ему  вещности  он  извлекал  такой вот  плод,  а не иной,  не расчетами,  не
взвешиванием  --  присущей  ему   особенностью  движений,   заданным  в  нем
направлением  в пространстве, -- я ощущал в нем пространство, искал его, как
ищут морской ветер  или одиночество. Но что получил  бы я  от  него, если бы
стремился не к человеку, а к готовому запасу, не к дереву, а к плодам, думая
насытить душу и сердце геометрическими выкладками?
     Господи!  Ту,  что  я  ввожу в  свой дом,  ты  дал  мне  как  землю для
возделывания, дал, чтобы я шел с ней рядом и открывал ее.
     Господи, сказал я, только для  того, кто вскапывает свою землю,  сажает
оливы, сеет ячмень, наступает час преображения, которого не  дождаться, если
ходишь за хлебом в  лавочку. Приходит час, и ты празднуешь собранный урожай.
Торжество наполненных закромов, когда ты толкаешь тихонько скрипучую дверь к
запасам  солнца. Ибо настал час,  и ты убрал  в амбар силу, что  воспламенит
твои черные квадраты земли, убрал холм семян, окруженный еще ореолом золотой
пыли, будто славой, что не успела смолкнуть.
     Ах, Господи, сказал я, я ошибся дорогой, я блуждал среди женщин, словно
шатун-бродяга.
     Мучился возле них, словно в бескрайней пустыне, ища  оазис, который был
не любовью, который был вне любви.
     Я  искал  скрытое  в  них сокровище,  будто вещь  среди  прочих  вещей.
Прислушивался  к их короткому, будто у гребцов, дыханию. Я стоял  на месте и
не двигался.  Глазами я оценивал  их  совершенство и  пытался утолить  жажду
красотой  тонких  щиколоток  и  округлых  локтей.  Во мне  жила  тоска,  она
направляла меня. Меня томили жаждой, обещая исцеление. Но  я ошибся дорогой:
смотрел Твоей истине в лицо и не узнавал ее.
     Я походил на безумца, что крадется ночью к развалинам, прихватив долото
и  заступ.  Он  простукивает  стены, выворачивает камни, прикладывает ухо  к
тяжелым плитам.  Он дрожит, охваченный болезненной лихорадкой, но он ошибся,
о,  Господи, ища  сокровище,  как готовый  запас, что  положили век назад  в
потайную нишу, будто жемчужину в раковину; старик так ищет юность, скупец --
богатство, влюбленный -- залог любви, гордец -- залог гордыни, честолюбец --
славы, и все они -- праха и суеты сует, ибо не рождается плод без дерева, не
рождается  радость без  трудного труда  созидания.  Бесполезно искать  среди
камней  камень,  который  стал  бы тебе  дороже  других.  Из  чрева руин  не
извлечешь ни славы, ни богатства, ни любви.
     Как безумец, что бесплодно копает землю ночь за ночью, ничего не  обрел
и я в своем сластолюбии, ином,  чем сластолюбие скряги, но столь же тщетном.
Опять  и  опять я  оставался с  самим  собой.  Мне тоскливо с  самим  собой,
Господи, и наслаждения мои омрачают и утомляют меня.
     Я  хочу  творить священнодействие любви,  праздник ее  приведет меня на
иную ступень. Ибо все, чего я ищу и жду, чего ищут все на  свете люди, -- не
на ступени  вещного, которое  у  них  под руками.  Вне  священнодействия  ты
начинаешь  ждать  от  камней  того, что они дать не могут, хотя ты можешь из
этих камней построить часовню; радость не в том, чтобы среди камней отыскать
нужный   камень,  радость  в  священнодействии,   благодаря  которому  камни
преобразятся в храм. Вот и женщина только хаос, если я не провижу сквозь нее
иное.
     Господи! Я смотрю на свою  жену, обнаженную, спящую, красивую, тонкую в
щиколотках, с теплой нежной грудью, и почему же мне не решить, что дана  она
мне в подарок?
     Но  я понял  Твою истину. Та, что спит, та,  что вскоре я разбужу, едва
дотронувшись упавшей от меня тенью, не должна быть стеной, о  которую я буду
биться,  -- дверью, ведущей в иное;  я не должен расточить ее на хаос  черт,
черточек, хорошее, дурное, ища немыслимое сокровище,  я должен трудиться над
ее целостностью, над прочностью связующих нитей в молчании моей любви.
     Что сможет тогда огорчить меня? Огорчается красавица, получив в подарок
украшение: изумруд куда  красивее, чем  полученный  опал, бриллиант красивее
изумруда, бриллиант короля  -- самый  прекрасный на свете.  Но я  сам должен
одарить совершенством любимую, пусть даже она далека от совершенства.  Ибо я
не живу вещами, я живу смыслом вещей.
