вить   своих   воинов   умирать   против    рабства,
несправедливости!  Кто  захочет умирать?  Захотят  убивать,  а  не  умирать.
Отправиться  сражаться  --  значит  дать  согласие  на   смерть.  На  смерть
соглашаются ради того, на что положили жизнь. Иными словами, ради любви.
     Эти ненавидят  тех.  Будь у них тюрьмы, они  набили бы их узниками.  Но
тюрьмы выковывают врагов, они пламенеют ярче монастырей.
     Казнит и сажает в тюрьмы неуверенный в себе. Он уничтожает свидетелей и
судей. Но для того чтобы обрести величие, недостаточно истребить  свидетелей
собственной низости.
     Казнит и  сажает в тюрьмы тот, кто перекладывает свои ошибки на других.
Значит, он слаб. Чем ты сильнее, тем больше ошибок ты берешь на себя. На них
ты учишься  побеждать.  Генералу,  который  потерпел  поражение  и пришел  с
повинной,  отец сказал: "Не  льсти  себя мыслью, что ты  способен ошибиться.
Если я сел на коня и конь заблудился, виноват не конь -- виноват я".
     "Извинение  предателей,  -- говорил отец, -- в том,  что они нашли силы
предать".

CXXII

     Если  истины  очевидны  и  противоречат  одна другой,  тебе  ничего  не
остается, как искать другой язык.
     Логика не в силах задеть тебя за живое, с ее помощью  не перебраться на
ступеньку  выше. Исходя из камней,  не  узнать  о  сосредоточенности. Камней
недостаточно, чтобы ее постичь.  Тебе нужно придумать, как сложить по-новому
камни,  и то,  что  ты сложишь, ты обозначишь новым  словом.  Родилось новое
существо, цельное, необъяснимое, потому  что объяснить -- значит расчленить.
Но оно едино, и ты окрестил его, дав ему имя.
     Чему служат  рассуждения  о  сосредоточенности?  О  любви?  О  царстве?
Любовь, царство -- не предметы, они -- божества.
     Я видел человека, он  согласен был умереть, наслушавшись сказок Севера,
он узнал: раз в году наступает необыкновенная ночь, люди  идут по скрипучему
снегу под льдистыми звездами и подходят к деревянной избушке. Светится окно,
после долгой тьмы ты  входишь в свет и, заглядывая в дом, приближаешь лицо к
стеклу --  в  комнате  мерцает  странное  дерево. Говорят, эта  ночь  сродни
расписной деревянной игрушке и пахнет запахом воска. Говорят, лица у людей в
эту ночь  --  настоящее  чудо.  Потому  что  они  ожидают чуда.  Ты  увидишь
стариков,  они  затаили дыханье  и  смотрят  на детей,  приготовив сердце  к
величайшему  таинству.  Вот  сейчас  в  детских  глазах  промелькнет  что-то
неуловимое, драгоценное. Целый год ты творил ожидаемое сокровище рассказами,
таинственными  намеками, туманными посулами и безграничной любовью к малышу.
Сейчас ты снимешь  с елки  смешную деревянную игрушку  и,  согласно издревле
установленному обычаю, протянешь  ее ребенку.  Вот он, этот миг. Все затаили
дыхание, малыш  сидит у тебя на  коленях,  дремотно моргает, его  только что
вытащили из теплой постельки,  ты вдыхаешь сладкий запах сонного ребенка, и,
когда  он тебя целует,  ты чувствуешь: жаждущее сердце наконец  напилось  из
родника.  (Горе детям, их обокрали, если  никто не нуждается в  роднике, что
таится в  них  без  их  ведома, роднике,  к которому  приникают  постаревшим
сердцем,  чтобы омолодиться.)  Но сейчас не  до  поцелуев. Малыш смотрит  на
елку,  ты  смотришь  на   малыша.   Сейчас  ты  сорвешь  редкостный  цветок,
расцветающий единственный раз  в  году  посреди снежных сугробов,  -- цветок
восторженного изумления.
     Как ты счастлив,  глядя на потемневшие  глаза ребенка.  Он погрузился в
созерцание своего сокровища, получив свое сокровище в  руки, он засветился и
похож на морской анемон. Если ты отпустишь его, он убежит. И догнать его нет
никакой надежды. Не говори с ним, он тебя не услышит.
     Его  потемневшие  глаза, чуть-чуть потемневшие, будто  на  луг набежала
тень  тучки, -- не  говори мне,  что они  ничего не  значат. Даже  если  это
единственное твое  воздаяние за прожитый  год,  за  твою  тяжкую работу,  за
потерянную на войне ногу, бессонные ночи, обиды и страдания -- все возмещено
тебе сполна, и ты счастлив. Ты в выигрыше, ты выгодно поменялся.
     Какой   логикой   выведешь   твою   любовь   к   царству,   молитвенную
сосредоточенность в храме, этот несравненный миг?
     И вот мой солдат готов умереть, --  мой  солдат, который  видел  только
песок  и  солнце, который  никогда  не  видел  мерцающих  деревьев  и весьма
приблизительно знает,  где находятся северные  страны, -- он  готов умереть,
потому что гибель грозит запаху воска и потемневшим детским глазам, он узнал
о них  из  стихов,  и  они  были будто легкий аромат,  принесенный ветром  с
дальнего острова. Я не знаю более важной причины для смерти.
     Бывает, что питает тебя  Божественный  узел, связующий все  воедино. Не
преграда  ему ни стена,  ни  море.  Ты в  пустыне,  но  переполнен  дальним,
неведомым тебе,  даже чуждым  --  этих людей  ты себе  не  представляешь, не
представляешь и  страны,  --  но  переполнен  ожиданием, ты  ждешь и  хочешь
увидеть потемневшие глаза ребенка, он  не сводит  их  со  смешной деревянной
игрушки, и она тонет в них, будто камень в неподвижной воде.
     Бывает, что полученное тобой от этой картины  так для  тебя драгоценно,
что ты готов  умереть за нее. И если для меня это будет так,  я подниму моих
воинов, чтобы спасти рассеянный где-то в мире запах воска.
     Но  я  не стану браться за оружие, защищая накопленные запасы. Когда их
накопили, ждать можно только одного -- превращения в тупую скотину.
     Вот почему, когда  умерли твои боги, ты ни за что не хочешь умирать. Но
ты  и  не  живешь. Потому  что нет  в твоей  жизни смерти.  Слова "жизнь"  и
"смерть" дразнят друг друга, но жить ты можешь только тем, за что согласен и
умереть. Тот, кто отказывается от смерти, отказывается и от жизни.
     Если нет ничего, что было бы больше тебя, тебе неоткуда получать. Разве
что от себя самого. Но что получишь от зеркала?


