ий капитан, показывая
на белые камешки.
     -- Прекрасный  флот, -- соглашается зачерствелый сердцем, тупо глядя на
камешки.
     Самолюбивому   тщеславцу,   что    не   пожелал   всерьез   вжиться   в
священнодействие шахматной игры, не дастся и вкус победы.  Если из тщеславия
ты не возведешь в божество доски и гвозди, тебе не построить корабль.
     Книжный червь, который  не знает, что  значит строить, предпочитает,  в
силу утонченности, песню корабля песне плотников и кузнецов, а когда корабль
оснащен, спущен на воду и летит вперед с толстощекими парусами, он, не желая
замечать неустанное  борение с морем, поет  о  волшебных  островах,  --  да,
конечно,  острова -- главное и в ковке гвоздей, и в обстругивании досок, и в
борении  с  морем, но только если  ты не  пренебрег  ни одной  из  ступенек,
ведущих  тебя  к  преображению.  Когда ты преобразишься,  ты увидишь, как из
морской  пены  поднимается  остров.  Но тот,  кто, едва взглянув  на  первый
гвоздь,  зашлепает  по  теплой жиже  мечты, воспевая разноцветных колибри  и
сумерки  на  коралловом атолле,  вызовет  у  меня  только отвращение  к этим
птичкам,  потому что мне  по  вкусу ноздреватый ломоть хлеба,  а не  сладкий
компот,  я в него не верю, я--с островов  дождя, где живут  серые  птицы, и,
чтобы  поманить меня иным  райским островом, нужна песня, что всколыхнет  во
мне бесцветное небо и серых птиц.
     Но  я, который не строил храма без камней,  который  добирался до сути,
только преодолев  разброд  и разноголосицу, я, который не говорил  о  цветах
вообще,  а только вот об этом одном -- с пятью  лепестками  алого  цвета, я,
который ковал гвозди, стругал  доски и принимал  на  себя напор мускулистого
моря, только я могу спеть для  тебя об острове,  плотном и весомом: я своими
руками извлек его из морских глубин.
     То же скажу я и о любви. Книжный червь славит  ее  вселенскую  полноту.
Его  гимны  не  помогли  мне  никого  полюбить.  Чья-то  отдельная,  частная
привязанность  проторила  мне  дорогу к любви. У нее свой собственный голос.
Особенная улыбка. Нет ей подобий. А вечером, облокотившись  на подоконник, я
окунулся  не в свое отдельное озерцо, а словно бы узрел лик  Господа. Потому
что каждому  из нас нужна подлинная тропинка, она сворачивает здесь и здесь,
она белая от пыли, с шиповником на обочине.  По такой тропинке ты непременно
куда-нибудь придешь. Умирающий от жажды идет в мечтах к роднику. И умирает.
     То же скажу я и  о жалости.  Ты  говоришь мне о страдании детей и вдруг
видишь:  я зеваю. Ты никуда меня не привез. Ты сообщил: "При кораблекрушении
утонуло  десять детей..." Что  мне  арифметика?  Я  не заплачу в десять  раз
сильнее,  если число  погибших удвоится. Вдобавок со  дня основания  царства
погибли десятки тысяч детей, а мы все-таки рады жизни и порой чувствуем себя
счастливыми.
     Я  заплачу  о  том  ребенке,  к  которому  ты приведешь меня  настоящей
тропкой.  Благодаря  моей розе я  увидел  все  остальные,  благодаря  твоему
ребенку я почувствую всех остальных и заплачу, но не обо всех на свете детях
-- обо всех на свете людях.
     Однажды ты рассказал мне о мальчишке,  весноватом хромоножке  --  козле
отпущения   всей  деревни,  --   достойные  жители   ненавидели   безродного
попрошайку, что пришел к ним неведомо откуда.
     -- Чума и позор нашей прекрасной деревни! -- кричали ему. -- Поганка на
нашей благородной земле!
     Повстречав его, рассказчик спрашивал:
     -- Эй ты, весноватый, у тебя что, нет отца? Тот молчал.
     В  друзьях  у  него  были только козы, бараны,  деревья, и  рассказчик,
бывало, задавал ему и такой вопрос:
     -- Чего не играешь со сверстниками?
     Тот молча пожимал плечами. Сверстники швыряли в него камнями:
     урод хромонога, пришел из уродской страны, где все плохо и все не так!
     Иногда он отваживался подойти к  играющим; красивые, складные  мальчики
вставали враждебной стенкой:
     -- Вали отсюда,  краб ползучий! Твоя деревня от тебя отказалась, так ты
вздумал уродовать  нашу? У нас добротная деревня,  в ней все прочно стоят на
ногах!