     Грубое  кольцо,  увядшая роза  в полотняном мешочке, кувшин, может быть
латунный,  для  чаепития перед часом любви, -- как  заменишь их, если они --
часть  священнодействия? Совершенно  только  божество, и  если грубый  кусок
дерева причастен служению божеству, то и он приобщен совершенству.
     И в точности то же  самое я  могу  сказать и о спящей моей жене.  Вот я
оценил все ее  достоинства, устал и отправился искать другую. Есть другие --
красивее, или у  них куда лучше характер, или голос звенит, как колокольчик,
по  которому  я  тоскую,  а вот  эта так  трогательно произносит:  "Ты,  мой
господин..." -- в ее устах слова эти звучат музыкой для души и сердца...
     Но  спите спокойно, несмотря  на все свое несовершенство, несовершенные
жены.  Я  не хочу биться о стенку. Вы не цель, не подарок, не драгоценность,
значимая сама по себе, которой я, налюбовавшись, вскоре наскучу, вы -- путь,
кладь, повозка. И я не устану сбываться.

CCV

     Понял я и  что такое праздник. Он миг твоего перехода с одной ступеньки
на   другую   после  долгого  священнодействия,  которое  подготовило   твое
перерождение. Вот священнодействие строительства корабля.
     На протяжении долгих  дней  он -- дом,  который строится из  гвоздей  и
досок, но  однажды  в  пене  белоснежных парусов  он преображается в невесту
моря.  Ты обручаешь их.  Это и есть праздник. Но ты не можешь вечно спускать
корабль на воду.
     То  же и твой ребенок. И праздник его рождения. Ты же  не можешь каждый
день хлопать в ладоши, оттого  что он родился. Ты будешь ждать преображения,
и оно наступит, когда плод твоего дерева станет корнем и продолжит твой род,
это  и  будет  праздник. Праздник  и  собранная  жатва.  Праздник  закромов.
Праздник  семян.  Но  потом  приходит  праздник  весны,  когда  твои  семена
превращаются в нежные ростки, в зелень, похожую на прохладное озеро. И снова
ты ждешь, и опять наступает праздник жатвы, а потом опять праздник закромов.
И так без конца,  от праздника к празднику, до самой смерти, потому что  нет
наготовленного  запаса. Но всегда есть то, что приводит  тебя к празднику, а
потом  ты идешь дальше,  других  праздников  я  не знаю. Ты шел долго-долго.
Дверь открылась. Это и  есть праздник. Но  в  комнате, куда  ты вошел, ты не
проживешь  дольше, чем  в  другой. И  я  очень  хочу,  чтобы  ты  радовался,
переступая  через порог, что ведет куда-то, чтобы  сохранял  свою радость до
того  мига, когда высвободишься  из  кокона. Ты -- едва теплящийся  очаг, не
каждый час посещает озарение дозорного. Озарение я приберегаю для дня, когда
слава трубит  в трубы  и бьет в барабаны. С помощью праздников обновляется в
тебе вещество, возбуждающее желание, но и сон тебе тоже нужен.
     А  я? Я  не спеша  иду по моему  дворцу, медленно переступая  с золотой
плитки на черную. В полдень  мой  дворец прохладнее озера из-за скопленной в
нем прохлады.  Зыбь моих шагов, я -- пловец, неутомимо  плывущий туда,  куда
плыву. Моя родина не здесь.
     Медленно проплывают мимо меня стены приемной, и, если я подниму глаза к
своду потолка,  мне покажется, будто он тихо покачивается,  будто  надо мною
мост.  Шаг  на золотую  плитку,  шаг на черную, я  тружусь  не  спеша, будто
колодезник,  что, копая колодец, вытаскивает грунт. Сильными руками помогает
он натянутой веревке. Я знаю, куда я иду, моя родина уже не здесь.
     Из одной приемной в другую продолжаю я свое странствие. Стены в них вот
такие.  И  украшены таким  вот  орнаментом.  Я  огибаю  серебряный столик  с
шандалами. Касаюсь рукой мраморной  колонны. Она холодная. Всегда. Но вот  я
вхожу в жилые покои. Самые разные звуки доносятся до меня, будто сквозь сон,
ибо я уже не принадлежу этой родине.