CXXIII



     Я говорю для тебя, потому что ты одинока. Я хочу перелить в тебя cвет.
     Я знаю, ты молчишь, ты одинока, но все  же и твое сердце может получать
пищу. Божествам смешны моря  и  преграды. Ты тоже станешь богаче оттого, что
где-то пахнет воском. Даже если никогда не вдохнешь его.
     Но какова она, моя пища, я могу узнать, только посмотрев на тебя. Какой
ты стала, напитавшись ею? Мне хотелось бы, чтобы ты молчаливо скрестила руки
и глаза у тебя потемнели,  как у малыша, которого я одарил сокровищем, он не
в силах оторвать  от него глаз. Мой подарок малышу не вещь, не предмет. Если
камешки для него военный флот, устоявший в бурю, то мои деревянные солдатики
будут и войском, и капитанами, и  верностью царству, и смертью  от  жажды  в
пустыне. Ведь и музыкальный  инструмент не  инструмент вовсе,  он  -- силки,
чтобы тебя пленить. И  твой плен так далеко увел тебя от силков. По-иному ты
смотришь  из окна на уснувший  город, если помнишь мои слова о дремлющем под
пеплом огне. Мой дозорный ходит уже не по кругу, если круглая площадка башни
-- вершина царства.
     Отдавая, получаешь больше, чем отдал. Потому что тебя не  было и вот ты
возник. И что мне тогда за дело, если слова снова дразнят друг друга.
     Я говорю для тебя, ты одна, мне  хочется тебя приютить. Может,  слепота
или сухая рука помешали тебе  ввести в  свой  дом мужа. Но  есть присутствие
более  ощутимое, я  видел, как поутру, когда  мы победили,  даже  больной на
смертном ложе был другим, и, хотя из-за толстых стен не было слышно победных
труб, казалось, все в его комнате трубит о победе.
     Что же проникло извне  вовнутрь, как не  связавшая всех воедино победа,
которой нет дела до  стен и  которой морской  простор  не преграда? Разве не
существует  Божественного узла еще горячее? Он воспламенит  в тебе сердце, и
ты станешь преданной и совершенной.
     Любви  не растратишь.  Чем больше  даешь,  тем больше  остается.  Когда
черпаешь из живого родника, то с каждым днем он щедрее.  Животворящ  и запах
воска. Если сосед подышит им, он станет для тебя еще драгоценнее.
     Муж опустошит твой дом, если, устав любить тебя, улыбнется другой.
     Но вот к тебе прихожу я. Нам не нужно знакомства. Я -- узел  царства, я
придумал  для  тебя  молитву.  Я  -- ключ свода, наделяющий вещи  смыслом. Я
протягиваю нить и тебе. Ты больше не одинока.
     Как тебе не последовать за мной? Разве я не  ты? Ведь и музыка оживляет
в тебе связующие нити, обжигает тебя. Музыка не истинна, не лжива. Просто ты
начинаешь существовать.
     Я не хочу,  чтобы совершенство опустошило тебя. Опустошило  и заполнило
горечью. Я  бужу  в  тебе  рвение,  которое  всегда обогащает  и  никогда не
обделяет, рвение,  которое  никогда не требует возмещения потраченных усилий
или запаса впрок.
     Стихи  прекрасны не  логикой  --  дарованным свыше.  Чем  просторнее ты
становишься от  них,  тем они тебе дороже, тем  ты взволнованней. Ты тоже --
музыкальный  инструмент, ты тоже можешь запеть, в тебе разные голоса. Есть в
мире  и дурная музыка,  она прокладывает путь  ничтожеству,  и в тебя входит
ничтожество.  Бог,  что посетил тебя,  жалок. Но бывает,  на тебя изливается
столько любви, что, утомленная, ты засыпаешь.
     И я для тебя, одинокой, придумал молитву.