     И  ты  видел, как молча поворачивался и отходил хромоножка, припадая на
больную ногу.
     Повстречав его опять, ты спрашивал:
     -- Эй ты, весноватый, у тебя что, нет матери?
     Он молчал. Быстро взглядывал на тебя исподлобья и краснел.
     Тебе казалось, что он должен быть озлоблен, полон горечи, ты не
     мог понять,  откуда в нем спокойная кротость. Но он  был кроток. Да, он
был таким вот, а не иным.
     Пришел день, когда крестьяне взялись за палки, решив прогнать его
     прочь:
     -- Хромое отродье! Пусть ищет себе места, где хочет, нечего  ему делать
в нашей деревне!
     Ты защитил его и спросил:
     -- Эй ты, весноватый, неужели у тебя и брата нет?
     Лицо его осветилось, и он посмотрел тебе прямо в глаза:
     -- Да! У меня есть брат!
     Вспыхнув от гордости, он стал рассказывать тебе  о своем старшем брате,
родном брате, а не чужом.
     Он -- капитан  и  где-то в  далеком далеко несет службу царства. У него
замечательный конь, гнедой, а  не какой-то еще, и на этого гнедого коня брат
посадил его позади себя -- его, хромоножку,  его, весноватого, в день, когда
праздновали победу В победный день, а не какой-то  другой. И когда-нибудь он
приедет, его  старший  брат. Он  посадит его на коня, его, хромоножку,  его,
весноватого, и пусть тогда на него посмотрит вся деревня.  "Но  на этот раз,
-- сказал мальчишка, -- я попрошу его посадить меня впереди, и он посадит! И
все  будут  на  меня смотреть.  А  я  буду  командовать:  "Направо!  Налево!
Быстрей!.."  Брат не откажет мне.  Он любит, когда мне  весело! И мы будем с
ним вдвоем!"
     Он  уже  не  был ненавистным  хромоножкой, весноватым уродцем.  Он  был
любимым  младшим  братом. Он ехал на коне, настоящем  боевом  коне,  в  день
победного торжества.
     И снова  настало  утро. Ты опять увидел  мальчишку, он  сидел на низкой
ограде, свесив ноги, а другие мальчишки швырялись в него камнями:
     -- Бегать и то не умеешь, хромонога!
     Он посмотрел на тебя и улыбнулся.  Вы теперь были заодно. Ты тоже знал,
как обделены его враги, они видят в нем только  хромого, только урода,  а на
самом деле он -- любимец старшего брата, который ездит на боевом коне.
     На  сегодня  брат отмоет его  от плевков, своей славой  загородит,  как
крепостная стена,  от  камней.  Ветер  мчащегося  галопом  коня  облагородит
тщедушного уродца. Никто больше  не увидит его некрасивым, потому что красив
его  брат. На сегодня  он будет  избавлен  от унижения, потому  что брат его
радостен и исполнен  славы.  И он, хромой, будет греться в его лучах. С этих
пор  его  будут  принимать  во все игры: "Бегай  с  нами,  раз у тебя  такой
брат..." И он  попросит брата,  чтобы тот и их посадил на коня впереди себя,
всех по  очереди, чтобы и они  могли отведать  быстрого ветра. Он не будет с
ними суров  из-за их невежества. Он будет любить их и  скажет; "Всякий  раз,
когда  брат будет приезжать, я буду звать вас послушать о его  битвах..." Он
приник к тебе, потому что ты -- знаешь. Для тебя он уже не  пустое место, не
ничтожество, за ним ты видишь его старшего брата.
     Но ты взял и сказал ему то, что лишило его  рая, воздаяния за все беды,
теплого солнца. Взял и лишил щита, который прибавлял ему мужества под градом
летящих камней.  Втоптал  в неизбывную грязь. Ты взял  и сказал ему: "Малыш,
ищи себе  другую опору потому  что  не  приходится надеяться  на  поездку на
боевом  коне".  Как расскажешь  ему, что его брата  выгнали  из армии,  что,
покрытый позором, ковыляет он к деревне, хромая и приволакивая ногу, и вслед
ему швыряют камни?
     Рассказчик добавил:
     -- Я  же его и похоронил, он утопился в грязной луже,  он не мог жить в
мире без солнца...
