мили  газель, которая
снизошла до жизни  в неволе. День ото дня моим  воинам становилось дороже их
сокровище:  как радовала  их солнечная  шкурка,  шалости  и  голод  лисенка,
настоятельно требующего от них усердия. Они жили тщетной иллюзией, веря, что
зверек нуждается в них, что его создала, вскормила и питает их любовь.
     Но приходил день, и  лисенок, который любил только свою пустыню, убегал
к ней, и пустыней становилось  человеческое сердце. Я видел, как посланный в
засаду воин погиб, потому что  ему  не захотелось защищаться.  Нам  принесли
весть о его гибели, и мне вспомнились загадочные слова, какими он ответил на
утешения  товарищей  после  бегства его лисенка,  -- ему советовали  поймать
другого,  а он ответил:  "Нужно слишком много  терпения не для  того,  чтобы
поймать, для того, чтобы любить его".
     Они  устали  от лисят и газелей,  когда  поняли,  что тратиться  на них
бесполезно,  потому что лисенок  любит пустыню, но ни пустыня, ни лисенок не
нуждаются в человеке.
     --  У  меня три сына, --  говорил мне один из них, -- они  растут, а  я
ничему  не научил  их. Ничего им не  передал. Что останется  от  меня  после
смерти?
     Укрывая  всех  моей  молчаливой  любовью,  я  смотрел,  как  моя  армия
истаивает  среди песков, подобно потоку, рожденному  грозой. У такого потока
нет надежного русла,  и он умирает бесплодным, не перевоплотившись дорогой в
дерево, траву, хлеб для деревень.
     Ради  блага  моего  царства мои воины  хотели перевоплотиться в  оазис,
украсить мой  замок новым отдаленным владением, чтобы,  рассказывая  о  нем,
можно было прибавить:
     --  Сколько  прелести придают ему зеленеющие  на Юге пальмы, наши новые
пальмовые рощи и деревни, где режут слоновую кость...
     Да, мы завоевали оазис,  но ни для кого  он не сделался домом, и каждый
теперь мечтал об одном:  вернуться. Исчезло единое царство, оно разделилось,
дробность мира затуманила его облик.
     --  Для  чего нам чужой оазис? Что он нам  прибавит?  Чем  обогатит? --
роптали они. -- Для чего  он нам в деревне, куда мы  вернемся и где проживем
до старости? Он для тех, кто поселится в нем, будет собирать инжир и стирать
белье в торопливом ручье...

XI

     Они не правы,  но я ничего  не могу поделать. Угасает  вера, и  умирает
Бог. Он  кажется  никому  не  нужным. Истощилось рвение, распалось  царство,
потому  что  скрепляло  его усердие. Нет, оно  не  было  обманом. Дорога под
оливами и дом, который любят от всего сердца и берегут, --  вот мое царство,
но если оливы  точно такие же, как  сотни  других, а дом под  ними  защищает
только от дождя, то где оно, мое царство, и как уберечь его от разрушения? И
проданные оливы останутся оливами, а дом домом.
     Посмотрите на  князя,  хозяина  здешних мест, -- одинокий шагает он  по
дороге,  и плащ его влажен от утренней  росы.  Где  богатства его? Что в них
толку? Он вязнет в грязи после вчерашнего дождя,  он отводит  палкой колючие
ветки, -- как бродяга, любой бродяга, бродяга из бродяг. Спустился в ложбину
и потерял из виду свои владения. Но несмотря ни на что он -- князь.
     Ты  встретишь его,  он на тебя посмотрит, и  это будет взгляд князя. Он
спокоен, он уверен в себе,  опорой ему  все, что  сейчас ему  не служит. Да,
сейчас  он  не  пользуется  ничем,  но ничего и не  утратил.  Его  владения:
пастбища,  ячменные  поля, пальмовые рощи -- прочная  опора. Поля  отдыхают.
Дремлют житницы. Молотильщики не вздымают цепами золотого ореола пылинок. Но
все  это живет в  сердце  князя. И  не  кто-нибудь, а хозяин шагает по своей
люцерне...
     Слеп тот, кто  судит  о  человеке по его  занятиям,  плодам  трудов или
достижениям. Значимо  для  человека совсем не  то, чем он  располагает в эту
секунду:  на прогулке в руке  у князя пучок  колосьев или  сорванное дорогой
яблоко.  Воин,  что ушел со мной  воевать, полон своей любимой. Он не  может
увидеть  ее, обнять, коснуться  -- ее  как  бы  и  не существует; в  ранний,
предрассветный час  она и не помнит о нем, шагающем где-то вдалеке с  тяжким
грузом  своих воспоминаний, потому  что ушла  далеко-далеко от мира живущих.