CXXIV

     Молитва одиночества.
     "Пожалей меня,  Господи,  тяжело мне мое одиночество. Мне некого ждать.
Комната  будто тюрьма, вещи в ней молчаливы. Я прошу не  о гостях, на глазах
людей  я еще оставленной. У меня соседка,  она  тоже одна, и  комната у  нее
похожа  на  мою,  но  она  счастлива  теми,  кого любит. Нежность ее  сейчас
праздна, она не слышит, не видит своих близких, не чувствует ответной любви.
И все-таки счастлива, в доме у нее не пусто.
     Господи, не о человеке прошу  Тебя,  не о  зримом  присутствии. Я знаю,
неосязаемы твои  чудеса. Вылечи  меня,  освети мне душу, я хочу понять,  где
приют мой и где мне жить...
     Странник в пустыне, Господи, оставив кров и близких, даже на краю света
утешен своим домом. Что ему расстояние? Душа его занята, и если он умрет, то
умрет любя... Я не прошу Тебя, Господи, чтобы и у меня появился такой дом...
     Человек заметил в толпе лицо,  и  оно  стало  для него божеством, пусть
девушка  так  и  осталась незнакомкой. Так солдат влюбляется в  королеву. Он
живет как солдат королевы. Я не прошу Тебя, Господи, чтобы подобный кров был
мне обещан...
     По морским просторам  странствуют влюбленные  в несуществующие острова.
Они слагают  песни  об  островах  --  и  счастливы.  Не  острова  делают  их
счастливыми -- песни. Я не прошу, Господи, чтобы дом для меня где-то был...
     Одиночество, Господи, плод души-калеки. Смысл вещей -- вот родная земля
души. Храм -- смысл существования камней. Душа расправляет крылья только  на
просторах смысла,  не вещи  нужны  ей  -- картина,  что возникла,  когда они
слились воедино. Научи меня видеть сквозь дробность целое.
     Тогда, о Господи, я перестану быть одинокой".