     И  тогда  я  заплакал   над  человеческим  горем.   И  благодаря  этому
веснушчатому лицу,  этому, а  не иному, благодаря боевому коню,  этому, а не
иному, благодаря прогулке на коне в день торжества победы, в этот день, а не
иной, благодаря унижению в этой  деревне, а не  иной, благодаря этой луже, в
которой, как  ты сказал  мне,  плавали  утки  и  на  берегу  было  разложено
выстиранное тряпье, я увидел Господа -- вот как далеко зашла моя жалость, --
потому что вел ты меня тропой подлинности и говорил вот об этом мальчишке, а
не о другом.
     Не ищи света, как вещи среди вещей, ищи камни, строй  храм, и он озарит
тебя светом.
     Старательно смазывая ружье,  воздавая должное и  ружью и смазке, считая
шаги, когда ходишь по кругу, отдавая честь своему капралу, отдавая должное и
капралу,  и своей  чести, ты приуготовляешь в себе  озарение, мой  дозорный!
Передвигая  шахматные  фигуры,  принимая  всерьез  правила  шахматной  игры,
краснея  от гнева, если  противник  их нарушает,  ты  приуготовляешь  в себе
восторг победителя. В кровь стирая ноги  своих  верблюдов, проклиная жажду и
ветер песков, спотыкаясь,  дрожа  от  холода, изнывая  от  зноя, ты, -- если
только  пребывал  верным необходимости  каждой  минуты, а  не  восторженному
предвкушению  крыльев -- этой лживой  поэзии сентиментальной гусеницы, -- ты
можешь  рассчитывать  на  озарение  паломника, который  вдруг, по внезапному
биению сердца, поймет: предыдущий шаг его был шагом к чуду.
     Как бы ты  ни воспевал радость, не в моей власти открыть скрытые в тебе
запасы  счастья. Но я  могу  быть  тебе  в помощь на  ступеньке  вещности. Я
расскажу  тебе, как  поддерживать колодцы, как  лечить  на  ладонях  водяные
мозоли, о  геометрии  звезд и как завязать  узлом веревку, если  кладь  твоя
съехала набок.
     Чтобы  искусство завязывать узлы стало  для  тебя песней, я  познакомлю
тебя с погонщиком верблюдов, который в юности  был матросом, -- поэзия узлов
для него вдохновенней поэзии составления букетов, изготовления украшений для
танцовщиц. Есть узлы, которые удержат на месте корабль,  но развяжет их даже
ребенок, едва прикоснувшись пальцем. Есть другие, они кажутся проще поворота
лебединой шеи, и ты можешь держать пари с приятелем, что он развяжет его без
труда.  И  если  он  примет  пари, ты  можешь  сесть  в сторонке  и спокойно
смеяться:  этот  узелок  из  тех,  что  доводят до  бешенства. Не забыл  мой
учитель, в  совершенстве владея своим искусством, и легких  петель, которыми
ты перевьешь подарок  для своей любимой, хотя сам учитель был хром, кривонос
и косил на один глаз. Хитрость завязанной ленты была в том, что развязать ее
было  можно одним движением,  словно  сорвать цветок.  "И она  увидела  твой
подарок, -- сказал он, -- и восхищенно вскрикнула". Он тоже  вскрикнул, а ты
опустил глаза, так он был несуразен.
     Почему  я  должен  пренебрегать  мелочами,  которые  кажутся  тебе--  и
совершенно  напрасно  --  ничтожными?  Матрос   отдаст   должное  искусству,
благодаря  которому простая  веревка может стать  канатом  для  буксира  или
спасением. Раз  игра  подчас  становится  условием,  благодаря  которому  мы
поднимаемся  выше,   я  придаю  игре  значимость  молитвы.  Но,  разумеется,
мало-помалу,  по мере течения дней, твой караван изнашивается, и тебе уже не
хватает таких простых молитв,  как завязывание узлов на веревках или кожаных
ремнях, как  вытаскивание песка  из  сухих  колодцев, как чтение по звездам.
Тогда вокруг  каждого сгущается мертвая тишина, каждый становится дерзок  на
язык, туг на ухо и черств сердцем.