Потому что ее как бы и нет  на  свете,  потому  что  она крепко спит. Но для
мужчины она живет  и бодрствует,  и  он несет  в  себе груз нежности, сейчас
бесполезной,  и  которая тоже  спит, словно зерно в житнице, несет  ароматы,
которые не вдыхает, журчанье родника -- сердце своего дома, --  он не слышит
его, но несет с собой все свое  царство,  и  оно отличает владельца от  всех
остальных людей.
     ...Вот твой друг, ты повстречал его, а  у него болен ребенок, и тяжесть
его болезни он повсюду  носит с собой. Малыш далеко. Отец не держит  горячей
ручки,  не слышит плача, жизнь его течет  привычной чередой. Но я вижу,  как
придавила его тяжкая забота о малыше, который живет в его сердце.
     Они  похожи: князь, который не может охватить  взглядом своего царства,
не  пользуется  своим богатством, но знает, что оно  есть и всегда  остается
властелином;  отец больного ребенка, который страдает за  него, и мой  воин,
который служит своей  любви,  пока любимая блуждает  по  стране  сновидений.
Смысл, которым окрашено происходящее, -- вот что значимо для человека.

     Бывает  и  по-другому, я знаю. Кузнец из моей деревни пришел ко  мне  и
сказал:
     -- Какое мне дело до чужих и далеких? У меня есть сахар и чай, мой осел
сыт, жена со мной рядом, дети растут и умнеют. У меня все хорошо, и большего
мне не нужно. Что мне до каких-то страданий?
     Но хорошо ли в доме, одиноко стоящем  посреди Вселенной? Если ты и твоя
семья под полотняным шатром, затерявшимся в пустыне? Я  заставил поправиться
кузнеца.
     --  Хорошо, если по вечерам приходят друзья из шатра по соседству, если
есть о чем потолковать и есть новости о пустыне...
     Я же видел вас, не забывайте об этом! Видел, как вы сидели ночью вокруг
костра,  как жарили  барашка,  слушал всплески ваших  голосов.  Не спеша,  с
молчаливой любовью подходил я к  вам. Да, конечно, вы говорили о детях: один
растет,  а  другой болеет;  говорили,  конечно,  и  о  доме но  без  особого
воодушевления. Зато как вы оживлялись, когда  к  вашему  костру подсаживался
странник,  пришедший  с  караваном из дальних мест, и рассказывал о тамошних
чудесах:  о княжеских белых  слонах, о  замужестве девушки, чье имя едва вам
знакомо, о переполохе  в  стане врагов.  Он  мог  рассказывать о комете  или
обиде, о любви или мужестве в смертный час, о ненависти к вам или, напротив,
участии. Множество событий соприкасалось с вами, пространство расширяло вас,
и  ваш  собственный  шатер,  любимый  и ненавистный,  уязвимый  и  надежный,
становился  вам  во  сто  крат  дороже.  Вас  ловила  волшебная  сеть, и  вы
становились куда пространственней, чем были сами по себе...
     Вам необходим простор, а высвобождает его в вас только слово.
     Я  вспомнил случай с беженцами-берберами. Мой отец поселил их отдельно,
в небольшом селенье на севере от города. Он не хотел, чтобы они смешались  с
нами.  Он  был  к  ним  добр: давал чай,  сахар и полотно на  одежду. Он  не
требовал  от  них никакой работы в уплату  за свою щедрость. Кому еще жилось
беззаботнее, и каждый из них мог сказать:
     -- Какое мне дело до чужих и далеких? У меня есть сахар и чай, мой осел
сыт, жена со мной рядом,  дети растут и умнеют. У меня все хорошо и большего
мне не нужно...
     Но  кому они  показались бы счастливыми? Мы изредка навещали  их, когда
отец учил меня...
     -- Смотри, -- говорил он, -- они сделались домашним скотом и потихоньку
гниют... не плотью, а сердцем...
     Ибо мир для них обессмыслился.
     Даже если ты не поставил на кон  состояния, игра в кости для тебя мечта
об отарах, земле,  золотых слитках и бриллиантах. У тебя их нет. Но они есть
у  других. Однако приходит день, и ты перестаешь мечтать  при помощи игры  в
кости. И бросаешь игру.
     А наши подопечные бросили разговаривать,  им стало не  о чем  говорить.
