дозорный, рассказывая байки  о своем  стоянии на
посту  озабочен  не  возвеличиванием  себя  --  ему  хочется  согреться  тем
чувством, в каком он не признается и сам себе. Он никогда не признается, что
любит  город. Он  умрет ради своего божества, но оставит его  безымянным. Он
служит ему, но  не хочет сознаваться в этом. И того же молчания требует и от
тебя. Патетика его унижает.  Не умея назвать свое божество,  он инстинктивно
защищает его от  твоих насмешек. И своих собственных тоже. Вот и разыгрывают
мои дозорные бахвалов и  фанфаронов,  без натуги  вводя в  заблуждение  ради
того,  чтобы где-то, в глубинах самих себя,  прикоснуться к затаившемуся там
роднику любви.
     И если красотка скажет: "Вот незадача,  мало вас уцелеет  после войны!"
-- ты  услышишь, как  охотно  они  с  ней  согласятся.  Согласятся,  изрыгая
ругательства  и  проклятья. Но  втайне  слова красотки  им  приятны,  словно
признание. Ибо умрут они ради своей любви.
     Но попробуй скажи  им, что они любят, они расхохочутся тебе в  лицо! За
дураков ты их, что ли, принимаешь, собираясь расплатиться цветистыми фразами
за их  кровь?!  Хотя храбрости  им не занимать, ясное дело!  Так тщеславятся
они. Из любовной стыдливости разыгрывают бахвалов. И правы, потому что  иной
раз ты  обманываешь их. Пользуясь их любовью к городу,  отправляешь  спасать
свои амбары. Презирая тебя, они постараются тебя уверить, что идут на смерть
из фанфаронства. Сам-то ты не любишь город.  Они чувствуют в тебе сытого. Но
с любовью, без  лишних слов, спасут твой  город и с наглой  усмешкой,  будто
кость  собаке,  бросят тебе твои  спасенные  амбары, потому что и они  часть
города.

CCI

     Ты мне в помощь, когда меня обличаешь. Да, я ошибся, описывая увиденный
мною край.  Не там  поместил  реку,  позабыл  эту  деревню. Ты торжествуешь,
указывая  на мои ошибки. Твоя работа мне по нраву. Есть ли у меня  время все
измерить,  все перечислить!  Мне  важно,  чтобы  ты  увидел мир с  той горы,
которую я выбрал. Ты увлекся моей  работой, пошел дальше меня.  Ты поддержал
меня там, где я дал слабину. Я рад.
     Тебе кажется: раз ты разбил меня в  пух и прах, то и я немедля ополчусь
на  тебя, -- ты ошибся. Ты из породы логиков,  историков,  критиков,  -- они
обсуждают форму носа и уха,  но не видят  лица  целиком. Что  мне за дело до
формулировки закона, до конкретики определения? Разработать их -- твое дело.
Если  я  хочу заразить тебя  страстью к морю, я рассказываю тебе  о плывущем
корабле,  о звездной  ночи и волшебном  царстве  ароматов, рожденном дальним
островом. "Наступает утро, -- говорю я тебе, -- и ты, пусть ничего вокруг на
взгляд  не изменилось, попадаешь в обитаемый мир. По морю плывет не  видимый
еще остров, похожий  на корзинку, полную пряностей".  И ты видишь,  что твои
матросы, патлатые  грубияны, томятся неведомым им томлением нежности.  Образ
колокола возник  прежде, чем ты услышал его  звон,  неповоротливому сознанию
нужно весомое гуденье,  но  тонкая струна  в  душе уже все уловила. И я  уже
счастлив,  потому что иду к саду, сулящему розы... И на  море, в зависимости
от ветра, ты ловишь благоуханье любви, отдыха или смерти".
     Но ты останавливаешь меня. Корабль, который я описал, не выдержит бури,
нужно перестроить  его  вот  так, а можно вот этак.  Я соглашаюсь. Измени! Я
ничего не понимаю в гвоздях, в досках. Потом ты отвергаешь пряности, которые
я тебе пообещал. Твои научные познания доказывают, что пряности  должны быть
совершенно  иные. Я соглашаюсь.  Я ничего не смыслю  в ботанике. Главное для
меня, чтобы ты построил корабль  и  собирал для меня  далекие острова. Пусть
даже ты пустишься в  путь ради того, чтобы меня опровергнуть. И опровергнешь
меня. Я первый поздравлю тебя с триумфом. А потом,  в  молчании моей  любви,
пойду и навещу портовые улочки. Какими они стали после твоего возвращения?