     Не тревожься. Это разрывается кокон. Ты обогнул  еще одно препятствие и
поднялся на холм;  камни и колючки пустыни, от которых  ты мучился, ничем не
отличаются от вчерашних, но  ты кричишь  с  неистово бьющимся сердцем:  "Вот
оно!" И  твои сотоварищи по  каравану  бегут к  тебе. Все изменилось в ваших
душах, будто с приходом зари. Ваша жажда, мозоли на руках и ногах, изнурение
зноя,  ночной холод, пустынный ветер, что слепит и скрипит  на зубах песком,
все  погибшие верблюды,  все  болезни и  все  дорогие  друзья,  которых  вам
пришлось похоронить,  вдруг возмещены вам сторицей, но не хмельным пиром, не
прохладной  тенью,  не  красотой  юных девушек, что  стирают белье в голубой
воде,  ни  даже величием  куполов,  что  венчают  святой  город,  --  чем-то
неуловимым,  малой  звездочкой,  -- солнце  благословило ее, и  она сверкает
превыше всех куполов, --  и так она еще  далека! Тебя  может разлучить с ней
треск ломающегося кокона,  осыпающаяся  тропа может  обвалиться  в пропасть,
впереди  еще скалы,  с которых можно  упасть, и пески,  и пески, и опустелые
бурдюки,  и больные, и  мертвые  -- последняя  пища солнца.  И  все-таки  вы
выносили в себе радость, она выпорхнула бабочкой среди песков и колючек, под
которыми прячутся  чуткие змеи, как нервы под кожей, вас обрадовала незримая
звезда, она бледнее, чем Сириус в ночь самума, такая дальняя, что те из вас,
у кого нет зоркости орла, не видят ее, настолько непрочная, что стоит солнцу
чуть повернуться, как она исчезнет,  так вот,  мигание этой звезды и даже не
мигание, а  для тех,  у кого нет орлиной зоркости, отблеск в глазах тех, кто
видел  это мигание,  отблеск  отблеска, и вот  этот отблеск в одно мгновение
изменил вас. Сбылись  все обещания, за  все воздано вам сторицей, потому что
один из вас,  вглядевшись вдаль  с орлиной зоркостью, неожиданно остановился
и, указывая рукой в пространство, закричал: "Вот оно!"
     Свершилось. На взгляд, ты ничего не получил. Но  ты получил все. Теперь
ты напоен, накормлен, исцелен от ран. Ты говоришь: "Я могу  умереть, я видел
святой город и умру счастливым".
     Я веду речь не о  контрасте, благодаря которому после нищенства кажется
драгоценностью тощее благополучие и счастьем  -- утоление жажды после  того,
как жаждал.  Я же  сказал, что  они  еще в пути и путь  опасен. Разве кто-то
сказал тебе, что пустыня выпустила их из объятий? Не веду речь и  о каких-то
переменах  в  их судьбе, потому  что нажитую радость не отнимет и  смерть от
жажды.  Подчинившись,  они  добросовестно  творили священнодействие  пути по
пустыне, и этот путь  сотворил их и  позволил  войти в праздник -- праздник,
замерцавший вдали золотой пчелкой.
     Не  подумай, будто я что-то  преувеличил.  Однажды  я  заблудился среди
девственных  песков  и вдруг  заметил человеческий след и  понял:  сладостна
смерть  среди  соплеменников.  Все  вокруг  осталось   прежним,   новым  был
полустертый след на песке. Он все переменил.
     Что же увидел я,  о  народ мой, сострадая тебе в  молчании моей  любви?
Увидел, как кровоточили ноги твоих верблюдов, как, потеряв сам себя, ты брел
по пескам под знойным солнцем, как  выплевывал песок, бранил соседа и, браня
его,  страшился  сгустившейся  тишины,  где  тонули  один  за   другим  твои
одинаковые шаги. Я не дал тебе ничего, кроме скудной пищи, постоянной жажды,
укусов солнца  и мозолей  на руках. Питал  камнями, поил колючками.  А затем
показал   тебе   отблеск  отблеска   золотой   пчелки,  и  ты  преисполнился
благодарности и любви.
     Дары мои  невесомы.  Но  чем  так  уж  хороши величина  и  тяжесть? Мне
достаточно раскрыть ладонь,  чтобы двинулась в  путь  армия  кедров, которая
оденет могучую гору. Мне достаточно одного семечка!
     СС
     Если я  подарю тебе  состояние, будто нежданное наследство от  дядюшки,
чем я тебя облагорожу?  Если подарю  тебе черную жемчужину  из  глубин моря,
миновав  священнодействие  погружения  на   дно,  чем   я  тебя  облагорожу?
Облагораживает тебя только то, что преображает, ибо ты -- семя. Нет для тебя
подарков. И поэтому  я  хочу утешить  тебя  --  тебя, что  так горюет  из-за
потерянных возможностей. Нет  потерянных  возможностей. Резчик  режет кость,
вытачивая  лицо  богини  или  царевны,  и оно  западет тебе  в душу.  Ювелир
работает  с  чистым золотом,  и,  возможно,  его  украшения  меньше  говорят
человеческому  сердцу.  Но  ни золотой  браслет, ни  статуэтка из  кости  не
достались им как подарок. И ювелир, и резчик только путь, кладь,  повозка. И
тебе даются только камни для будущей часовни, которую ты должен построить. И
камней  всегда хватает, как всегда хватает  земли кедру.  Вот земле может не
хватать  кедров,  и  она  может  остаться каменистой  пустошью.  На что тебе
жаловаться? Нет потерянных возможностей, ибо дело твое быть семенем. Если  у
тебя  нет  золота,  режь кость. Если  нет кости, режь  дерево.  Нет  дерева,
собирай камни.