Истерлись похожие друг на друга семейные  истории.  О своих  шатрах, похожих
как две капли воды, они все рассказали друг другу. Они ничего не боялись, ни
на  что  не надеялись,  ничего  не придумывали.  Слова  служили им для самых
обыденных  дел.  "Одолжи мне таганок", --  просил один.  "Где мой  сын?"  --
спрашивал другой. Чего хотеть, когда лежишь у кормушки? Ради чего стараться?
Ради хлеба? Им кормят. Ради свободы? Но в пределах своей крошечной вселенной
они свободны до беспредельности.  Они  захлебывались от  своей  безграничной
свободы, и у богатых от нее пучило животы. Ради того, чтобы восторжествовать
над врагами? Но у них не было врагов.
     Отец говорил:
     -- Ты можешь прийти к ним один, пройти по всему селенью, хлеща их бичом
по лицу. Они  оскалятся,  как свора  собак,  попятятся,  огрызаясь  и  желая
укусить,  но  ни  один  не  пожертвует  собой. Ты останешься  безнаказанным,
скрестишь руки на груди и почувствуешь оскомину от презрения...
     Он говорил:
     -- На вид они  люди. Но под оболочкой не осталось ничего человеческого.
Они  могут  убить тебя  по-подлому, в спину, -- воры тоже  бывают опасны, --
взгляда в глаза они не выдержат.
     А  берберы  тем временем занемогли враждой.  Не той, что делит людей на
два лагеря, -- бестолковой  враждой каждого ко всем остальным: ведь  каждый,
кто  съел свой  припас,  мог своровать что-то у других. Они следили  друг за
другом, как собаки, что кружат вокруг лакомого куска. Равенство было для них
справедливостью, и во  имя равенства  они начали убивать. Убивать того,  кто
хоть чем-то был отличен от большинства.
     -- Толпа,  -- говорил  отец, --  ненавидит  человека, потому что всегда
бестолкова  и  расползается во все стороны разом, уничтожая любое творческое
усилие.  Плохо,  если человек подавил  толпу.  Но  это еще  не безысходность
рабства. Безысходное рабство там, где толпе дано право уничтожать человека.
     И  вот во имя сомнительной  справедливости кинжалы  вспарывали  животы,
начиняя  ночь трупами.  А  на  заре эти трупы сваливали,  словно  мусор,  на
пустыре,  откуда забирали их  наши могильщики. Работы у них не убавлялось. И
мне  вспомнились  отцовские   слова:  "Заставь   их  строить  башню,  и  они
почувствуют себя  братьями. Но если хочешь  увидеть  их ненависть,  брось им
маковое зерно".
     Мы заметили,  что берберы, пользуясь словами все  реже и реже, отвыкают
от них.  Когда мы с отцом шли мимо, берберы сидели  с пустыми тупыми лицами,
смотрели и не  узнавали. Иногда мы  слышали глухое  ворчанье и догадывались,
что  приближается  час  кормежки.  Берберы  бытовали,  позабыв,  что  значит
горевать  и  хотеть,  любить  и  ненавидеть. Они не  мылись,  не  уничтожали
паразитов.  Пошли болезни, язвы. От поселения стал исходить  смрад. Мой отец
опасался чумы. И вот что он сказал:
     -- Я должен  разбудить  ангела, что  задыхается под этим гноищем. Не их
почитаю я, но Господа, который и в них тоже...

XII

     -- Вот одна из великих загадок человеческой  души,  -- сказал  отец. --
Утратив главное,  человек  даже не  подозревает об утрате.  Разве  знают  об
утрате жители оазиса, стерегущие свои  припасы?  Откуда им  знать о ней, раз
припасы при них?

     На  прежних местах  дома,  овцы, козы, горы, но они уже не царство.  Не
ощущая  себя  частичкой  царства,  люди,  сами  того  не замечая,  понемногу
ссыхаются  и  пустеют, потому  что все вокруг обессмыслилось. На  взгляд все
осталось прежним,  но бриллиант, если он никому не нужен, становится дешевой
стекляшкой. Твой ребенок, он больше не подарок царству, не драгоценность. Но
ты пока не знаешь об этом, ты держишь его на руках, а он тебе улыбается.
     Никто  не заметил, что обеднел, потому что в  обиходе у нас все  те  же
вещи.  Но  каков  обиход  бриллианта?  Для чего  он, если  нет  праздничного
торжества? Для чего дети,  если не  существует царства и  мы не мечтаем, что
они станут воителями, князьями, зодчими? Если судьба их быть слабым комочком
плоти?