     Преображенный священнодействием поставленных парусов, звездной книги  и
палубы, которую  необходимо драить,  ты, вернувшись, поешь своим сыновьям об
островах,  что странствуют по морю, ты хочешь, чтобы и они пустились в путь.
А я? Я стою в тени, я слышу твою песню и, довольный, тихо ступая, ухожу.
     Ты  не  можешь всерьез  уличить меня в  ошибке, не можешь опровергнуть,
уничтожить меня.  Я --  питающая  среда,  а не  вывод  умозаключения.  Разве
возможно убедить  в ошибке скульптора, доказать,  что вместо воина он должен
был вылепить женское лицо? На тебя будет смотреть женское  лицо или  воин...
Они просто будут  перед тобой. Если я увлекся  звездами, я  уже не  тоскую о
море. Я занят  звездами. И когда я творю, что мне до твоих возражений? Ты --
тоже  мой  материал,  а  я леплю  невиданное еще  лицо. Поначалу  ты  будешь
протестовать. "Да это  лоб, -- скажешь ты мне,  --  а  вовсе не  плечо".  --
"Возможно", -- отвечу я. "А  это нос, а не ухо". -- "Возможно", -- отвечу я.
"Глаза",  -- скажешь  ты,  не  соглашаясь со мной,  отойдешь,  приблизишься,
посмотришь справа,  потом слева,  чтобы  раскритиковать то, что я делаю.  Но
рано или поздно придет минута, и  перед тобой предстанет мое творение: такое
вот лицо, а не иное. И ты замолчишь.
     Что  мне до  ошибок, в  которых ты меня  уличил? Истина запрятана  куда
глубже. Слова для истины -- дурная одежда, любое из слов можно опровергнуть.
Язык мой неуклюж, и я часто  противоречу сам  себе. Но  это не значит, что я
ошибся. Я всегда отличаю ловушку от добычи. О пригодности. ловушки я сужу по
добыче.  Не  логика связывает дробный мир  воедино --  Бог,  которому  равно
служит  каждая частичка. Слова мои  неловки на первый  взгляд,  несвязны, но
внутри них я сам. Я  просто есть, и все тут. Если женщина наряжена в платье,
я же не  раздумываю: настоящие или нет на платье складки.  Вот она идет, она
красива, плавно двигаются складки на ее платье, собираются,  распрямляются и
все-таки сохраняют гармонию.
     Я  не  знаю,  есть  ли  логика в  складках платьях. Но  они  заставляют
забиться сердце сильнее, вызывая соблазн желания.

CCII

     Я заговорю с тобой о Млечном Пути, что протянулся над городом, и подарю
тебе его. Подарки мои просты. Я сказал: "И на устроенную так усадьбу смотрят
звезды". И сказал  правду, ибо и  твоя усадьба устроена точно  так же. Слева
сарай, в нем осел. Справа дом, в нем жена и дети. Перед домом сад с оливами.
За твоим домом дом соседа. Вот и все твои дороги в обыденной скудости мирных
дней. Если  тебе по нраву прибавлять к своим неурядицам  чужие  -- ведь и  в
своих тогда больше смысла,  -- ты постучишься  к  другу.  Выздоровление  его
ребенка сулит выздоровление твоему. Украденные у него ночью грабли наполняют
ночь  неслышно крадущимися  ворами.  И бессонница  твоя становится  бдением.
Смерть  твоего  друга для тебя смертельна. Но  если  тебе по душе любовь, ты
поворачиваешься   к   собственному  дому,  улыбаясь,  приносишь  в   подарок
переливчатую парчу, или новый кувшин,  или  благовония,  или еще что-то, что
обращается  в  радостный  смех,  так  веселее   вспыхивает  зимой  огонь  от
молчаливого   кусочка  дерева.  И  если  с  наступлением  утра   тебе  нужно
приниматься за дела,  ты поднимаешься и  сонный идешь в  сарай будить осла в
стойле, ты поглаживаешь  его, похлопываешь  по  холке и,  подтолкнув вперед,
выводишь на дорогу.
     И если теперь ты только дышишь,  то вокруг тебя поля и холмы -- пейзаж,
насыщенный силовыми  линиями, перепадами,  призывами,  соблазнами, отказами,
пусть ты не воспользуешься ни одним из них, пусть ни за одним не последуешь,
но каждый  твой  шаг  отмечен  особым  настроем. В  твоем владении  -- целая
страна, полная лесов, пустынь,  садов, даже если сейчас ты о ней и думать не
думаешь, но все-таки ты принадлежишь такому вот укладу, а не другому.