     И все же домашняя  суета  мне сладка.  Доверчивое биение сердца  всегда
трогает. Нет ничего, что уснуло бы до конца. Собака спит и взлаивает во сне,
она  перебирает лапами, что-то  вспомнив. Так же спит мой дворец, убаюканный
полднем. Хлопнула  где-то  дверь  в тиши. Я  вспомнил  о  трудах  служанок и
женщин. Наверняка  это в их покоях. Они  уложили  свежее  белье в корзины. И
теперь,  держась вдвоем за корзину, несут его.  Укладывают  в  высокий шкаф,
запирают.  Какое-то  дело  сделалось  там,  за  хлопнувшей  дверью.  Почтили
какую-то  обязанность. Что-то завершено.  Теперь, наверное, и  там  заслужен
отдых. Впрочем, что я знаю об этом? Моя родина уже не здесь.
     Из приемной в приемную, золотая плитка, черная плитка, огибаю я царство
кухонь.  Слышу  тонкий  звон  фарфора.  Звон  серебряных  кувшинов,  он  мне
небезразличен. Тихий скрип  двери где-то в глубине. Тишина. Потом торопливые
шаги.  Что-то  забытое  потребовало  от  тебя  немедленного  присутствия  --
вскипающее молоко,  а  может,  ребенок,  что  вскрикнул,  а  может,  желание
помириться после  короткой ссоры.  Или  что-то  заело  в насосе,  в валу,  в
мельнице, что мелет муку. И вот ты бежишь, чтобы длилась и длилась смиренная
молитва...
     Шаги  смолкли, молоко спасено, ребенок  успокоен, насос,  вал, мельница
вновь  бормочут  под   нос   молитву.  Опасность  отражена.  Рана  вылечена.
Забывчивость исправлена. Какая? Откуда мне знать? Моя родина уже не здесь.
     Вот я  попал в обиталище запахов. Мой дворец похож  на обширный подвал,
что не спеша  копит  мед  своих  плодов,  аромат вин.  Я  плыву  будто между
застывших  колоний, провинций. Здесь у нас спелая айва.  Я закрываю глаза  и
погружаюсь в ее запах. Дальше  сандал  сундуков.  А тут просто  свежевымытые
плитки. Каждый  запах  на протяжении поколений создавал собственное царство,
узнать его может и слепой. Наверное, и мой отец владел теми же царствами. Но
я иду и не думаю о них. Мое царство уже не здесь.
     Раб, согласно  священнодействию встречи, вжимается при моем приближении
в стену.  И я милостиво спрашиваю: "Покажи, что у тебя в корзине", --  ибо и
он должен чувствовать важность своего места в мире. Треугольники  шоколадных
рук снимают с головы  корзину. Опустив глаза, он воздает мне честь финиками,
фигами, мандаринами.  Я вдыхаю аромат. Потом улыбаюсь. Ширится и его улыбка,
и  он  смотрит  мне прямо в  глаза  вопреки  ритуалу  встречи.  Треугольники
шоколадных рук  вновь ставят на  голову корзину, а он  смотрит и смотрит мне
прямо в  глаза. "Что горит в этой озаренной светом лампе? -- думаю я. -- Как
пожар, разгораются и бунт, и любовь. Какой из этих огней затаился в глубинах
моего дворца? За его стенами?" Я смотрю на своего раба, его все еще носит по
волнам  бушующего моря. "Да-а,  --  думаю  я, -- велика загадка человека!" И
продолжаю свой путь, не разрешив загадки, ибо родина моя уже не здесь.
     Я прошел покои, где  отдыхают. Прошел зал совета, где шаги мои умножало
эхо.  Медленным  шагом,  ступенька  за  ступенькой,  спустился  в  последнюю
приемную. Когда я, не торопясь, шел по ней, я услышал глухой шум  и звяканье
сабель.  Я  улыбнулся,  преисполнившись  снисхождения:  дозорные   мои,  без
сомнения, спали, в  полдень мой  дворец,  будто улей, наполненный  сном: все
замерло в нем, и сон его не тревожит и капризница, что не желает заснуть, не
тревожит забывчивая, что бежит поправить оплошность, не тревожит недовольный
брюзга, что  не устает поучать, поправлять и что-то  ломать  в этом доме.  В
стаде коз всегда есть одна, что не устает блеять, из уснувшего города всегда
несется неведомый зов, на самом тихом из кладбищ всегда есть ночной бродяга.
Медленным шагом продолжал я свой  путь, склонив голову, чтобы не видеть моих
дозорных, наскоро приводящих себя в порядок, ибо что мне  до них? Моя родина
уже не здесь.
