ам
ты чист,  и говоришь, будто обеляешь себя ради их  чистоты, ибо вы из одного
дома, -- ты лжешь. Ты сбежал из дома, как только появился недоброжелательный
чужак, ты обеляешь себя -- и  только себя. И  чужаки  вправе спросить  тебя:
"Раз твои такие же, как ты, где они и почему не плюются вместе с нами?" Нет,
ты топишь своих в позоре и позор их пытаешься обернуть себе на пользу.
     Бывает,  конечно,  и  так,  что человек не  в силах переносить низость,
пороки,  позор  своего дома, земли, царства, и он пускается в путь в поисках
благородства.  Человек  этот   --  свидетельство,  что  среди  сродных   ему
благородство еще существует. Значит, жива среди них честь, раз отправила его
в путь.  Он  --  свидетельство,  что и  другие жаждут пробиться к свету.  Но
опасна и ненадежна его попытка, душевной высоты  ему понадобится больше, чем
перед лицом смерти. Он повстречает любопытствующих,  и они ему скажут: "Ты и
сам такая же грязь". Если он чтит себя,  то ответит: "Такая же,  но я из нее
выбрался". Судьи скажут: "Смотрите, чистые избавляются от грязи! А  те,  кто
остался в ней, сами --  грязь". И ему  воздадут почести, ему лично, а не его
родовому  дереву.  Он  присвоит  одному  себе славу  своих предков.  И будет
одинок, как бывает одинок тщеславец или смертник.
     Уходя, ты вступаешь на  сомнительный путь.  Ибо  твои  муки совести  --
свидетельство о живой еще в твоих согражданах чести.  Но ты их всех отсек от
себя.
     ...Ты  обретешь   верность,  лишь  расставшись  с  тщеславным  желанием
выглядеть в чужих глазах лучше. Ты скажешь: "Я ничем не отличаюсь от них,  я
думаю, как они". Да, и тебя наградят презрением.
     Но что тебе до чужого презрения,  если  ты частичка большого тела? Если
можешь  влиять на него?  Если  передашь  ему  присущие  тебе  устремления  и
склонности? Если оно придаст тебе чести, удостоившись почестей? Чего лучшего
можно желать?
     Если у тебя есть  основания  стыдиться, не показывай  своего стыда.  Не
говори  о нем. Грызи  его сам. Несварение  проходит, если  лечишься от  него
дома. И понимаешь, что оно в твоей власти. Но вот у человека болят и руки, и
ноги. Он ампутировал их. Он  сумасшедший. Ты можешь  пойти на  смерть, чтобы
ради тебя  стали  уважать твоих сограждан,  но  не  смей  отчуждать  их,  ты
отчуждаешься от самого себя.
     Хорошо  и  дурно  твое дерево. Не  все его плоды тебе по вкусу. Но есть
среди них  и  прекрасные.  Слишком просто было  бы  льстить себе  хорошими и
отвергать  все остальные. Не упрощай, и  хорошее, и дурное  от одного корня.
Несложно  выбрать  пышные  ветки.  Отрубить  худосочные.  Гордись  тем,  что
прекрасно. Но если уродства больше, молчи. Твое дело  повернуться к корням и
спросить: "Что я должен сделать, чтобы вылечить ствол и ветки?"
     Чужедальнего сердцем  народ отчуждает от себя, и  сам он отчуждается от
народа. Так оно бывает, и бывает всегда. Ты признал правоту чужака. И хорошо
бы стать  тебе одним из этих чужих. Но ты не  родился на  их земле,  она для
тебя -- смерть.
     Суть твоя причиняет тебе боль. Ты ошибся, пытаясь отделить себя от нее.
Что из себя ты можешь выбросить? Болит у тебя здесь, но болеешь-то ты.
     Я отступаюсь  от  того, кто отступается  от жены, города или страны. Ты
недоволен ими? Ты их часть. Ты в них часть, тяготеющая к благу. Твое дело --
увлечь за собой остальное. А не судить, глядя со стороны.
     Судить возможно двояко. Судить можешь ты, со своей стороны, судить, как
судья. Но и тебя можно судить.
     Кому нужен муравейник? Ты отрекся от  своего дома и, значит, отрекся от
дома вообще. Отрекся от жены и, значит, отрекся от любви. Ты оставил женщину
-- тогда откуда возьмется любовь?

