ь
подпол и хлев, они в первую очередь в ответе за гниение и болезни.
     И зачем карать, если можно обратить в свою веру? И я помолился Господу:
     -- Господи! Дай мне край Твоего плаща, чтобы я укрыл всех, кого тяготят
несбыточные  желания.  Я устал карать в страхе за свое  царство тех, кому не
сумел  дать  приют.  Я  знаю, они  --  соблазн  для  других  и  угроза  моей
несовершенной истине, я знаю, истина  есть и  у них, и знаю,  они тоже полны
благородства.

XVII


     Ветер  слов  -- тщета, я  всегда презирал  его.  Я  не  верю  в  пользу
словесных  ухищрений.  И когда мои генералы, дотошные и  недалекие,  говорят
мне: "Народ  возмущен,  но вот  какой фокус мы  предлагаем..." --  я гоню их
прочь. На  словах можно фокусничать  как угодно, но что  создашь  с  помощью
фокусов? Что ты делаешь,  то  и получаешь,  только  то, над  чем  трудишься,
ничуть  не  больше.  И  если,  добиваясь одного, твердишь, что стремишься  к
другому, прямо  противоположному,  то только  дурак  сочтет  тебя  ловкачом.
Осуществится  то,  к  чему  ты  стремился делом.  Над  чем работаешь,  то  и
создаешь.  Даже  если  работаешь ради уничтожения  чего-то. Объявив войну, я
создаю врагов.  Выковываю  их  и ожесточаю. И напрасно я  стану уверять, что
сегодняшнее насилие создаст свободу завтра, -- я внедряю  только насилие.  С
жизнью не  слукавишь.  Не  обманешь  дерево,  оно  потянется  туда, куда его
направят. Прочее -- ветер слов. И если мне  кажется, что  я жертвую вот этим
поколением во имя счастья последующих, я просто-напросто жертвую людьми.  Не
этими и не теми, а  всеми разом. Всех людей я обрекаю на  злосчастье. Прочее
-- ветер слов. И если я воюю во  имя мира, я укрепляю войну. С помощью войны
не  установить  мира.  Довериться  миру,  который  держится  на  оружии,   и
разоружиться --  значит  погибнуть.  Я могу установить мир только  с помощью
мира. Иными словами, готовностью принимать и вбирать, желанием, чтобы каждый
человек обрел в моем  царстве воплощение своей  мечты.  Люди любят одно и то
же, но каждый по-своему. Несовершенство языка отторгает людей друг от друга,
а  желания их одинаковы.  Я никогда  не  встречал людей, любящих беспорядки,
подлость и нищету. Во всех концах Вселенной  люди мечтают об одном и том же,
но  пути  созидания  у каждого  свои. Один верит, что  человек расцветет  на
свободе, другой  -- что  человек возвеличится  благодаря принуждению, но оба
они  мечтают о  величии человека. Этот верит  во всеобъединяющее милосердие,
тот презирает его, видя в  нем  потакание зловонным язвам, и понуждает людей
строить  башню, чтобы они почувствовали  необходимость друг в друге, но  оба
они пекутся о любви? Один верит, что важнее всего благоденствие: избавленный
от забот и тягот человек будет развивать ум, думать о  душе и сердце. Другой
не верит, что совершенство души зависит  от пищи и  досуга, считая, что душа
возрастает, неустанно  даря  себя.  Он  считает  прекрасным лишь  тот  храм,
который стоит многих усилий и возводится из бескорыстного угождения Господу.
Но оба они хотят облагородить сердце, душу и ум. И все по-своему правы: кого
облагородят   рабство,  жестокость  и  отупение  от  тяжких  трудов?  Но  не
облагородят  и  распущенность,  расхлябанность,  потакание  гниющим язвам  и
мелочная суета, рожденная желанием хоть как-то занять себя.
     Но смотри, люди уже  взяли в руки оружие, чтобы защитить общую для всех
любовь,  которую  эфемерные слова сделали такой различной. Идет война,  идет
поиск,   борьба,  и  пусть   беспорядочно,  но   люди  все-таки  движутся  в
направлении,  которое так  властно управляет ими,  они похожи  на дерево,  о
котором  пел  мой поэт: слепое, оно  оплетало стены своей  темницы, пока  не
вышибло наконец  чердачное окно и, прямое  и торжествующее,  не потянулось к
солнцу.