     Но я  проложил еще одну дорогу в твоем царстве, и у тебя появилась  еще
одна возможность смотреть и вперед,  и назад, и вправо, и влево:  я попросил
тебя  поднять  глаза к  небесному  своду,  распростертому над  твоим  тесным
кварталом,  где ты  задыхаешься от недостатка воздуха, и душа  твоя  омылась
морской синевой. Вот я  медленно развернул  перед тобой ковер времени,  куда
более пространственный, чем тот крошечный кусочек, на котором вызревает твой
колосок, и  ты  почувствовал  себя  древнее  на  тысячу  лет или,  напротив,
новорожденным младенцем, и это еще одна дорога, которую я проторил для тебя,
о, мой человеческий колосок под светом звезд. И если сердце твое потянется к
любви,  ты подойдешь  к распахнутому окну, чтобы окунуться в синеву неба,  и
скажешь  своей  жене в  тесном своем квартале, где  задыхался от  недостатка
воздуха: "Вот мы с тобой одни, ты  и я, под взглядами звезд". И по мере того
как будет прибывать воздух, ты будешь дышать все глубже и очищаться. Станешь
живым  и  похожим  на  траву,  что  пробилась среди  каменистой  пустоши  и,
раздвинув  камни, тянется к  небу,  похожим на пробуждение -- и, несмотря на
хрупкость,  на уязвимость, в тебе очнется  сила, способная повлиять  на  ход
веков. Ты станешь звеном в  цепи.  И  если  присядешь  у очага соседа, чтобы
послушать,  как шумит  мир  (скорее, шуршит, потому  что тебе расскажут, что
делается в соседнем доме:  вернулся с войны сосед и выходит  замуж соседка),
то окажется, что я расширил в тебе душу, и она стала чутче слышать. Свадьба,
ночь, возвращение солдата,  тишина,  звезды  сложатся для  тебя в  небывалую
мелодию.

CCIII

     Ты  сказал: "Эти  широкопалые жилистые  руки из  камня  безобразны". Не
согласен. Я  должен увидеть статую, прежде чем судить о руках. Если это юная
девушка в слезах, прав ты. Старый кузнец? Руки его прекрасны. И точно так же
я  не  сужу  того,  кого не знаю. Ты говоришь:  "Он низок,  солгал,  бросил,
ограбил, предал..."
     У  меня  есть  жандармы,  чтобы определить, каков поступок, у них  есть
книга,  где все поступки разделены: этот белый, а этот  черный.  Но жандармы
обязаны  поддерживать  порядок,  а   не  судить.  Точно  знает  капрал,  что
добродетель -- это умение держать  строй, но  и  капрал никому не судья. Да,
мне нужны и  капралы, и жандармы, но уклад  для меня важнее  справедливости,
потому   что   именно  он   создает   человека,   которого   будет   опекать
справедливость. Если  я  уничтожу  уклад  во  имя справедливости, я уничтожу
человека и моя справедливость лишится подопечного. Справедливым нужно быть к
божествам, которым ты служишь. Но вот ты  пришел ко мне и спрашиваешь, но не
о наказании и  не о  награждении неизвестного  мне  человека, -- тогда бы  я
попросил   моего  жандарма  перелистать  его  учебник,  --  ты  спрашиваешь,
презирать тебе  этого человека или уважать. Мне случалось уважать того, кого
я казню, и казнить  того,  кого уважаю. И не я ли тысячу раз вел моих солдат
против моего возлюбленного врага?
     Точно  так  же,  как я знаю счастливых  людей,  но не  знаю,  что такое
счастье, я не знаю, что такое воровство, убийство, развод, измена, если  это
не  конкретный  поступок  конкретного  человека. Но немощен ветер  слов и не
вмещает глубинную суть человека, как не вмещает и главного в статуе.
     Да, этот  человек  восстановил тебя  против  себя,  возмутил,  оскорбил
(возможно, подспудными  импульсами,  какие, бывает,  таятся в музыке,  и  ты
тогда затыкаешь уши). Свое неодобрение ты поместил в оболочку его поступка и
протягиваешь  мне, чтобы  мы стали заодно. Так мой  поэт, желая передать мне
ощущение славной судьбы, клонящейся к закату, и сопутствующую закату печаль,
говорит "октябрьское  солнце". Хотя  дело совсем  не  в  солнце,  не в  этом
конкретном  месяце среди  прочих  других.  И  если я  захочу  передать  тебе
ощущение от моей ночной победы,  когда,  бесшумно подкравшись, я обратил сон
недруга  в  вечный,  я  сцеплю  одно  слово  с  другим  и  скажу,  например,
"прикосновение  снежной сабли", чтобы поймать в плен ту неуловимую нежность,
что  сопутствовала свершившемуся,  хотя дело,  конечно, не в  сабле  и  не в
снеге.  Вот и в человеке ты выбрал поступок, который станет для меня  сродни
образу в произведении.