CXXV

     Подобно  тому,  как  я могу  назвать  храм  --  внятный  душе  порядок,
претворивший безликие камни в силовые линии, -- могу назвать его укладом для
камней... И уклад этот чаще всего прекрасен...
     Подобно тому,  как  могу я назвать литургию моего года  -- внятный душе
порядок, претворивший безликие дни  в  силовые линии (есть у  нас дни поста,
праздники и дни отдыха -- силовые линии, направляющие тебя), -- могу назвать
укладом дней. Год благодаря ему оживает.
     Подобно тому, как есть свой  уклад и у черт лица. Лицо тогда чаще всего
приятно. Есть  уклад  и у  моей  армии  --  протянутые  мной  силовые  линии
позволяют  тебе  одно,  запрещают  другое. Повинуясь,  ты  становишься  моим
солдатом. Армия чаще всего становится сильной.
     Есть  уклад и у моей деревни, со  своими  праздниками, днем поминовения
усопших, сбором винограда, помощью  при  постройке, раздачей хлеба и воды во
времена голода или засухи: полный бурдюк -- он не для тебя одного. Благодаря
укладу у тебя есть родина. И от нее чаще всего тепло на сердце.
     На что я  ни посмотрю, вижу уклад. Храма  нет без архитектуры, года без
праздников,  лица  без пропорций, армии  без устава, отчины без обычаев.  Не
будь уклада, ты не сладил бы с беспорядком.
     Почему  же  ты говоришь  мне,  что окружающая  тебя  дробность  --  она
подлинная, а уклад --  это мнимость? Разве любая вещь  не уклад составляющих
ее  частей? По-твоему, армия  менее реальна, чем камень? Но  и камень я могу
назвать укладом пылинок. Год -- укладом дней. Почему тогда год менее реален,
чем камень?
     Этих  заботит  отдельный человек.  Кто спорит,  прекрасно, если  каждый
будет процветать, будет сыт, обут и страдать будет не чрезмерно. Но в каждом
умрет главное, жители  твоего  царства станут рассыпанными камнями, если  не
будет в твоем царстве человеческого уклада.
     Без  уклада  нет человека. Оплакивать  покойного  брата  ты  будешь  не
дольше, чем оплакивает собака утонувшую товарку. И возвращение брата тебя не
порадует. Радованье брату должно строиться будто храм, он рухнет со  смертью
брата.
     Я не видел, чтобы беженцы-берберы оплакивали своих мертвых.
     Как мне показать  тебе то,  что  я ищу? Я  ищу не  вещь,  которую можно
потрогать, я ищу ощутимое для души. Не требуй, чтобы я обосновал свой уклад.
Логика  хороша  для  дробного  мира, Божественный  узел связывает  дробность
по-своему. Мне пока неведом этот язык.
     Ты, наверно, видел, как слепые гусеницы ползут вверх по дереву, поближе
к свету. Посмотрев на них,  ты  скажешь,  к чему они стремятся, скажешь:  "К
свету" или: "К вершине", -- потому что ты человек Но они-то не знают к чему.
Вот и ты  получаешь  от моего  храма, года,  картины, родины  незнаемое, оно
становится твоей истиной,  и я  не  вслушиваюсь  в ветер  слов, он  гудит  о
вещном. Ты -- гусеница. Ты не знаешь, чего ищешь.
     Но  если  из  моего храма,  года,  царства ты  выходишь  совершеннее  и
просветленнее, если незримая пища  напитала тебя -- я подумаю про себя: "Это
хороший для человека  храм.  Хороший год.  Хорошее царство".  Даже если я не
могу определить, чем они хороши.
     Просто-напросто я, как гусеница, нашел что-то для себя необходимое. Так
слепец зимой ищет на ощупь очаг. И находит. Он  ставит свою палку и  садится
возле него,  скрестив ноги.  Он не  знает об огне того, что знаешь о нем ты,
зрячий. Он нашел необходимую ему истину  телесно, и увидишь, он не стронется
с места.
     Но  ты упрекаешь меня, говоря,  что найденная мной истина неподлинна, и
поэтому  я  расскажу  тебе,  как  умирал  мой  друг,  единственный подлинный
геометр, он приготовился к смерти и попросил меня побыть с ним.