     Люди  не знают, что царство вскармливает их, как мать младенца, что оно
питает  душу,   словно  спящая  где-то  вдали  и  словно  бы  несуществующая
возлюбленная. Но ты ее любишь, и благодаря твоей любви  обретает смысл  все,
что  с тобой  происходит. Ты не  слышишь ее тихого дыхания, но благодаря ему
мир сделался  чудом. Князь шагает  по росистой траве на рассвете, и, пока не
проснулись его землепашцы,  царство бодрствует в его сердце. И  вот  что еще
загадочно  в   человеке:  он   в  отчаянии,  если  его  разлюбят,  но  когда
разочаруется в царстве или разлюбит сам, не  замечает,  что  стал беднее. Он
думает:  "Мне  казалось, что она куда красивее... или милее..." -- и уходит,
довольный собой, доверившись ветру случайности. Мир для него уже не чудо. Не
радует рассвет, он не возвращает ему  объятий любимой. Ночь больше не святая
святых любви и не плащ пастуха, какой была когда-то благодаря милому сонному
дыханию.   Все  потускнело.  Одеревенело:  Но  человек   не  догадывается  о
несчастье, не оплакивает утраченную полноту,  он радуется свободе -- свободе
небытия.
     Тот,  в  ком умерло  царство, похож  на разлюбившего. "Мое  усердие  --
наваждение идиота!" -- восклицает  он. И прав. Потому  что видит вокруг коз,
овец, дома, горы. Царство было творением его влюбленного сердца.
     Для  чего  женщине  красота,  если  мужчины  не вдохновляются  ею?  Чем
драгоценен бриллиант,  если никто не жаждет им обладать?  Где царство,  если
никто ему не служит?
     Влюбленный  в  чудесную  картину  хранит  ее в  своем  сердце, живет  и
питается ею,  как  младенец материнским молоком, она для него суть  и смысл,
полнота и пространство,  краеугольный  камень и возможность подняться ввысь.
Если  отнять ее, влюбленный погибнет от недостатка  воздуха, словно дерево с
подсеченным корнем. Но когда картина вместе с человеком меркнет день за днем
сама по себе, человек не страдает, он сживается с серостью и не замечает ее.
     Вот  почему  нужно  неусыпно  следить,  чтобы  в человеке  бодрствовало
великое, нужно его понуждать служить только значимому в себе.
     Не  вещность  питает,  а  узел,  благодаря  которому дробный мир  обрел
целостность. Не алмаз, но желание  им любоваться. Не песок, а любовь к  нему
племени,  рожденного  в  пустыне.  Не слова  в книге,  но  любовь, поэзия  и
Господня мудрость, запечатлевшиеся в словах.
     Если я понуждаю вас к сотрудничеству, если, сотрудничая, вы становитесь
единым целым и целое, нуждаясь в  каждом, каждого обогащает, если  я замкнул
вас крепостью  моей  любви,  то  как вы  сможете  воспротивиться  мне  и  не
возвыситься? Лицо прекрасно  глубинным созвучием  черт. На  прекрасное  лицо
душа отзывается трепетом. Созвучные сердцу стихи вызывают  на глаза слезы. Я
взял звезды, родник,  сожаления.  Ничего  больше. Я  соединил их  произволом
моего творчества, и  теперь  они ступени  Божественной  гармонии, которой не
обладали по отдельности и которая теперь овевает их.
     Мой отец  послал сказителя к опустившимся  берберам. Наступили сумерки,
сказитель  сел  посреди  площади  и  запел. Его  песня  бередила  души, будя
созвучия, напоминая  о многом. Сказитель пел  о царевне и  о долгом  пути  к
любимой  по  безводным  пескам под палящим солнцем.  Жажда  влюбленного была
готовностью к жертве и  одержимостью страстью,  а глоток  воды  -- молитвой,
приближающей его к возлюбленной. Сказитель пел:
     "Сгораю  без тенистых пальм  и ласки капель, измучен  жаждой улыбнуться
милой, не знаю, что больнее жалит -- зной солнца или зной любви?"
     Жажда  жаждать обожгла  берберов,  и, потрясая кулаками,  они закричали
моему отцу: "Негодяй! Ты отнял у нас жажду, а она -- жертва во имя любви!"
     Сказитель запел о могуществе опасности, она приходит вместе с войной  и
царит, превращая золотой песок в гнездо змей. Она возвеличивает каждый холм,
наделяя его властью над  жизнью и  смертью. И берберам  захотелось соседства
смерти, оживляющей мертвый  песок. Сказитель пел о величии  врага,  которого
ждут отовсюду, который,  словно солнце,  странствует с одного края  света на
другой, и неведомо, откуда ждать его.  И берберы возжаждали  близости врага,
чье могущество окружило бы их, словно море.