     Я не навязываю мира. Принудить к миру --  значит создать  себе врагов и
растить  недовольство.  Действенно  лишь  умение  обратить  в  свою  веру, а
обратить означает и приютить.  Протянуть  каждому  удобную  одежду по росту,
укрыть  всех  одним плащом. Обилие  противоречий говорит  лишь об отсутствии
гениальности. И я повторяю мою молитву:
     -- Просвети меня, Господи!  Дай возвыситься мудростью и примирить всех,
никого не  принуждая отказаться  от рожденных  усердием  желаний. Примирить,
подарив  новую мечту, которая  покажется  им старинной,  знакомой. Вот  и на
корабле разве не так, Господи?!  Те, кто  натягивает паруса у левого  борта,
спорят с теми, кто натягивает их у правого. Они ненавидят друг друга, потому
что не  умеют понять. Но если  научить их видеть целое, они станут  помогать
друг другу и служить ветру.
     Медленно   растет  древо  мира.  Словно  кедру,  нужно  ему  вобрать  и
переработать множество песчинок, чтобы создать из них единство...
     Хотеть мира -- значит  строить хлев,  где  могло бы уснуть  все  стадо.
Строить дворец, где хватило  бы места всем и  не надо было бы оставлять свою
кладь у двери. Не надо ничего отрезать и калечить ради того,  чтобы войти  и
разместиться.  Печься о мире -- значит просить у Господа плащ пастуха, чтобы
укрыть  каждого, как бы  далеко ни  простирались  его  желания. Хватает же у
матери любви на всех ее сыновей, и на застенчивого и робкого, и на жадного к
жизни, и на тщедушного  никчемного  горбуна. Что  ей до непохожести?  Каждый
трогает ее сердце. И каждый, по-своему ее любя, служит ее славе.
     Но как медленно растет древо мира. И света ему  нужно куда  больше, чем
есть у меня.  Мне еще ничего не ясно. Я  выбираю и потом  отказываюсь. Легко
было бы жить мирно, если бы все люди были одинаковы.
     Нет,  ничему  не  помогут  уловки  моих генералов,  а  они,  дотошные и
недалекие, пришли  ко мне  и принялись рассуждать.  Мне опять вспомнился мой
отец.  "Искусство рассуждать -- это  искусство  обманывать  самого себя", --
говаривал он.
     А генералы рассуждали:  "Нежелание воинов служить царству означает, что
они одрябли. Мы будем посылать их в засады,  они  закалятся, и царство будет
спасено".
     Так мог бы рассуждать профессор, выводя из одного умозаключения другое.
Но  жизнь -- она просто есть. Как  есть дерево.  И росток вовсе не средство,
которое отыскало  семечко, чтобы превратиться в ветку. Семя, росток и  ветка
-- это совместность возрастания.
     Я поправил моих генералов: "Воины одрябли, потому что царство перестало
снабжать  их  жизненной  силой, и они его  разлюбили.  Когда  кедр  истощает
жизненную силу,  он перестает превращать  песок в древесину и сам потихоньку
превращается  в песок. Нашим воинам  нужна вера, тогда они воодушевятся". Но
генералы не поняли меня,  они сочли мои слова преступным попустительством. Я
не стал им возражать. И они довели свою игру до конца, послав  людей умирать
за сухой колодец, где по случайности расположился враг.
     Нет слов, схватка из-за колодца была  прекрасна. Она была танцем вокруг
вожделенного цветка,  и  отвоеванная земля становилась  наградой  победителю
вместе с давно забытым желанием побеждать. Испугавшись  нас, враг взметнулся
беспорядочной стаей  воронья, ища себе места то здесь, то там, где он был бы
в безопасности. Песок дюн,  которые прятали его где-то  там, впереди, пропах
порохом. Каждый,  играя жизнью  и смертью, чувствовал себя мужчиной. Каждый,
то приближаясь, то удаляясь от колодца, участвовал в танце.
     Но  будь в  колодце вода, игра  была бы другой. Лишенный воды и смысла,
колодец был игральной костью, на которую не поставили состояния. Но генералы
видели, как, играя в кости, один игрок смошенничал,  а другой застрелился, и
поверили во всемогущество  игральных  костей.  Они  поставили  на  кон сухой
колодец. Но кто  станет стреляться,  даже если партнер смошенничал, когда на
кону пусто?
     Мои  генералы  никогда хорошенько не  понимали,  что  значит  для жизни
любовь.  Они  видели,  как  радуется  заре  влюбленный,  потому что вместе с
солнцем  в нем проснулось счастье. Видели, как  радуются заре  воины, потому
что солнце приближает их победу. Победу, которая поутру расправляется в  них
и заставляет смеяться. И генералы поверили во всемогущество зари.