     Твоя обида должна стать  когтем. Должна обрести лицо. Никому  невтерпеж
жить обиталищем призраков. Что  нужно твоей жене сегодня  вечером? Разделить
свою  обиду с  приятельницей. Раздать  эту  обиду  всем  вокруг.  Так  уж мы
устроены, не можем  жить  одни.  Вооружившись  своими  творениями,  рвемся в
атаку. Твоя жена не устает пересказывать твои  низости. И если  приятельница
ее пожмет плечами, найдя, что упреки ничего не стоят, она не успокоится. Она
будет  искать  другие.  Она  просто  ошиблась  в  повозке.  Плохо  подобрала
картинки. Ведь обида ее не может ошибаться, она же есть.
     Точно  так же ты обсуждаешь с врачом свои болезни. Ты предлагаешь  одну
болезнь, другую. У тебя есть  соображения, чем ты болен. Он доказывает тебе,
что ты ошибся. Что  ж,  возможно.  Он говорит,  что  ты здоров.  Вот тут  ты
возражаешь. Ты мог плохо изобразить свою болезнь, но подвергать сомнению то,
что она существует?! Никогда! Врач  -- да  он просто осел!  И от  описания к
описанию  ты  будешь  прорываться к свету определенности. И  сколько  бы  ни
отрицал,  ни  отбрасывал твои описания  врач,  он  не  сможет  убедить  тебя
отбросить твою болезнь, потому что ты  чувствуешь: она есть. Твоя жена будет
чернить и  чернить  твое  настоящее  и твое  прошлое,  твои  желания и  твои
верования.  Не  имеет смысла бороться  против когтей.  Подари ей  изумрудный
браслет. Или высеки ее.
     Но  мне жаль тебя, когда ты то ссоришься, то миришься: ты стоишь совсем
не на ступеньке любви.
     Любовь  --  это встреча в тиши. Любить --  значит созерцать.  Наступает
час, и мой дозорный преображается в город. Приходит  час, и  ты получаешь от
своей возлюбленной нечто,  что  не  связано ни  с  этим ее движением,  ни  с
другим,  ни с этой черточкой, ни с другой, ни с этим ее словом, ни с другим,
ты получаешь нечто исходящее от Нее.
     Наступает час, и  одного ее  имени тебе  достаточно,  словно молитвы, к
которой нечего прибавить. Приходит час, когда  ты ничего не просишь. Ни губ,
ни улыбки, ни ласковых рук, ни ощущения ее присутствия. Тебе достаточно, что
     Она есть.
     Наступает  час, и тебе не нужно спрашивать себя, задумываться, стараясь
понять это ее движение, слово, решение, отказ, молчание. Ибо Она есть.
     Но  вот жена  требует, чтоб ты оправдался.  Она устроила суд над твоими
поступками. Она спутала любовь  и собственность. Зачем отвечать? Чем поможет
тебе  судебное  решение?  Тебе  нужно,  чтобы  приняли  тебя  молчаливо,  не
благодаря этому движению и не другому, не за эту добродетель и не за другую,
не за  это  слово и не  за другое, но во  всей твоей недостаточности, таким,
каков ты есть.

CCIV

     Мне пришлось раскаяться, что я  тратил  себя  без меры, сочтя  таланты,
дарованные  мне  свыше, самоценными, тогда как они всего  лишь  предуказание
пути, и вот оказался пустым в пустоте. Меру я принял за скаредность сердца и
тела и не желал ее знать. Я поджигал лес, чтобы на  час согреться, ибо пожар
полыхал так царственно. Я скакал галопом, слышал  свист над ухом и  не хотел
беречь  свои  дни. Весь целиком принадлежал каждой  из минут своей жизни, но
плод рождается только тогда, когда не пропущена ни одна минута.
     Я посмеялся над книжным червем, он отказался выйти на крепостную стену,
когда город его осадили, из презрения, как он  выразился, к физиологическому
мужеству. Мне было смешно, он говорил так,  будто считал себя чем-то вечным,
а не преходящим. Будто есть цель, а не цепь перемен -- свидетельство текущей
жизни.
     Презирал я и низменность аппетита, жизнь  ради пищеварения, какой живут
в  своих  домах обыватели.  Обывателей  я  заставлял  служить сиянию  своего
клинка, а своим клинком служил незыблемости царства.