CLXXVI

     -- Пусть будет так,  -- говоришь ты мне,  --  ты  кричишь во весь голос
против   вещности,  но  есть  вещность,  которая  меня  облагораживает.   Ты
возражаешь против  стремления  к почестям, но  есть  почести,  которые  меня
возвышают. А бывает, что и унижают тоже.
     -- Пойми, дело не в  вещах и не  в почестях.  Значимость их  зависит от
духа твоего царства. Прежде всего они  части целостности.  Разнообразящие ее
части. И если этой целостности служишь и ты, обогащая ее, -- ты обогащаешься
сам. Можно  подтвердить это на примере  спортивной команды,  если только она
настоящая.  Вот  один  из  команды  завоевал  приз,  вся  команда  гордится,
обогатившись  сердечной  радостью.  Горд  за  свою  команду  и  чемпион,  он
возвращается с кубком под мышкой и пылающими щеками. Но  если нет команды, а
есть группа  чуждых друг  другу людей, приз  значим только для  чемпиона. Он
презрительно поглядит  на тех, кто  не получил его. А  они  позавидуют ему и
возненавидят.  Чужая  удача  будет  каждый  раз  ударом в сердце. Теперь  ты
видишь: один и тот же кубок для одних --  возможность стать благороднее, для
других -- хуже. Служит тебе только тот, кто торит дороги взаимообменов.
     И еще пример: мои юные  лейтенанты -- они мечтают умереть за царство, и
вот я сделал их капитанами. Они в ореоле славы, но разве стали от нее  хуже?
Я  помог  им  стать   еще  деятельнее,  еще  преданнее.  Облагородив  их,  я
облагородил большее, чем они, -- царство. Лучше будет  служить моему царству
и  флагман. В день, когда я сделаю  его флагманом,  своим  воодушевлением он
воодушевит и капитанов. И  еще пример: счастливая своей красотой женщина  --
счастливая потому, что одарила счастьем мужчину. Как  украшает ее бриллиант!
Как украшает она любовь!
     Человек любит свой дом. Дом его так скромен. Но  он трудится  ради него
днем и ночью. В доме не хватает пушистого ковра или  серебряного кувшина, из
которого наливают воду  в чайник, когда пьют чай вместе с возлюбленной перед
часом любви. И вот настает вечер, когда, наработавшись,  он входит в лавку и
после многих бессонных ночей,  тяжелых работ выбирает самый  красивый ковер,
самый красивый кувшин,  как выбирают  драгоценную  реликвию. Он возвращается
домой, порозовев от гордости:  с  сегодняшнего дня  его дом  будет  воистину
домом.  Он  созывает  всех друзей  отпраздновать  новый  серебряный  кувшин.
Молчаливый, застенчивый,  он  разговорился во время своего торжества, и меня
трогает его радость. Человек этот вырос в собственных глазах и еще преданней
будет служить своего дому, потому что дом стал еще прекраснее.
     Но царства, которому  ты служишь, нет, если  почести, знаки отличия или
богатства  ты забираешь себе, и только  себе, их словно бросают в  бездонный
колодец. Ты поглощаешь их. В тебе просыпается жадность, и ты все  ненасытнее
пестуешь в  себе алчность. Ты  не понимаешь,  откуда горечь, что  приходит к
тебе  вечерами, когда ты оглядываешь свои сокровища, которых  так неукротимо
жаждал. "Тщетны земные блага, -- твердишь ты, -- тщетны!.."
     Тот,  кто кричит о тщете вещного, служит одному себе. И конечно, ничего
не найдет.