     Но я говорю: если нет любви, то не стоит браться ни за какое дело. Если
не верить, что осуществится твоя мечта, скучно играть в кости. Скучной будет
заря,  вернувшая  тебя к  собственной опустошенности. И со скукой в душе  ты
отправишься воевать ради бестолкового колодца.
     Но когда ты влюблен, ради  своей любви ты готов  на самый изнурительный
труд,  и чем он  изнурительней, тем  больше твое  воодушевление.  Ты тратишь
себя, ты растешь. Но нужен тот, кто примет отданное. Дарить себя и тратиться
попусту -- разные вещи.
     Мои  генералы,  видя  радость,  с  какой  отдают  себя  влюбленные,  не
догадались,  что есть тот,  кому они себя отдают. Им не пришло в голову, что
для воодушевления мало обобрать и ограбить человека.
     Я увидел, с какой горечью умирал наш раненый. Он сказал мне: "Государь,
я умираю... Я отдал свою жизнь. А мне ничего не дали. Я уложил врага пулей в
живот,  и  пока  мне  за  него не  отомстили,  я  смотрел  на  убитого.  Мне
показалось, что он  был счастлив, потому что отныне нераздельно  принадлежал
тому,  во что  верил и чему  служил. Смерть  стала  его богатством.  А  я, я
умираю, служа капралу,  моя смерть ничего ему  не  прибавит, а умирая зазря,
трудно чувствовать себя счастливым. Я умираю достойно, но меня тошнит..."
     Остальные? Они разбежались.

XVIII

     В тот же вечер, поднявшись на черную скалу, я смотрел на черные точки в
треугольнике  моего  лагеря.  Да, он  был  по-прежнему  треугольным,  в  нем
по-прежнему  стояли дозорные и было много пуль, пороха и ружей, но, несмотря
на это,  он был готов рассыпаться  и исчезнуть, как сухое мертвое  дерево. Я
простил моих воинов.
     Я понял: гусеница, приготовив  кокон, умирает. Дожив до семян, засыхает
цветок.  Кто  бы  ни  перерождался,  он мучается  тоской  и  отчаянием. Ведь
нежданно он сделался ненужным. Кто бы ни перерождался, он -- тоска о былом и
могила. Мой  лагерь приготовился  к перерождению. Он износил  былое царство,
которое никто  не  сумел  бы  омолодить.  Нельзя  вылечить гусеницу, цветок,
ребенка.  Ребенок  переродился,  но,   желая  быть  по-прежнему  счастливым,
требует, чтобы  его вернули  в  детство, вернули занимательность наскучившим
играм,  сладость  -- материнским поцелуям, вкус -- молоку.  Но  игры скучны,
материнские поцелуи  досаждают, молоко отвратительно,  и подросток тоскует и
мучается.  Износив  былое царство,  люди, сами того  не  подозревая, требуют
нового.  Ребенок,  став  мужчиной,  вырос из  материнских  объятий  и  будет
страдать от неприкаянности до тех пор, пока не найдет себе жену. Только жена
вновь примирит его с самим собой и даст покой. Но кто в силах показать людям
новое  царство? Кто из дробности мира может мощью своего гения создать новую
картину и заставить людей всмотреться в нее? Всмотреться и полюбить? Нет, не
логик, а  художник,  ваятель.  Ваятелю  не  нужны  словесные  ухищрения,  он
наделяет камень силой будить любовь.

XIX

     Я позвал к себе зодчих и сказал:
     --  Вы в ответе за  будущий город, --  не за душу -- за лицо  и улыбку.
Постарайтесь  расселить людей как можно  лучше. Город  должен  быть удобным,
чтобы силы в нем не тратились  понапрасну. Но  имейте в  виду и  никогда  не
забывайте  разницы между существенным  и насущным. Хлеб --  насущен, человек
должен  быть  накормлен:  голодный  --  недочеловек,  он теряет  способность
думать.  Но любовь,  смысл  жизни и  близость к Богу  важнее  хлеба. Мне  не
интересно  достоинство  пищи. Меня не  заботит, будет  ли человек  счастлив,
благополучен и удобно устроен.
     Меня заботит,  какой человек будет  счастлив,  благополучен  и устроен.
Лавочнику распухшему от безмятежной  жизни, я  предпочитаю номада, он всегда
бежит по следам ветра, и служение такому просторному Богу совершенствует его
день ото  дня. Бог  отказал в величии  лавочнику и дал его номаду, поэтому я
отправляю мой народ в пустыню. В человеке я  люблю свет. Толщина свечи  меня
не волнует. Пламя скажет мне, хороша ли свеча.
     Но я не считаю, что принц хуже грузчика, генерал -- сержанта, начальник
-- подчиненного только потому, что они богаты. Живущие за каменной стеной не
кажутся мне хуже тех,  кто  построил  для себя  земляной вал. Я  не разрушаю
иерархическую лестницу, которая позволяет человеку  подниматься все  выше  и
выше. Но  никогда не спутаю цель и средство, храм и ступени к нему. Лестница
необходима  для  храма,  иначе  он   будет  пуст.  Но  значим  только  храм.
Необходимо; чтобы каждый  жил и у  каждого  была возможность подниматься все
выше. Однако жизнь -- только ступени, ведущие к человеку. Храмом будет душа,
которую я создам в человеке, душа и есть самое главное.
     Я запрещаю вам заниматься насущным, считать его своей целью. Да, дворцу
нужна кухня, но значим только дворец, а кухня его обслуживает. Вот я  созвал
вас и спросил:
     -- Зодчие! Что главное в вашей работе?
     Вы стояли передо мной и молчали. Наконец вы ответили:
     -- Мы служим людям. Даем им кров.
     Так  служат скоту, строя ему  хлев,  привязывая  в стойле. Да, конечно,
стены нужны  человеку,  он должен быть укрыт,  чтобы стать  семенем. Но  ему
нужен и Млечный Путь, и морской простор, хотя  ни звезды, ни море  никак ему
не служат.  Но  что  это  значит -- служить? Я  видел,  как  долго  и тяжело
взбирались люди  на гору, обдирали  колени  и  ладони, изнуряли себя тяготой
подъема, торопясь встретить рассвет на вершине и утолить  свою жажду голубой
глубиной долины, как утоляют ее водой долгожданного озера. Они садились, они
смотрели, они дышали полной грудью. В сердце у них билась радость, они нашли
лекарство против усталости от жизни.
     Я видел, как стремили люди медленный шаг своих караванов к морю, потому
что оно им было нужно. Они стояли на  высоком берегу, оглядывая сгустившийся
простор, таящий в своих глубинах тишину, кораллы и водоросли, вдыхали горечь
соли и  любовались  бесполезным зрелищем, ведь  моря  с  собой  не  унесешь.
Любовались,  и сердца их высвобождались из  рабства  будничности.  Может,  с
отвращением  и  тоской,  как  на решетки тюрьмы,  смотрели  они  на  чайник,
кухонную утварь,  недовольную жену, -- на пелену  обыденности, которая может
быть  любимой  картиной,  таящей сокровенную суть  мира, а  порой становится
саваном, связывает по рукам и ногам, не дает вздохнуть.
     Они запасались простором и приносили в  дом  покой  и  счастье, которым
надышались.  Дом становился  другим  оттого, что где-то  голубела долина  на
восходе  солнца, где-то плескалось море.  Все тянется  к  большему, чем  оно
само. Все хочет стать дорогой в неведомый мир, окном в него.
     Так что  не  говорите, что  служите людям, когда складываете  кирпичные
стены. Если люди не  видели звезд и в вашей власти выстроить для них Млечный
Путь  с  небывалыми  пролетами и  арками,  потратив  на строительство  целое
состояние, неужели вы сочтете, что выбросили деньги на ветер?
     Еще и еще  раз повторяю  вам: если  вы построили храм  --  бесполезный,
потому  что  он не  служит для  стряпни, отдыха, заседаний именитых граждан,
хранения  воды,  а только  растит в  человеке душу, умиротворяет  страсти  и
помогает времени вынашивать зрелость,  если храм  этот похож на сердце,  где
царит  безмятежный   покой,   растворение  чувств   и   справедливость   без
обездоленности, если  в  этом  храме болезнетворные  язвы становятся  Божьим
даром и  молитвой,  а  смерть -- тихой  пристанью  среди безбурных  вод,  --
неужели вы сочтете, что усилия ваши пропали даром?
     Если  ты  в  силах хоть  изредка  привечать  тех,  чьи  руки  покрылись
кровавыми  мозолями, кто,  не  щадя себя, натягивал  в  бурю паруса, кто  от
соленой  ласки  моря превратился в кровоточащую рану, -- привечать в  мирных
водах гавани, где остановилось  движение,  время, ратоборство,  где  мерцает
водная гладь, чуть  примятая  прибытием  большого корабля, неужели и  тут ты
сочтешь"  свои  труды бесполезными? А как  сладостна для усталых  тихая вода
залива после мятущейся гривы морских бурунов...
     Вот чем ваш талант может одарить  человека. Сложив камни  по-своему, вы
выстроите тишину, необычайные надежды и мечту о тихой гавани.
     Ваш  храм своей  тишиной зовет  их погрузиться в себя. И они открывают,
каковы они.  Без храма звать их  будут только лавки.  И  они откроют  в себе
покупателя. Никогда не родится в них величие. Никогда не узнать им,  как они
пространственны.
     Я  знаю, вы  скажете:  толстяк лавочник и  так всем доволен, ему ничего
больше  не нужно.  Когда  у  человека мало  сердца,  удовольствовать  его не
трудно.
     Глупый   язык  именует  ваши  творения   бесполезными.  Но  сами   люди
опровергают словесное суждение. Вы же видите, со всех концов света стекаются
они  к  каменным  чудесам,   от  строительства  которых  вы  отказались.  Вы
отказались строить житницы для души и сердца. Но  видели ли вы когда-нибудь,
чтобы  люди объезжали  мир ради  складских  помещений?  Да,  все  пользуются
товарами и  продуктами,  пользуются,  поддерживая свое существование, но они
ошибаются,  если думают,  что пища для них  важнее всего.  В  странствие они
пускаются не ради пищи. Кто не видел путешественников? Куда они едут? Что их
соблазняет?  Иногда чудесный залив или одетая  снегом гора, вулкан, обросший
наплывами лавы,  но чаще  всего утонувший во времени корабль, который один и
может увезти куда-то.
     Они  обходят его со всех  сторон  и, сами того не  подозревая,  мечтают
стать пассажирами. Потому  что этот корабль  не везет к небытию. Но храмы не
берут  больше  странников, не увозят их  и не перерождают,  как  куколка, из
личинки  в  благородную  бабочку.  Теперешние  странники  лишились  каменных
кораблей,  у них  нет возможности переродиться.  В конце  странствия  они не
получат вместо скудной увечной души щедрую и  благородную. И вот они  кружат
вокруг  затонувших храмов, осматривают, вглядываются,  бродят по истертым до
блеска каменным  плитам и,  заблудившись  в лесу мраморных  колонн, слышат в
величественной тишине  только эхо собственных  голосов. Им кажется,  что они
обогащаются  знанием  истории,  но  биение   собственного  сердца  могло  бы
подсказать им, что, переходя от колонны к колонне, из зала в  зал, из нефа в
неф,  они ищут  вожатого;  что,  озябнув сердцем, собрались  здесь, взывая о
помощи,  которой  неоткуда  ждать,  что жаждут перерождения,  в  котором  им
отказано.  Они  погребены сами в  себе, потому что храмы  мертвы  и засыпаны
песком, потому  что здесь лишь  корабли,  получившие пробоину  и  потерявшие
драгоценный груз полумрака и тишины; голубая вода неба хлещет в обвалившиеся
купола, и тихо шуршит песок, всыпаясь сквозь  трещины стен. А голод, которым
голодны люди, не утолен...
     Так  вот что  вы  будете строить, говорю  я  вам.  Да,  человеку  нужны
непроходимые  леса,  Млечный Путь  и равнина  в голубой  дымке,  на  которую
смотрят  с  вершины  горы.  Но  сравнится  ли  необъятность  Млечного  Пути,
голубеющей долины и моря  с необъятностью тьмы в каменном чреве, если зодчий
сумел наполнить его тишиной? И вы, зодчие, вы сами обретете величие, потеряв
интерес  к насущному.  Созидая  поистине великое, вы  переродитесь.  Оно  не
станет служить вам, оно заставит вас  служить себе,  и вам придется вырасти.
Вы превзойдете самих себя. Невозможно стать великим зодчим, строя  всю жизнь
балаганы.
     Вы  станете  великими,  если  камни,  над  которыми  вам  дана  власть,
перестанут быть просто камнями, предназначенными служить нехитрым  будничным
удобствам, но станут ступенями, ведущими к престолу Господа.


XX


     Я устал  от  рассуждений моих генералов,  дотошных и недалеких.  А  они
обсуждали будущее, как обсуждают  закон в парламенте. И полагали, что  очень
предусмотрительны. Лу