     В сражениях  я  рубился отчаянно,  безудержно, не  слушаясь  усталости,
скулежки  страха,  но  мне совсем не  понравится,  если  историографы  моего
царства представят  меня  ветряной  мельницей с саблей, --  никогда я не был
только клинком. И  если я обходил стороной брезгливцев, что едят, зажав нос,
будто глотают микстуру, мне  не понравится,  если историографы моего царства
изобразят  меня всеядным обжорой, -- никогда я не был только  желудком. Я --
дерево, у  меня  мощные корни, я не пренебрегаю  ничем  из того,  что  может
послужить мне на пользу. Все мне в помощь, все выше я тяну мои ветки.
     Но  я понял, что был не прав в своем отношении к  женщинам. Пришла ночь
моего раскаяния,  и я понял,  что  не умел обходиться с ними. Я  походил  на
грабителя:  ничего   не  смысля   в   священнодействии  игры,  он  с  жадной
торопливостью  сгребает  шахматные  фигурки  и,   соскучившись   глядеть  на
беспорядок, отшвыривает их прочь.
     В ночь моего раскаяния, Господи, я поднялся с постели в гневе, я понял,
что был волом у кормушки. Но разве я бабник, Господи?!
     Одно  дело  самому вскарабкаться на гору,  другое  --  странствовать по
горам  в паланкине,  выбирая  самый  красивый из пейзажей.  Вот обозначились
очертания голубой равнины, и тебе уже стало скучно, но ты приказываешь нести
тебя дальше.
     Я искал в  женщине подарка, которым  она  мне может стать. Я хотел эту,
потому  что  она  напоминала  мне  серебристый  колокольчик,  по которому  я
тосковал.  Но  что делать с колокольчиком, что одинаково звенит день и ночь?
Ты отправляешь колокольчик  в  кладовку,  он тебе больше  не нужен. Другую я
пожелал  за трепетность, с какой она говорила: "Ты,  господин  мой",  --  но
слова быстро прискучивают, и хочется иной песни.
     Дай  я тебе десяток  тысяч женщин,  одну  за другой, и  ты очень быстро
истратишь особую черточку  каждой,  и тебе их будет мало, и снова ты ощутишь
голод, ибо сам ты изменчив, меняешься от весны к осени,  от утра к  вечеру и
от перемены ветра.
     Но разве не знал я,  что не исчерпать души человеческой, сколько из нее
ни  черпай, что в  таинственных глубинах каждого дремлет невиданный пейзаж с
нетронутыми   лугами,  тихими  заводями,  островерхими  горами,   потаенными
вертоградами,  что  о каждом  повороте  его и  изгибе мы  можем, не уставая,
проговорить всю жизнь, и  я  удивлялся,  Господи, скудости запаса, с которым
приходила ко мне и та, и другая женщина, мне едва хватало ее запаса на ужин.
     Я не  считал  их,  Господи, пахотной  землей,  где я  должен  трудиться
круглый год с зари до  зари, обувшись в тяжелые башмаки,  взяв плуг, лошадь,
борону и лукошко с зернами, помня о сорняках и вооружившись верностью, чтобы
получить  от них то,  что будет служить  мне,  -- нет,  я низвел их  на роль
кукол,  которых выставляют старейшины захудалых  деревушек, чтобы  встречать
тебя,  именитого  гостя,  когда ты  объезжаешь  свое  царство, -- ясноглазая
куколка  читает  приветственный  стишок  и  преподносит  в корзинке  местные
яблоки.  Подарок  тебе,  разумеется,  приятен,   потому  что  хороши  свежие
улыбающиеся  губки,  певучи движения рук, протягивающих яблоки,  простодушны
слова  и голосок, но ты  вмиг исчерпаешь  эти  дары, выскребешь до дна  мед,
потрепав румяную, свежую щечку, усладившись бархатом застенчивости. Но и эта
куколка --  пахотная земля, раскинувшаяся  до неведомых горизонтов,  где ты,
возможно, потерялся бы на всю жизнь, если б знал, как до нее добраться.
     Но я хотел собирать от улья к улью готовый мед, я не искал необозримого
пространства, которому поначалу  нечего тебе предложить, которое требует  от
тебя одного: идти  и идти,  ибо  долго  нужно  следовать  молча за  хозяином
владений, если хочешь сродниться с ними.
     У меня был друг, единственный подлинный геометр, он был мне учителем, к
нему приходил я со своими неразрешимыми противоречиями не для того, чтобы он
разрешил их, --  для того, чтобы  взглянул,  и  от  одного  его взгляда  они
смотрелись по-другому -- потому что и он был другим, чем я. Он слышал другие
звуки, видел другое солнце, по-другому  чувствовал вкус пищи; из подвластной