CLXXVII

     Я заговорю с тобой, и с моей  помощью тебе откроется очевидное. Я верну
тебе твои  божества. Кто-то верит  в ангелов,  кто-то  в  демонов,  кто-то в
духов.  Достаточно,  чтобы они народились, и вот они уже  трудятся. С  мига,
когда  ты постиг, что же такое  милосердие, оно начинает  привлекать  к себе
человеческие  сердца. У тебя есть родник. Но не каменный обод чаши, истертый
многими поколениями,  не журчание  и  не запас  воды, собранный в  эту чашу,
словно  урожай в корзину (твои волы приходят к ней на водопой  и пьют), нет,
не сама по себе вода, журчанье, молчаливая чаша, не прохлада воды в  ладонях
-- прохлада не только ночью, когда в воде дрожат звезды, такие освежительные
на  вкус, --  значима божественность твоего  родника,  она  осеняет  и  этот
камень, и тот, и лоснящийся обод чаши, и медленное шествие волов, и утоление
жажды,  ее  ты и  чувствуешь,  ее не  теряешь среди  дробности  вещного. Ибо
драгоценнее всего радование роднику.
     Я  сделаю так,  что  ты  будешь  слышать его  журчанье в ночной тишине.
Неважно,  что  останется  он  где-то  далеко-далеко:  мне  достаточно  будет
разбудить  тебя. Подарок  мой  будет  драгоценнее  золотого обода, кольца  с
бриллиантом, потому  что  дорого  нам не то,  что  мы используем, --  дорого
предвосхищение праздника или воспоминание о нем.  Вот и  хозяин царства идет
полевым проселком  (чем ему царство  сейчас в  помощь?),  и все-таки  он  --
хозяин, а не  слуга,  на сердце  у него забота и о  стадах, и  о хлеве,  и о
спящих  пока фермерах, и о  зацветающем миндале, и о  будущих тяготах жатвы;
никого, ничего он сейчас не видит, но за все ощущает себя в ответе. Вот она,
власть  Божественного  узла, что связал  воедино разноликую  дробность мира,
превратил ее в божество царства, смеющееся над стенами и стенаниями бездн. В
твоей  ночи я хочу  видеть и  тебя хозяином, пусть  ты умираешь в пустыне от
жажды, пусть влагу твоей жизни иссушила скупость засыпанного песком колодца,
но  тебя  не оставит  божество твоего  родника.  И если я  говорю тебе,  что
журчанье родника  -- это стук сердца яблонь, кедра, оливы, ибо  он питает их
жизнью  (ты увидишь, как  умирают деревья, стоит замолчать  воде), то говорю
это, чтобы  передать  тебе сокровище,  чтобы ты  уподобился моему  воину: он
спокоен и уверен в  себе в той пустыне, куда я пришел на заре рассевать свои
зерна,  спокоен,  потому  что  где-то далеко-далеко находится  его  любимая,
которой словно бы нет на  свете, оттого что она крепко спит, но голос ее, ее
дыхание -- живительный ток для его сердца.
     Больше всего на свете  не хочу  я, чтобы ты убивал своих хрупких богов,
они  умрут  беззвучно,  словно  голубки,  не оставив  ни  перышка.  Ты и  не
заметишь,  что  погубил  их. Останется обод чаши,  и вода,  и ее журчанье, и
оловянный водосток, и каменная мозаика, и ты, что перебираешь все это, желая
понять и не понимая, что  же ты  все-таки потерял. Ты не поймешь, потому что
не потерял ничего вещного, кроме жизни этой вещи.
     Порукой моей правоты -- слово  в поэме, ставшее для тебя откровением. Я
могу присоединить и  его  к тем  божествам,  что наживаются так  постепенно.
Медленно  перевоплощается в божество и твоя деревня,  сейчас она  задремала,
припрятав  в запас  зерно и  солому,  прибрав лопаты, цепы и мотыги; дремлет
вместе с  невеликим  грузом желаний, соблазнов, гнева  и  жалости; с древней
старухой, что, будто перезрелое яблоко, готова скатиться  с этого  дерева; с
новорожденным,  что вот-вот готов появиться  на свет;  с преступлением,  что
всколыхнуло ее, будто вспышка болезни; с прошлогодним пожаром, о  котором ты
вспомнил, залечивая оставленные  им раны;  с ратушей, с именитыми гражданами
--  они  так горды,  что ведут свой корабль по  потоку  времени,  хотя  этот
корабль всего лишь рыбачья лодка с малозаметной под звездами судьбой. Но вот
я сказал тебе: "Родник твоей деревни", -- и сердце в  тебе встрепенулось, ты
сделал шаг вперед, и еще, и мало-помалу  твой путь откроет тебе лик Господа,
Который только и может насытить тебя и удовлетворить; от одной вехи к другой
пойдешь ты к Тому, Чье присутствие так ощутимо сквозь полотно жизни, к Тому,
Кто  суть  и смысл  той книги, откуда  я  беру  отдельные  слова, к Нему  --
Мудрости,  к  Нему  --  Бытию и  Жизни, к Нему, Который возвращает  тебе все
востребованное, Кто,  ведя со  ступени на  ступень, связует  воедино  вещную
дробность мира, чтобы в ней появился смысл, -- к Господу, Который обожествил
и родники, и деревни.
     Народ мой возлюбленный,  ты растерял свой мед, он  не в  вещности  -- в
осмысленности  всех  вещей  на  свете,  теперь тебе так не терпится жить, но
дороги сыскать ты не умеешь. Я знал садовника, он умирал, не успев обиходить
свой сад. Он спрашивал: "Кто обрежет мои деревья?.. Кто  посадит цветы?.." И
просил продлить ему дни, чтобы навести в саду порядок У него были прекрасные
цветы,  затаившиеся  в кладовке  семена,  лежали в сарае  лопаты  и  грабли,
способные  разбудить  силу  земли,  острый нож на поясе, умеющий омолаживать
усталые деревья, но без него все это было инструментами, предметами, вещами,
а не священной утварью, необходимой  для обряда богослужения. Вот и с тобой,
мой  народ, сталось то  же, что  с утварью садовника,  с  тобой  и с  твоими
хранилищами -- с твоей соломой, зерном, устремлениями, милосердием, тяжбами,
спорами, умирающими старухами, ободом колодца, мозаикой, журчанием воды.  Ты
не  можешь  стать  единым  целым  со  своей  деревней,  со  своим  родником:
развязался магический  Божественный узел,  а алчущее  сердце сыто лишь пищей
духа.

