа,  внимая хриплым
пророчествам  и, послушная им, пламенея, кидалась в пекло битвы. Ветер  слов
приносил что-то  необычайное,  раз толпа отказывалась от  муравьиной жизни и
превращалась в обреченный смерти гибельный пожар.
     Те,   кто  уцелел  после  него,  вернулись  домой  преображенными.  Мне
показалось, что не стоит ходить к  колдунам  за магическими заклинаниями, до
меня и  без  них  долетали  магические слова  и  уводили  от  дома,  работы,
привычного уклада жизни, заставляя жаждать гибели.
     Потому  я и  прислушиваюсь  так  пристально,  отделяя  пустые слова  от
действенных, определяя, что же они несут. Я не  о  содержании, оно  не имеет
значения, а если б имело, каждый был бы великим поэтом. Каждый увлекал бы за
собой, воскликнув: "Вперед! На приступ! Запах пороха..." Попробуй позови их,
они в ответ рассмеются. Как смеются над теми, кто ратует за доброту.
     Но  я  слышал  слова, которые  доходили до сердца  и  изменяли людей. Я
просил Господа просветить меня  и научить различать  в ветре слов редкостные
крупинки семян.

CXXXVIII

     Я задумался, что же такое счастье, и, мне показалось, что-то понял. Оно
представилось  мне благодатным плодом жизненного уклада, который вытруживает
в тебе день за днем душу, способную чувствовать  себя счастливой, а вовсе не
получением задаром множества бестолковых вещей.  Бессмысленно снабжать людей
счастьем  как  заготовленным впрок припасом. Много разного  давал  мой  отец
беженцам-берберам, но  счастья  не дал, тогда  как в скудной, полной лишений
пустыне я видел людей, лучащихся счастьем.
     Не сочти, будто я хоть  на миг подумал, что осчастливлю тебя, оставив в
одиночестве  среди нищеты  и лишений.  С еще большим основанием ты впадешь в
безнадежное  отчаяние.  Просто  я   выбрал  самый  наглядный  пример,  желая
показать, что счастье не зависит от того, сколько  у тебя материальных благ,
показать, что счастье зависит скорее от добротности жизненного уклада.
     И  если я  убедился  на  опыте,  что  счастливых  людей  куда больше  в
монастырях и пустынях,  где люди жертвуют собой, и  куда меньше в изобильных
оазисах  и на  благодатных островах, то это вовсе  не значит,  что  я сделал
дурацкий вывод, будто сытная пища во вред счастью.
     Нет,  я  понял  другое: там, где  больше  всяческих  благ, людям  легче
ошибиться, им  начинает казаться, что счастьем и впрямь наделяют вещи,  хотя
одаряет  им смысл, приданный этой вещи царством,  отчим домом, родным краем.
Живя среди  цветущего изобилия, легче ошибиться и в причине несчастья:  люди
винят в  своих  бедах избытки, называют суетностью и хотят избавиться именно
от них.
     У пустынника  и  монаха ничего нет, источник их счастья очевиден, и они
усердно и ревностно служат ему.
     Жизнь  аскета  сродни вечной борьбе  с врагом,  ты можешь  возвыситься,
можешь погибнуть. Но если ты поймешь, в чем истинное счастье, и сумеешь быть
ревностным  и  усердным  на  изобильном  острове   или  в  оазисе,  человек,
родившийся в  тебе, будет более велик, чем  тот,  кого  рождает  пустыня;  у
многострунного  инструмента  звучание богаче, чем у одной  струны.  Сандал и
эбен,  шелк  и  бархат,  изысканные  яства  и  вина  добавляли  благородства
благородному замку моего отца, где каждый шаг был исполнен смысла.
     Позолоте на складе  грош цена, она обретет цену, если ею позолотят дом,
обратив его в дворец.

CXXXIX

     Снова пришел ко  мне пророк, день и ночь раздувал  он в себе  священное
пламя гнева, тот самый пророк, что вдобавок еще и косил.
     -- Заставь их приносить жертвы, -- сказал он.
     --  Заставлю, -- согласился  я. -- Если частичка их богатств перестанет
быть  запасом впрок,  потеряют они  немного,  зато  как обогатятся  чувством
значимости своего богатства; богатство неощутимо, если ему не нашлось  места
в общей для всех картине.
     Но он не слушал меня, клокоча яростью.
     -- Принудь к покаянию, -- продолжал он.
     --  Обязательно, -- согласился  я, --  пост поможет им сохранить вкус к
пище, они лучше  поймут голодающих не по своей воле,  и, возможно,  постясь,
одни станут совершеннее и ближе к Господу, а другие не разжиреют.
     Ярость по-прежнему клокотала в нем.
     -- Но полезнее всего их всех обречь на мучения... Я понял: если  выдать
человеку жесткую подстилку, лишить хлеба, света, свободы,  мой пророк станет
к людям терпимее.
     -- ...потому что нужно в них уничтожить зло, -- сказал он.
     -- Ты рискуешь их просто уничтожить, -- отвечал я ему.  -- Может, лучше
не  уничтожать  зла,  а  растить   добро?   Создавать  празднества,  которые
облагораживали  бы?  Одевать  получше,  чтобы  не  носили лохмотьев?  Сытнее
кормить детей,  чтобы они учились  молиться, не мучаясь  голодными  резями в
животе?
     Дело совсем не  в том, чтобы урезать  необходимое человеку, дело в том,
чтобы   сохранить   силовые  линии,  они   одни  поддерживают   в   человеке
человеческое, -- сберечь картину, она одна значима для его души.
     Кто  способен  построить  лодку, пусть  правит  лодкой,  я отправлю его
рыбачить.  Кто  способен построить  корабль, пусть  строит, я  отправлю  его
завоевывать мир.
     -- Я вижу, ты хочешь сгубить их изобилием!
     -- Я пекусь не  о запасе  впрок, не  хочу жить,  потребляя готовое,  --
отв