CXXVI

     Тихими шагами подошел я к нему, я любил его.
     -- Геометр, мой друг, я помолюсь за тебя Господу. Но он устал мучиться.
     -- Не жалей моего тела. У меня отнялась рука, отнялась нога, я похож на
сухое дерево. Не мешай дровосеку.
     -- Ты ни о чем не жалеешь, геометр?
     -- О чем мне жалеть? Я помню здоровую руку, здоровую ногу. Жизнь -- это
непрекращающееся рождение, и  себя принимаешь таким, каким  становишься.  Ты
когда-нибудь  сожалел  о  младенчестве,  отрочестве,  зрелых  годах?  О  них
сожалеют  плохие поэты.  Не сожаление -- сладкая печаль без тени  страдания,
тонкий  аромат вина, веющий над опустевшим бокалом. В день, когда ты теряешь
глаз,  ты рыдаешь и  жалуешься, потому что любое преображение болезненно. Но
жизнь с одним глазам  вовсе не повод  для  вечного страдания.  Я видел,  как
весело смеются слепые.
     -- А память о минувшем счастье?
     --  Откуда  ты  взял, что  она приносит боль? Конечно,  видел  и я, как
страдал от  разлуки влюбленный, любимая была смыслом его дней,  часов, всего
на  свете. Храм его обрушился. Но я никогда не  видел, что страдает тот, кто
пережил высшее напряжение  любви и  разлюбил, для кого погас согревающий его
очаг. Стихи взволновали тебя, а  потом  ты ими  пресытился. Кто страдает  по
отмершему? Душа погрузилась в  спячку, человек  погрузился в  небытие. Скука
далека от сожаления. Сожалеть о любви  -- значит по-прежнему  любить... Если
не любишь -- не сожалеешь. Тоскуешь, скучаешь, опустившись на ступеньку, где
тебя окружили только дробные вещи, потому что им нечем напитать  тебя. Когда
обрушивался ключ свода и жизнь моя ломалась, я мучился муками  преображения,
но как я могу чувствовать их теперь?  Разве не теперь увижу  я истинный ключ
свода, истинный смысл всего? Так что мне до былого, в котором  не было света
истины?  О чем тосковать  мне,  если я  вижу, что часовня наконец построена,
завершена, если я вижу, что в ней наконец затеплится свет?
     -- Геометр, мне кажется, ты не  прав. Мать  плачет,  вспоминая умершего
ребенка.
     -- Она плачет, когда он умирает. Потому что все вокруг лишается смысла.
Приходит молоко,  а ребенка нет. Тебе столько  нужно сказать любимой,  и нет
любимой. Если дом твой разорен, продан, что тебе делать с любовью к дому? Но
это  значит, что наступил  час преображения, а он всегда причиняет боль.  Ты
ошибся, потому что слова  только запутывают  человека. Наступает час,  когда
прожитое  обретает  свой истинный смысл  и  ты понимаешь -- оно помогло тебе
сбыться. Приходит час, когда ты чувствуешь  себя богаче, потому что когда-то
любил.  Час нежной, сладкой  печали.  Приходит час, когда постаревшая  мать,
глаза ее  смягчились и  умудрилось сердце,  -- никому не признаваясь в этом,
потому  что слова страшат  ее, -- с  нежностью  вспоминает  своего  умершего
малыша. Видел ли ты  мать, которая сказала  бы тебе, что лучше  бы  не иметь
ребенка, не кормить его молоком, не ласкать?
     Долго молчал геометр, а потом сказал:
     --  Вот   и  моя   жизнь,  бережно  сложенная,   стала  прошлым,  стала
воспоминанием...
     -- Поделись со мной, геометр, новой  истиной, что  исполнила тебя такой
безмятежностью.
     -- Может  быть, постичь истину --  значит  чувствовать ее  безмолвно?..
Может  быть, постичь истину  -- значит  обрести право умолкнуть  навсегда? Я
говорил  не однажды,  что  истинно дерево, ибо  оно --  обретенное  согласие
корней, ствола и веток. Истинен лес как согласие  деревьев. Истинен край как
согласие леса, луга, реки и деревни. Истинно царство как согласие деревень и
городов. Истинен Бог как идеальное согласие царств и всего, что существует в
мире.  Бог так же истинен, как  дерево,  но  увидеть  его  куда труднее. Мне
больше не о чем спрашивать, и я молчу. Он задумался.
     --  Другой истины я не знаю. Знаю какие-то соотношения, соответствия, с
их помощью более или менее удобно объяснять мир.  Но...  Он долго  молчал на
этот раз, и я не решался его тревожить.
     -- Но иногда мне казалось, что они и впрямь чему-то соответствуют...
     -- Что ты имеешь в виду? Что ты хочешь сказать?
     -- Когда ищешь, находишь,  потому что душе хочется найти только то, что
в ней уже есть. Найти  --  значит увидеть. Как искать то, что  для  меня еще
лишено смысла? Как хотеть того, о чем и не подозреваешь? И  все  же было  во
мне что-то  вроде тоски  о  том, что не  имело  для меня  пока смысла. Иначе
почему я приходил к тем истинам, которых не мог предвидеть? Я  шел вперед, и
было похоже, будто я знаю дорогу, но шел я к неведомому  колодцу.  Я  ощущал
связующие  нити,  ощущал  соответствия,  как  твои слепые  гусеницы  ощущают
солнце.
     Вот ты построил храм, он прекрасен, но разве для  тебя ясно, с чем он в
глубинном согласии?
     Ты сделал законом определенный  уклад,  заботясь, чтобы души  людей  не
остывали, --  слепой так ищет тепло у очага.  Не все  храмы  красивы, не все
уклады охраняют огонь.
     Гусеницы не знают солнца, слепой не знает огня, а ты не знаешь, с чем в
согласии  храм,  который ты строишь,  и  почему благодаря  ему расширяется в
человеке душа...
     Что-то светило мне и просветляло меня, притягивало меня к себе, и я шел
за ним. Но и сейчас я не знаю...
     И в этот миг Господь открыл Свое лицо геометру...

CXXVII

     Низкому делу в помощ