CLXXVIII

     Перестав слушать людей, я услышал их. Одни мудры, другие --  нет. И вот
передо мной женщины, что творят зло ради зла. Нет у них  другой радости, как
чувствовать  разгорающиеся  огнем щеки  и  в душе  смуту, --  черный  комок,
подобравшаяся пантера. Она уже сжалась иссиня-черной молнией, сейчас ударит.
     Они похожи на  вулканы с безудержной и бесполезной мощью. Но таков же и
огонь солнца, а благодаря солнцу цветут цветы. Ты улыбнулся  с утра любимой,
потянулся к ней  с  поцелуем, и одно за  другим все происходящее исполнилось
смысла. Нужен магнит, чтобы собрать тебя воедино и породить заново.
     Рождение -- всегда открытая рана.
     Это  видно по  дереву, на  взгляд  оно  --  дремотная  размеренность  и
неспешность,  окружившая себя, будто царством, душистым ароматом, но в  один
миг  его  мощь  может  стать пищей  пламенеющего пожара. Знаешь, из тебя, из
твоих вспышек гнева,  ровностей, хитростей,  тревожной лихорадки, что делает
тебя  таким  трудным  к вечеру, я хочу вырастить умиротворенное  дерево.  Не
отсекая  от тебя лишнее,  потому что так я растоплю ледник и превращу тебя в
гниющее  болото,  но собрав  воедино,  как семечко,  которое, став  деревом,
хранит солнце. Я сею духовность, и она взрастит  тебя, будто зерно, ничего в
тебе  не отвергая, не  отсекая,  не  кастрируя, но  преобразив тысячу  твоих
капризов и прихотей в цельность.
     Я не говорю: "Приди ко  мне,  и  я обрежу  лишние ветки, вылеплю  тебя,
придам  форму";  я  говорю: "Приди ко  мне,  и  ты  породишь сам  себя".  Ты
протянешь мне свою разноликую дробность -- и я верну тебе тебя целостностью.
Не я буду  идти посредством  тебя. Ты сам пустишься в путь. Я помог, внеся в
тебя  соразмерность.  Так  вот,  женщина  эта горяча  и  озлоблена.  О,  как
озлобляет  душу  жестокость душных ночей,  когда без толку поворачиваешься с
боку   на  бок,  разбитый,  оставленный,  несчастный!  Бестолковый  дозорный
разоренного города. Я знаю, ей  не  управиться со своим  разладом. Она зовет
сказителя  и  приказывает:  "Пой!" Он  поет.  "Не то!  --  говорит  она.  --
Убирайся!" И  зовет другого, потом  третьего. Она изнуряет  их  и мучает.  В
изнеможении будит подругу: "Тоска смертная! Сказками ее не развеять..."
     И любовь -- один, другой, третий... она  обирает одного за  другим. Она
ищет  в каждом себя цельной  и сбывшейся,  но  как найдешь  себя?  Ты же  не
вещица, что затерялась среди множества других.
     Но в тишине приду  я. Я  -- незримый сшиватель. Я ничего не переменю  в
материи,  даже  не  поменяю  лоскуты  местами,  но  верну   каждому  лоскуту
значимость и смысл, я -- незримый любовник, помогающий сбыться.