     Вот  они привели себя  в порядок, выпрямились, поклонились, подошли  ко
мне с опахалом, а я прикрыл  глаза и замер на миг у порога: так ослепительно
и жестоко сияло солнце. Здесь начинаются поля.  Круглые холмы, что  греют на
своих  спинах мои виноградники. Нарезанные полоски моих  жатв. Меловой запах
земли.  Здесь   совсем  иные  мелодии:  гуденье   пчел,  стрекотанье  цикад,
кузнечиков. Из одного мира я перешел в другой. Ибо я захотел вкусить полдень
моего царства.
     Ибо я только что родился на свет.

CCVI

     О том, как я навещал моего друга -- единственного подлинного геометра.
     Как трогало меня тщание, с каким он разжигал огонь в очаге, насыпал чай
в  чайник,  прислушивался  к  пению  воды  в  нем, пробовал  на  вкус первый
глоток...  Как терпеливо ждал, ибо  чай  не спешит отдавать свой аромат. Мне
нравилось, что, ожидая чая, он был занят чаем, а не задачами по геометрии.
     -- Ты из знающих, но не пренебрегаешь ничтожными делами  дня... Геометр
не отвечал мне.  И  когда  наконец нашел, что чай готов, и с удовлетворением
наполнил наши пиалы, сказал:
     -- Из знающих...  что это значит? Неужели гитарист не пьет чаю,  потому
что  знает,  как  сочетаются  ноты?  Я  знаю  кое-что  о  сочетании линий  в
треугольнике.  Почему  мне не должно нравиться пение воды и священнодействие
чаепития, воздающее честь моему другу королю...
     Он помолчал, подумал.
     -- Что я знаю?.. Мои треугольники мало  что открыли мне  в удовольствии
пить чай. Зато наслаждение чаем немало открыло мне в моих треугольниках...
     -- Что ты такое говоришь, геометр?!
     -- Если я люблю, мне  хочется описать  свою любовь. Я говорю о волосах,
ресницах, губах моей возлюбленной, о ее движениях, что кажутся музыкой моему
сердцу. Но  как  говорить  о  движениях,  губах, ресницах,  волосах, если не
видеть перед  собой лица возлюбленной? Я объясняю, отчего  так сладостна  ее
улыбка. Но сначала она улыбнулась...
     Я не стану переворачивать груду камней, чтобы отыскать среди них секрет
молитвенного  созерцания. На  ступеньке, где живут камни,  молитва -- пустой
звук. Не стану размышлять и о добродетели, изучая каменную кладку.
     Не  стану  искать в  солях  земли  объяснения, что  такое  апельсиновое
дерево. Ибо апельсиновое дерево -- пустой звук  для  солей земли. Но, глядя,
как растет дерево, с его  помощью я  объясню, как поднимаются вверх из земли
соли.
     Сначала  я  должен полюбить. Охватить цельность.  Потом я  пойму  и  ту
вещность,  из которой она состоит, пойму,  каким  образом  она сложилась. Но
откуда взяться вещности, если нет во мне того, что ее превосходит и к чему я
устремлен.  Поначалу  я  разглядываю  треугольник.  Потом ищу в треугольнике
необходимость, которая подчинила  себе его линии.  Ты  тоже сначала  полюбил
некий образ человека с таким вот внутренним усердием. Исходя из своей любви,
ты и  создаешь  свой уклад, заботясь,  чтобы  усердие было  поймано  им, как
добыча  в  ловушку,  чтобы оно  не  оскудевало  в  царстве.  Какому  ваятелю
интересны  сами  по себе  нос,  глаз или борода?  Какой  обряд  ты  сделаешь
обязательным  ради самого обряда?  Что  я  выведу  из  линий,  если  они  не
составили треугольник?
     Прежде всего я подчиняюсь  созерцанию. И если могу, потом рассказываю о
постигнутом.  Я  никогда не отказывался любить,  отказ  от  любви --  глупая
претензия гордыни. Я восхищался и той, и этой, хотя они ничего не смыслили в
треугольниках. Но они куда больше моего смыслили в улыбках. Ты видел улыбки?
     -- Конечно, видел, геометр...
     --  Одним движением лица, ресниц, губ,  что до этого ничего не значили,
она создала  шедевр,  который  невозможно повторить. Глядя на ее улыбку,  ты
постигаешь покой вещей, вечность любви. И тут же она разрушает свой шедевр и
другим неуловимым  движением  погружает  в  иную  стихию,  тебе кажется, что
полыхает пожар, хочется вынести  ее  из огня,  ты уже  ее спаситель,  -- так
много в  ней вдруг  тревоги,  смятения.  Оттого, что  ее  творения  исчезают
бесследно,  оттого,  что  ими  невозможно   обогатить  музеи,  должен  ли  я
пренебрегать  ими?  Я сумею объяснить, как построен  этот  храм, но  она мне
поможет выстроить другие...