     Для дородного министра  с пухлыми  веками, которого  я отсек  от  моего
народа, не нашлось ни  единой возможности ни в его поместьях,  ни в тачках с
золотом, ни  в погребах, набитых алмазами. Но для того, кто шел и споткнулся
о  камень, приоткрылась необыкновенная возможность. А ты? Горюя, ты  просишь
подарков, а не возможностей.
     Тот, кто жалуется, что  люди его обделили,  сам  отстранился от  людей.
Тот,  кто жалуется,  что ему недодали любви, ошибается в понимании любви, --
любовь никогда не была подарком, который получают.
     Никто и никогда не лишал тебя возможности любить. Ты в любой миг можешь
стать солдатом  королевы. И королеве совсем не  обязательно знать о тебе для
того, чтобы  ты был  счастлив. Мой геометр был влюблен  в звезды. Светящуюся
нить  он  ощупывал  разумом и превращал  в  закон.  Он  был  путем,  кладью,
повозкой. Пчелой расцветшей звезды. Он добывал свой мед.  Я видел: он умирал
счастливым,  благодарный  тем  нескольким  фигурам и  формулам,  на  которые
обменял  свою  жизнь.  Счастлив  был  садовник  моего  сада,  когда  у  него
раскрывалась  новая  роза.  Звездам  может  не  хватать  геометра.  Саду  --
садовника. Но  тебе не может не хватить звезд, садов, гальки, выброшенной из
пенных губ моря. Не говори мне, что ты нищ.
     И  вот что я понял, глядя на отдыхающих моих дозорных. Они  с аппетитом
ужинают. Шутят, подначивают  друг друга. Сейчас они противники нескончаемого
хождения  по кругу,  враги долгих часов бдения. Они рады, что  избавились от
ярма.  Ярмо их недруг. И это  так  естественно. Недруг  --  и в  то же время
неизбежный, необходимый, насущный  для них удел. И  война такой  же  удел, и
любовь. Я  уже говорил тебе о воине, что  светится светом  любви.  Говорил о
влюбленном,  который  становится  достойным  воином.  Разве умирающий  среди
песков закован в броню бесчувствия? Он молит: "Позаботься о моей любимой или
позаботься   о  моем   доме,  детях..."  И  поэтому   тебе  драгоценна   его
жертвенность.
     Я  наблюдал за беженцами-берберами, они не шутили, не подтрунивали друг
над другом. Не подумай, что я  веду речь о  противодействии,  об облегчении,
что наступит неизбежно, если удалить больной зуб.
     Противодействия,  контраста  хватает  ненадолго.  Да,  если вода станет
безвкусной, запретив ее пить,  можно вернуть  ей вкус. Она  станет  вкуснее.
Вкуснее рту,  горлу,  желудку, и  ничему  больше.  Так вкусен ужин для  моих
дозорных после тяжкой и неприятной работы. Разыгравшийся  аппетит -- причина
их удовольствия. Можно, конечно, оживить жизнь и для моих берберов, кормя их
только по праздникам...
     Но дозорного взращивают часы бдения. Хотя и дозорные  тоже едят. Однако
совместный ужин дозорных нечто иное, нежели воловье стремление  к кормушке и
обожествление желудка. Ужин их  --  причащение  хлебом, собравшим  на вечерю
дозорных. Пусть они не  догадываются об этом. Однако  с их  помощью  хлебное
зерно  становится бдением и  взглядом, обнимающим город,  и  может случиться
так, что  бдение и  обнимающий город взгляд  благодаря им  возвеличат  хлеб.
Хлеб,  он ведь тоже разный, есть один хлеб  и  есть другой.  Если  ты хочешь
проникнуть  в  тайну дозорных, о которой они не подозревают,  посмотри,  как
обольщает  кто-то  из них в веселом квартале женщин, рассказывая им: "Стою я
как-то на крепостной стене, и вдруг у  меня прямо над головой одна за другой
три  пули, я  и ухом  не  повел,  не  шевельнулся". И с гордостью откусывает
большой кусок хлеба. А ты, глупец, услышав эти слова, счел стыдливость любви
похвальбой  бахвала.  Знай: