м, чудом будет  спуск корабля -- вода  расцветет
цветком.

LXXV

     Вот  поэтому-то  единство любви  мне видится  как  разнообразие колонн,
сводов, выразительных статуй. Если пытаешься  передать единство, приходишь к
нескончаемому разнообразию. Не пугайся его.
     Значима  лишь безоглядность,  присущая вере,  усердию,  страсти.  Едино
стремление вперед  фрегата, но двигают  его  и тот, кто  заточил стамеску, и
тот,  кто отмыл  палубу, и тот,  кто  поднялся на мачту,  и тот, кто  смазал
втулку.
     Вас смущает неупорядоченность? Вам кажется, что мощь людей  возрастает,
если  все  они  двигаются в одном  направлении и делают  одно  и то  же?  Но
повторяю: если речь идет о человеке, свод замыкается совсем не на очевидном.
Нужно подняться, чтобы понять, где находится  ключ свода. Не упрекаете же вы
скульптора  за то,  что, ища выражение чему-то очень  сущностному, он, пусть
предельно  все упростив, передал его  с  помощью  глаз,  губ,  морщин, пряди
волос, он  должен был сплести нити для  той ловушки,  которая  сможет ловить
добычу, -- ловушки, благодаря которой, если только ты  не слеп и не воротишь
заранее носа,  ты  узнаешь такую несказанную  тоску,  что  в тебе  откроется
что-то новое. Не упрекай и меня за неупорядоченность моего царства. Единство
людей --  ствол, выбрасывающий  разные ветви, -- вот цельность,  к которой я
стремлюсь и которая и есть суть моего  царства, она видна, когда отдалишься.
А  вблизи видишь суету матросов,  каждый  из  них тянет в свою  сторону свой
канат. Издалека виден фрегат, плывущий по морю.
     Скажу   больше:  если   я  воодушевлю  мой  народ  любовью  к   морским
странствиям, если их отягощенные любовью сердца подтолкнут их всех к единому
руслу,  ты  увидишь,  как  по-разному  каждый  из  них будет  действовать  в
зависимости  от  склада  своей  натуры.  Один  будет  ткать  паруса,  другой
блестящим топором  валить сосны. Один  ковать  гвозди,  другой наблюдать  за
звездами, чтобы научиться  управлять кораблем. И  все-таки они будут  единым
целым.  Корабль строится  не  потому, что ты научил  их  шить паруса, ковать
гвозди, читать  по звездам; корабль строится тогда, когда  ты пробудил в них
страсть к морю и все противоречия тонут в свете общей для всех любви.
     Поэтому  все на свете союзники  мне и я открываю объятья  моим  врагам,
чтобы они укрепляли меня и возвышали.  Я знаю: есть ступень,  с которой наша
схватка покажется мне любовным бореньем.
     Я  создаю корабль совсем не тем, что продумываю его  во  всех  деталях.
Если  я примусь в одиночку  чертить чертежи, я  упущу  главное.  Когда  дело
дойдет до строительства,  чертежи мои  не понадобятся, их сделают другие. Не
мне знать  каждый гвоздь  корабля. Мой долг  разбудить в  людях стремление к
морю.
     Я расту, словно дерево, и  чем я выше, тем больше у меня  корней. И мой
храм --  он  целен, но строит его  и  тот,  кто полон раскаяния и ваяет  лик
совести,  и  тот, кто  умеет наслаждаться и  ваяет улыбку. Строит тот,  кто,
противостоя мне, сопротивляется, и тот, кто  предан  мне и пребывает верным.
Не упрекайте меня за  неупорядоченность и отсутствие  дисциплины, я  признаю
одну  дисциплину  --  дисциплину жаждущего сердца, и, когда вы войдете в мой
храм, вас покорит его цельность и величие тишины.  Увидев, что молятся в нем
преданный и непокорный, ваятель и каменотес, ученый и неграмотный, веселый и
грустный,  не  говорите мне  о  чужеродности: всех  их  питает  один корень,
благодаря их  общим  усилиям  возник  храм, благодаря  храму  каждый  из них
отыскал собственный путь становления.
     Не прав  тот,  кто печется о внешней упорядоченности, он печется  о ней
потому,  что  не может подняться на ту высоту, откуда видны храм, корабль  и
любовь. Вместо  подлинного порядка он устанавливает полицейский  режим,  при
котором все должны одинаково тянуть ногу и идти  в одну сторону. Но если все
твои подданные  стали одинаковыми, то это  совсем не  значит, что ты  достиг
единства,  среди тысячи  одинаковых  колонн  ты не  в храме -- в  зеркальной
комнате.   Совершенная  упорядоченность   в  твоем  понимании   предполагает
уничтожение всех твоих подданных, кроме одного.
     Храм -- вот  подлинный  порядок. Любовь зодчего, будто корень, питает и
соединяет  воедино   строителей  и  строительные   материалы,   она  создает
цельность, длит и придает силу всему, что разнообразно.
     Нет,  дело   не   в  том,   чтобы   возмущаться  людской  непохожестью,
противоречивостью  желаний и  устремлений,  несхожестью  языка,  --  радуйся
этому, потому  что  ты  --  творец, ты  --  зодчий, и  тебе придется строить
огромный храм, чтобы в нем поместились все.
     Я зову слепцом того, кто, воображая, будто что-то создал, разобрал храм
и сложил все камни в прямую линию.

LXXVI

     Ты будешь  говорить и в ответ услышишь  возмущенные крики -- не обращай
внимания: новая  истина  --  это всегда новизна  нежданных связей (в ней нет
доказательности  логики,  за   которой  можно  проследить   от  следствия  к
следствию). Каждый раз,  когда  ты  будешь указывать  на  деталь своей новой
картины, тебя упрекнут, что во всех других ей отведена совершенно иная роль,
и не поймут,  что именно  ты им  показываешь,  и  будут  спорить с  тобой  и
спорить.
     И  тогда  ты  попросишь:  "Откажитесь  от  того,  что  считаете  вашим,
позабудьте и вглядывайтесь, не противясь, в новизну моего творения.  Станьте
куколкой,  только  так  вы сможете преобразиться. А  преобразившись, вы  мне
скажете, стало ли в вас больше света, умиротворения и широты".
     Ни истина, ни статуя, которую я ваяю, не открываются деталь за деталью,
частность  за частностью.  Это -- целое,  и судить  о  них можно, когда  они
завершены. Находясь внутри картины,  невозможно ее обозреть. Истинность моей
истины в том человеке, который рождается благодаря ей.
     Представь себе, что я решил отправить тебя в монастырь, желая, чтобы ты
изменился. А  ты просишь, чтобы монастырской стеной я  окружил твою  суетную
жизнь, житейские заботы, ты желаешь понять, что такое  монастырь здесь. Я не
стану даже  отвечать  тебе, я промолчу в ответ  на твою  просьбу. Что  такое
монастырь, поймет иной,  чем  ты,  и его я должен извлечь из  тебя. Я должен
принудить тебя к становлению.
     Возмутит  и  твое  принуждение, не  обращай  внимания. Крикуны  были бы
правы, если б ты насиловал главное в них, лишал их величия. Чтить в человеке
можно только благородство. Но они видят справедливость в том, чтобы жить без
изменений,  пусть даже в гниющих язвах, потому что  с ними они появились  на
свет. Если ты вылечишь их, ты не оскорбишь Господа.

LXXVII

     Вот почему я могу утверждать, что не отвергаю, но и не соглашаюсь. Я не
податлив, не мягок, но и не прямолинеен. Я принимаю несовершенство человека,
но к  человеку  я требователен.  Противник для меня не  шпион и  не виновник
наших зол, которого я хочу публично унизить и
     сжечь на площади. Я принимаю моего противника целиком, и вместе с тем я
не  соглашаюсь с ним. Хороша и желанна холодная вода. Хорошо и желанно вино.
Но мешая воду с вином, я готовлю питье для кастратов.
     Нет в мире людей заведомо неправых. Кроме тех, кто  выводят заключения,
доказывают, аргументируют: они в  плену бессодержательного языка логики и не
могут  ни  ошибиться,  ни  обрести   правоты.  Они  просто  шумят,  но  если
возгордятся  своим  шумом,  то  из-за него  может долго литься  человеческая
кровь. Этих я отсекаю от моего дерева.
     Прав  только тот,  кто согласен  пожертвовать  своим  телесным сосудом,
чтобы спасти хранимое в нем. Я тебе уже говорил об этом. Покровительствовать
слабым  или  помогать  сильным  --  вот  вопрос,  который  тебя  мучает.  Ты
поддерживаешь  сильных,  а твой противник  --  он  противостоит тебе,  -- он
покровительствует   слабым.  И  вы  принуждены   сражаться,  один  --  желая
предохранить свои земли от демагогической  гнили, воспевающей язвы ради язв,
другой  -- чтобы избавить свою  землю  от жестокости рабовладельцев, которые
действуют  бичом и принуждением и не дают возможности  человеку стать  самим
собой.  В жизни это противоречие так настоятельно, что приходится решать его
оружием. Все  идеи  нужны, потому  что,  когда остается только  одна идея (и
заполоняет  все,  как  трава)  и  нет  противоположной  ей,  которая  бы  ее
уравновешивала, идея станет ложью и пожрет жизнь.
     Идею взрастило поле твоего разума, но какое оно крошечное, это поле, --
посмотри! И вот еще о чем вспомни: представь, на тебя напал бандит, ты же не
сможешь разом  чувствовать боль  ударов  и  продумывать  тактику  борьбы;  в
открытом  море  ты  не  сможешь  разом бояться  кораблекрушения и травить от
качки, боится  тот, кого не тошнит, а тот,  кого тошнит, не боится. Если нет
возможности объясниться по-новому, то как  мучительно проживать одно  и,  по
привычке, думать другое.

LXXVIII

     Пришли ко мне с упреками -- нет,  даже  не геометры моего царства, да и
был он у меня один и  уже умер, -- пришли представители от толкователей моих
геометров, а было этих толкователей десять тысяч.
     Когда надобится корабль, хозяин заботится о гвоздях, мачтах, досках для
палубы, он запирает в каземат десять тысяч рабов и несколько надсмотрщиков с
бичом, и корабль является  во всей своей славе. И я  ни разу не  видел раба,
который тщеславился бы тем, что одержал победу над морем.
     И  когда надобится наука расчетов, ученый не  разрабатывает ее сам, идя
от  следствия к следствию, потому что на  этот труд у него не хватит ни сил,
ни времени, он собирает десять тысяч помощников, которые оттачивают теоремы,
разрабатывают плодотворные находки  и  пользуются плодами растущего  дерева.
Они уже не рабы, их не подгоняет бич надсмотрщика, и многие из них мнят себя
равными единственно  истинному  геометру, во-первых,  потому,  что  они  его
понимают, во-вторых, потому, что обогатили его творение.
     Но  я,  зная,  что  работа  их  драгоценна,  --  ибо  прекрасно,  когда
умножается  жатва  разума,  -- и не зная вместе с  тем,  как  далека  она от
подлинного  творчества,  которое  рождается в человеке  всегда  бескорыстно,
непреднамеренно и свободно, не  приближал их к  себе,  опасаясь,  как  бы их
разросшаяся гордыня не  сочла  и меня равным  им. И слышал, как, жалуясь  на
это, они переговаривались между собой.
     И вот что они говорили:
     -- Мы протестуем  во имя разума, --  говорили  они.  --  Мы --  пастыри
истины.  Законы царства установлены божеством куда менее надежным, чем наше.
За  них стоят твои воины, и тяжесть  их мускулов способна  нас раздавить. Но
разум, которым мы владеем даже в тюремных подземельях, будет против тебя.
     Они   говорили   так,  понимая,   что   им  не   грозит   мой  гнев.  И
переглядывались,  довольные  собственным  мужеством.   А   я?  Я  размышлял.
Единственно подлинного геометра  я  приглашал  каждый день  обедать. Ночами,
томясь  бессонницей,  я  приходил к нему в шатер и, благоговейно разувшись у
порога, пил с ним чай, вкушая мед его мудрости.
     -- Ты -- геометр, -- говорил я ему.
     -- Я в первую очередь не геометр, а человек.  Человек, который время от
времени  размышляет о  геометрии,  если не  занят чем-то более существенным,
например едой, сном или  любовью.  Но теперь  я состарился, и  ты конечно же
прав: я теперь только геометр.
     -- Тебе открывается истина...
     -- Я  бреду на ощупь  и, как малый ребенок, осваиваю  язык. Я не  нашел
истины,  но  мой язык доступен людям,  как твоя гора,  и  с  его помощью они
создают свои истины.
     -- Слова твои горьки, геометр.
     --  Мне  бы хотелось  отыскать во  Вселенной след Божественного плаща и
прикоснуться к истине, которая  существует вне меня, словно к  Богу, что так
долго прятался от людей.  Мне хотелось бы ухватить эту истину за край одежды
и откинуть  покрывало  с  ее  лица,  чтобы показать всем. Но  мне было  дано
открыть истину только о самом себе...
     Так говорил геометр. А эти грозили  мне гневом своего божества, вознося
его над собой.
     -- Говорите тише, -- попросил я. -- Возможно, понимаю я плохо, но слышу
хорошо.
     И,  умерив голоса, они продолжали перешептываться. Наконец один  из них
заговорил  со мной.  Они подтолкнули  его  вперед,  потому что он  уже начал
сожалеть о взятой на себя смелости.
     -- Мы воздвигли  перед тобой твердыню истины, -- начал  он.  --  Где ты
видишь  в ней  произвол  творчества,  руку  ваятеля  или поэта? Наши теоремы
вытекают одна из другой по законам строжайшей  логики, в нашем  творении нет
ничего от человека.
     Итак, с одной стороны, они притязали на владение безусловной истиной --
вроде племен,  утверждающих,  что  вот этот  раскрашенный  деревянный  божок
насылает молнии,  --  и,  с  другой  стороны,  равняли  себя  с  единственно
подлинным геометром, потому  что с большим или меньшим успехом разрабатывали
или открывали, но никак не творили.
     --  Посмотри, мы  покажем  тебе, как соотносятся элементы  в  различных
фигурах. Твои законы мы можем нарушить, но преодолеть наши ты не в силах. Ты
должен сделать министрами нас, ибо мы знаем.
     Я молчал, размышляя  о глупости. Мое молчание обеспокоило их, твердость
их поколебалась.
     -- Прежде всего мы хотим служить тебе, -- добавили они. И я им ответил:
     -- Вы настаиваете, что обошлись без творчества, и это прекрасно. Кривые
творят кривых.  Надутые  мехи  способны  сотворить  только  ветер.  Если  вы
займетесь  царством, то почтение к логике, которая хороша для  свершившегося
события, законченной статуи и покойника, поведет к тому, что все в нем будет
готово сдаться мечам варваров.
     Однажды  ранним  утром  вышел  человек из шатра  и  направился к  морю,
поднялся на отвесную скалу и упал с нее. С нами были логики;
     вглядываясь в следы, они установили истину. Потому что ни одно звено не
выпало из  цепочки: шаг следовал за шагом, и не было ни единого, который  бы
не  возникал из  предыдущего. Следуя шаг за шагом, от следствия к следствию,
была  определена причина  смерти,  и мертвое тело принесли к шатру. Проделав
обратный   путь  от  причины  смерти  к  ее  возникновению,  мы  подтвердили
неизбежность смерти.
     -- Теперь все понятно! -- вскричали логики и поздравили друг друга.
     А  мне-то  казалось,  что  понять  --  значит  ощутить,  как  иной  раз
доводилось  и мне,  какой-то  неуловимо счастливый  проблеск,  что  пугливее
замершей  водной глади,  потому довольно и промелькнувшей  мысли,  чтобы  он
исчез,  -- он мелькнул и словно бы  не существует, он тронул лицо спящего --
спящего чужака в шатре за сто дней пути от меня.
     Потому что  творческое  озарение  ничуть  не  похоже на то,  что выйдет
из-под твоих рук, оно исчезает безвозвратно, и никакие следы не помогут тебе
его восстановить.  Следы, отпечатки, знаки говорят,  выстраиваясь в цепочку,
вытекая одно из другого. Логика и есть та тень, которую отбросило творческое
озарение  на  стену  реальности.   Но  эта   очевидность   не  очевидна  еще
человеческой близорукости.
     И  поскольку мои  логики  ничего не  поняли, я, по  доброте своей, стал
наставлять их дальше.
     -- Жил  на  свете один алхимик,  --  заговорил я, --  он хотел раскрыть
тайну  жизни. И  случилось  так,  что при помощи  реторт,  перегонных кубов,
всяческих порошков и растворов ему удалось получить крошечный комочек живого
теста.  Набежали  логики. Они  повторили опыт,  смешали порошки и  растворы,
зажгли огонь  под  ретортой  и получили еще  один живой  комочек. Ушли  они,
громко крича,  что  тайна жизни больше не  тайна. Что жизнь  -- естественная
последовательность  причин  и   следствий,  взаимодействие   при  нагревании
элементов, не обладающих жизнью. Логики, как всегда, все великолепно поняли.
Но  не поняли  того, что природа  созданного и  природа творчества не похожи
друг на друга, творческая сила,  исчерпавшись, не оставляет следов.  Недаром
творец всегда покидает свое творение,  и  творение поступает в  распоряжение
логики. И я смиренно  отправился за  разъяснениями к моему  другу  геометру.
"Где увидел ты новое? -- спросил он.  --  Жизнь  породила жизнь. Новая жизнь
возникла благодаря алхимику, а алхимик, насколько я знаю, жив. О нем забыли,
так оно и  положено, творец  растворяется и оставляет нам творение. Ты довел
своего спутника до вершины  горы, и он увидел примиренными все противоречия,
гора для  него -- реальность,  существующая  помимо  тебя,  он на ней  --  в
одиночестве.  Никто  не задумается, почему ты выбрал  именно  эту  гору, она
есть,  и  человек  стоит  на  ней,  потому  что  естественно,  чтобы человек
находился где-то".
     Но мои  логики не перестали перешептываться,  на деле логики совсем  не
логичны.
     -- Вы самонадеянны, -- сказал я им, -- вы  изучили танец теней на стене
и  уверились,  что  обладаете  знанием. Шаг  за шагом  прослеживаете вы  ход
теоремы, забывая  о том,  кто положил свою жизнь на то, чтобы ее создать. Вы
читаете следы на песке, не понимая, что прошел человек, которого разлучили с
его любовью. Вы изучаете, как из мертвых элементов  возникает жизнь, забывая
о  живом  человеке,  который подбирал эти элементы,  ища и  отказываясь.  Не
подходите ко  мне, рабы, -- в руках у  вас жалкие молотки, но  вы возомнили,
что создали и пустили в плавание корабль!
     Истинным геометром был тот, кто уже умер; если бы он захотел, я посадил
бы его рядом с собой, и он направлял бы людей. В нем дышало дыхание Господа.
Язык, которым он говорил, делал ощутимым  присутствие  далекой возлюбленной,
которая не оставила следов  на песке и о которой  поэтому невозможно  ничего
узнать.
     Из  множества  возможных вариантов  он  умел выбрать  тот,  который  не
обеспечил  пока никому  удачи, но  был единственным,  который открывал  путь
дальше. Нет  путеводной нити в лабиринте  гор, логик тебе не в  помощь, если
кончилась  вдруг  торная  дорога,  если  перед тобой пропасть, если ни  один
человек не ступал на противоположный склон;
     тогда на помощь  тебе посылается  проводник -- он словно бы уже побывал
там, впереди,  и намечает  тебе дорогу. Пройденная дорога -- очевидность. Ты
забываешь о чуде, когда вел тебя вернувшийся к тебе из неведомого проводник.

LXXIX

     Пришел противник моего отца.
     -- Счастье людей... -- начал он. Отец прервал его:
     -- Не  приноси в мой дом шелухи. Я  принимаю лишь  те слова, в  которых
ощутима внутренняя весомость, скорлупу я отбрасываю.
     -- И все же, -- продолжал  тот, -- если правитель царства не озабочен в
первую очередь счастьем подданных...
     -- Я не бегу со всех ног, стараясь  припасти как можно больше ветра, --
отвечал отец, -- ведь стоит остановиться, ветер стихнет.
     -- Если бы я был государем, -- настаивал тот, -- мне хотелось бы, чтобы
подданные мои были счастливы...
     -- Вот  теперь, -- отвечал  отец, -- я слышу тебя лучше. Слова твои  не
пусты. В самом деле, я  видал людей счастливых и несчастных, видал толстяков
и худышек, калек и здоровяков, живых и покойников, и мне нравятся счастливые
люди, нравится,  когда они  живут,  а не умирают. И еще мне нравится,  когда
одно поколение перетекает в другое.
     -- Стало быть, мы думаем одинаково! -- вскричал тот.
     -- Нет, -- ответил отец. И продолжил:
     --  Ты сказал  -- "счастье". Объясни, что ты имеешь в виду  -- душевное
состояние, когда  человек  чувствует  себя счастливым,  как иногда чувствует
себя здоровым? Но какое я имею отношение к усердию чужих чувств? Или счастье
кажется тебе достижимым  состоянием  общества  и  я должен хотеть достигнуть
его? Но каково оно, это состояние?
     Один счастлив в покое, другой --  в сражении, одного погружает в экстаз
одиночество, другого -- шумный и пышный праздник, один наслаждается научными
изысканиями,  ища ответы на  вопросы,  другой  обрел  благодать  в вере, для
которой не существует вопросов.
     И если я  начну объяснят