     -- Что же она открыла тебе о соотношении линий?
     -- Важны не  линии,  важны связующие нити,  их я и должен  прежде всего
научиться нащупывать.  Я стар, я видел многое. Видел, как  те, кого я любил,
умирали, видел, как выздоравливали. Приходит  вечер, и твоя любимая, склонив
голову  к   плечу,  отводит  чашку   с  молоком,  будто  новорожденный,  что
отворачивается  от  груди,  потому что  уже расстался  с миром и  молоко ему
кажется  горьким. Она  виновато улыбается, потому что делает тебе больно, не
нуждаясь больше в  твоей пище. Ты ей больше не нужен. И ты отходишь к  окну,
пряча слезы. А за окном -- просторы  полей. И, будто пуповину, ты чувствуешь
свою  связь  с этой  весомой вещностью.  Ячменные поля, пшеничные,  цветущие
апельсины  -- все они готовятся  питать твое тело; трудится и солнце, что  с
начала  веков  вертело, будто  мельница, воду.  Ты слышишь скрип повозок  на
строительстве акведука,  благодаря которому город утолит свою  жажду, строят
новый вместо старого, старый  износило  время.  Ты услышишь скрип двуколки и
цоканье ослика, нагруженного мешками. Ты ощутишь ток
     жизни,  что  питает  собой  все  вокруг  и  длит во времени. И медленно
вернешься к кровати. Оботрешь блестящее от пота лицо любимой. Она здесь еще,
возле  тебя, но так  отвлечена смертью. Поля не  поют ей  песни  строящегося
акведука, двуколки, копытцев  ослика. Запах цветущих апельсинов не нужен ей,
и твоя любовь тоже.
     И тогда тебе приходят на память друзья, что так любили друг друга.
     Бывало,  один  приходил  к другому ночью,  соскучившись без его  шутки,
нуждаясь в совете и просто в нем самом. И  если  один уезжал куда-то, другой
тосковал. Но их развело  досадное недоразумение. И они стали делать вид, что
не видят друг друга, когда случай сводил  их вместе. Удивительнее всего было
то, что они ни о чем не сожалели. Сожаление о любви -- уже  любовь. То,  что
они получали  друг от  друга, им не получить нигде в мире. Ибо каждый шутит,
советует и просто дышит  по-своему, не так,  как  кто-то  другой. Теперь они
стали калеками, уменьшились, но не замечают этого. Напротив, преисполнившись
гордостью,  они  считают,  что  обогатились  свободным  временем.  Вон   они
прогуливаются  вдоль лавчонок  каждый  сам  по себе.  Они больше  не  теряют
времени даром из-за друга. Они не  хотят потратить себя  на малейшее усилие,
которое вернет  их к  житнице, что насыщала их пищей. Та часть, что питалась
этой пищей, мертва, и как ей потребовать чего-то, если ее больше нет?
     Но ты, ты проходишь как садовник. Ты видишь, чего не хватает дереву. Не
с точки  зрения  дерева,  -- с  его  точки  зрения, ему  всего  хватает: оно
совершенно. Но с твоей,  с точки  зрения бога  дерев, который срезает  ветки
там,  где  необходимо.  И  ты  связываешь  разорвавшуюся  нить,  приживляешь
пуповину. Ты миришь. И вот они вновь пылают взаимным усердием.
     И для меня настало утро примирения, прохладное утро, когда моя  любимая
попросила козьего молока и свежего хлеба. И вот  я наклонился к ней и, одной
рукой поддерживая  голову, поднес другой к бескровным губам чашку с молоком.
Я смотрел, как она  пьет. Я  -- путь, кладь, повозка. Мне не казалось, что я
кормлю ее  или  исцеляю, -- нет, я  словно бы  пришивал  на живую нитку ее к
тому, чем она была, --  к  полям, колосящимся  хлебам, к родникам, к солнцу.
Теперь  и  для нее  солнечная  мельница  поворачивала журчащую  воду. Теперь
немного и для  нее строился акведук. Для нее теперь  заскрипела  двуколка. А
поскольку этим утром она стала ребенком, не желающим глубин мудрости, а лишь
домашних новостей, игрушек, друзей, я сказал ей: "Послушай..." И  она узнала
копытца ослика. Она засмеялась, и ко мне повернулись лучи ее солнца, ибо  ей
захотелось любви.
     Я  -- геометр, теперь я старик, но геометром я  был и в школе, ибо есть
на  свете только те связи, о которых  ты думал