     В них вспыхнула  жажда  любить, они словно бы заглянули в  лицо любви и
вспомнили  о своих  кинжалах.  Плача  от радости, ласкали  берберы  стальные
клинки --  забытые, заржавленные,  зазубренные,  -- но  клинки  для них были
вновь  обретенной мужественностью,  без которой  мужчине не сотворить  мира.
Клинок стал  призывом к  бунту. И бунт  был  великолепен, как пылающий огонь
страсти.
     Берберы умерли людьми.

XIII

     Вспомнив о берберах, мы решили лечить  мое умирающее  войско поэзией. И
вот какое случилось  чудо  -- поэты оказались бессильными, солдаты  над ними
потешались.
     -- Лучше бы пели о всамделишном,  -- говорили они, -- о колодце в нашем
дворе  и  как  вкусно  за  ужином  пахнет  похлебка.  А  всякая  ерунда  нам
неинтересна.
     Так  я понял еще  одну  истину: утраченное могущество невозвратимо. Мое
царство  никого больше  не  вдохновляет.  Прекрасные  картины  умирают,  как
деревья.  Истощив  возможность  завораживать,  они превращаются  в  пепел  и
удобряют  другие деревья.  Я отошел в сторону, желая поразмыслить  над новой
загадкой. Да,  видно, не существует  в мире большей или меньшей подлинности.
Существует  большая  или меньшая действенность. Я  выпустил из рук волшебный
узел,  когда-то сливший  дробный  мир  воедино.  Узел  ускользнул от  меня и
развязался. Теперь  мое царство распадается будто само по себе. Но если буря
обламывает  ветки кедра,  если суховей иссушает его древесину, если  пустыня
одолевает кедр,  то не  потому, что песок стал сильнее, -- потому, что  кедр
перестал сопротивляться и распахнул ворота варварам.
     Сказитель пел, а слушатели упрекали его в фальши.  Патетика сказителя и
впрямь звучала фальшиво, казалась  отжившей и  старомодной.  "Неужто  он и в
самом деле влюблен до потери сознания во всю эту чепуху -- в коз, овец, дома
и пригорки? -- интересовались мои солдаты. -- Он что, всерьез обожает речную
излучину?  Но  что  она по сравнению  с ужасом войны?  Она не стоит  и капли
крови!" Ничего не  поделать, и мне показалось,  что поэты кривили душой, что
рассказывали малым детям дурацкие побасенки, а дети смеялись над ними...
     Мои  генералы,  дотошные  и  недалекие,  пришли  ко  мне  с  жалобой на
сказителей.  "Они  не  умеют  петь!" -- кричали  генералы. Но я знал, почему
фальшивят сказители: они воспевали бога, который умер.
     А  мои  генералы,  дотошные  и  недалекие, стали задавать  мне вопросы.
"Почему  солдаты  не  хотят воевать?"  --  спросили  они,  обижаясь за  свое
ремесло, как могли бы спросить: "Почему жнецы не хотят жать хлеб?" Вопрос их
не имел смысла. Речь шла  не  о ремесле. И в молчании  моей любви я  спросил
по-другому: "Почему  мои солдаты отказываются умирать?" И моя мудрость стала
искать ответа.
     Нет, не умирают  ради овец, коз,  домов и  гор. Все вещное существует и
так,  ему  не  нужны жертвы. Умирают  ради спасения незримого узла,  который
объединил все воедино  и превратил дробность мира  в царство,  в крепость, в
родную,  близкую  картину.  Тратят  себя  ради  целостности,  ибо  и  смерть
укрепляет ее. Смерть, которая стала  данью  любви.  Тот, кто неспешно тратил
жизнь на добротную работу, что долговечнее человека, -- на  постройку храма,
например,  который  будет  шествовать  сквозь века,  --  тоже  согласится на
смерть, если дробный  мир  покажется ему прекрасным замком, и, влюбившись  в
замок, он захочет с ним слиться. Его примет большее, чем  он сам. Он  отдаст
себя своей любви.
     Но как  согласиться отдать жизнь из  выгоды? Выгоднее всего жить. Песни
моих сказителей не  будили в  душе созвучий -- значит,  за кровь моим воинам
платили фальшивой монетой. Их  лишили возможности  умереть во имя любви. Так
зачем то