CLXXIX

     Скрипка без скрипача, счастливая возможностью  издавать звуки. Я видел:
рад ребенок,  трогая струны и удивляясь своим пальцам. Что мне до случайного
звука струны: я  хочу,  чтобы ты обжил  сам себя. Но что тебе обживать? Тебя
нет, ты пренебрег становлением. Ты бредешь и пробуешь  наугад то одну струну
в  себе, то другую,  надеясь  на необычайный  звук. Тебя  будоражит  надежда
набрести  дорогой  на  стихотворение (как будто  оно  яблоко,  которое можно
подобрать) и, ухватив его, вернуться поэтом.
     Но я  хочу прочно укорененного  семени, пусть трудится, вытягивая соки,
питая свои стихи. Хочу прочной души, готовой расцвести любовью. Что искать в
вечернем ветре лицо, которое пленит тебя? Есть ли в тебе душа, которую можно
взять в плен?
     Ты сказал, что чтишь любовь.
     Говоришь,  что  чтишь  справедливость.  (Справедливость  вообще,  а  не
справедливые   поступки.)   И   во   имя  справедливости  легко   идешь   на
несправедливости.  Чтишь  милосердие  -- и  без труда  становишься жестоким,
служа ему.
     Чтишь свободу, но сажаешь в тюрьмы несогласных с тобой.
     А я? Я знаю справедливых людей,  но не справедливость. Свободных людей,
но  не  свободу.  Влюбленных,  но не любовь. Точно  так  же, как не  знаю ни
красоты, ни счастья, а только счастливых людей и прекрасные творения.
     Все начинается с дела  --  созидай,  постигай, твори.  Рано  или поздно
придет воздаяние.
     Но те, что любят возлежать в парадной постели, желают заполучить в свое
распоряжение  главное,  не преодолев  дробности.  Так  курильщик  гашиша  за
несколько су опьяняется творчеством.
     Кто они, как не гулящие, отданные на волю всех ветров? Как снабдишь  их
любовью?

CLXXX

     Я не люблю толстосумов, но принимаю их как  ступеньку более высокую  по
сравнению с  вонючей, грубой помойкой,  как  обещание,  что мой город станет
красивее. Помню, что противостояний нет,  что от совершенства  веет смертью.
Принимаю плохих скульпторов, надеясь  на появление хороших, дурной вкус  как
путь к хорошему,  внутренние запреты как путь  к  свободе  и толстосумов как
путь к дальнейшему облагораживанию, но не  ради  них самих, не во имя их  --
принимаю ради тех, кого  они способны кормить.  Толстосум платит  ваятелю за
статую,  он  --   житница  насущного,  где  хороший  поэт   поклюет   зерна,
необходимого для поддержания жизни.  Зерно украдено у земледельца, украдено,
потому что  в  обмен предложены  стихи, но крестьянин посмеется над стихами;
или статуя: ее он, возможно, не увидит,  но, не будь грабителей-толстосумов,
у  меня не было  бы  и ваятелей.  Что  мне за  дело, если  житница приобрела
обличье человека? Человек -- путь, кладь, повозка.
     Но  ты продолжаешь  упрекать меня, говоря, что дурно, если  склад зерна
станет  складом  стихов  и статуй,  закрытым  для  взгляда простых людей.  Я
отвечу:  опасаешься ты  напрасно, тщеславие склонит  толстосумов  выставлять
напоказ  свои сокровища, а что касается их  дворцов,  то они и так у всех на
виду; но запомни  и другое -- облагораживает душу не использование готового,
а  творческое  горение: я ведь рассказывал тебе о царстве, что  прославилось
умением танцевать, хотя ни толстосуму в серванте, ни простолюдину в музее не
сохранить станцованный танец, танец не превратишь в запас.
     Ты возмущаешься, что  у девяти из десяти меценатов нет никакого  вкуса,
что они поощряют слюнявых  поэтов и бездарных скульпторов! Я отвечу:  до  их
вкуса мне мало дела,  но, если я хочу, чтобы дерево мое расцвело, я принимаю
все дерево целиком -- пусть  стараются десять  тысяч  бездарных скульпторов,
тогда появится и  один стоящий. Значит, мне  и  нужно десять тысяч житниц  с
дурным вкусом и только одна, которая знает толк в вещах.
     Но  противостояний нет, а значит, нет и однозначности, море вызывает  к
жизни  корабли  и топит  их.  Толстосум  может и не  быть  путем, повозкой и
кладью,  он может пожирать свой  народ  из одного-единственного  наслаждения
переваривать пищу.  Желательно, чтобы море не топило корабли, принуждение не
сковывало  свободу,  бездарность  не  уничтожала даровитости,  толстосум  не
пожирал царство.
     Тут ты  интересуешься,  каким  образом  я  намереваюсь избавить  нас от
грозящей  опасности.  Нет  у меня  мер.  Ты не  спрашиваешь,  как  управлять
камнями, чтобы они сложились в храм. Храм рождают не камни -- архитектор: он
заронил  зерно, оно -- притянуло  камни.  Я  должен жить, творить, проторить
стихами дорогу к Господу, она  поведет мой  народ, сделает  его  усердным  и
заставит зерно в житницах и толстосумов служить Господней славе.
     Не  подумай, что  я озабочусь спасением житницы только потому, что  она
обрела обличье человека.  Не  буду  спасать  и  вонь,  хоть  она  и  присуща
з