мку не нужны новые башни -- плащ мой тянется  из
залы в залу и  кажется  мне кораблем, преодолевающим морской простор. Мне не
нужны  слуги, я и так кормлю тех, что по семь или восемь человек выстроились
у каждой двери, словно колонны, и  вжимаются  в стены, заслышав  шорох моего
плаща  на  галерее. Мне  не  нужны  новые женщины,  я  укрыл  их  всех  моей
молчаливой любовью  и не слушаю  больше  ни одной, чтобы лучше услышать... Я
уже  видел,  как  они засыпают,  сомкнув ресницы и погрузив глаза  в  бархат
сна...  Я оставил их и поднялся  на  самую высокую  из  башен,  купающуюся в
звездах, я  хотел узнать у  Господа,  что  же такое сон. Вот они спят, и нет
больше дрязг,  мелочности, жалких уловок, тщеславия и суетности, но настанет
утро,  и все  это  проснется вместе  с  ними, и для каждой не  будет  важнее
заботы, чем унизить  свою товарку и занять ее место в моем сердце.  (Но если
позабыть их слова, останется щебетанье птиц и трогательность слез...)

XLV


     Вечером, когда я  стал спускаться с моей горы по склону, где никого  не
знал, чувствуя себя погребенным в ангельской немоте покойником, меня утешили
за то, что я  состарился,  за то,  что  стал раскидистым деревом с узловатым
стволом  и  морщинистой  корой, которую так трудно поранить, за  то,  что от
пергамента моих  пальцев  веет запахом  времени, будто я успел сбыться.  Вот
оно,  мое утешение: я подумал, нет больше тирана, который устрашил  бы меня,
старика, запахом  пытки  --  у  пыток  запах  кислого молока, --  ничего  не
изменить тирану в том, что уже состоялось, какова  бы ни была моя жизнь, она
уже есть у меня, она позади, словно плащ, и держится на тонкой тесемке. Люди
уже запомнили меня, и отрекайся не отрекайся -- ничего уже не изменишь.
     Утешало меня и  то,  что вскоре я избавлюсь от своих тягостных пут, мне
казалось, что я  уже обменял заскорузлую плоть на легкие неосязаемые крылья.
Будто  разрешился  от  бремени самим  собой и  гуляю  наконец  подле ангела,
которого искал так долго. Словно сбросил старую оболочку и снова стал юнцом.
Но не порывы, не желания сопутствуют моей юности -- безмятежная ясность. Моя
юность  тяготеет  к вечности, а не к сумятице жизни. Новая моя  юность  была
пространством и временем. Мне показалось, я стал вечным.
     Я  напоминал себе  путника, который подобрал на дороге  раненную  ножом
девушку.  Он поднял ее  и  несет, словно  охапку роз,  а  она без  сил,  без
сознания, усыпленная стальной молнией, улыбается, отдыхая  на крылатом плече
смерти, но несет он ее к поляне, где собрались те, кто могут ее исцелить.
     Задремавшее  чудо,  я  наполню  тебя   своей   жизнью,  я  простился  с
суетностью, вспышками гнева, гордыней и притязаниями, свойственными людям; с
радостями,  которые выпали на мою долю, с горестями, которые меня мучили, --
есть только ты, которой становлюсь я;  и, пока  я  несу тебя  к целителям на
поляне, я превращаюсь в  сияние глаз, в прядь волос, упавшую  на чистый лоб,
ты  поправишься, и я  научу тебя  молиться, чтобы совершенство души  помогло
тебе выпрямиться, словно стебель цветка с прочными корнями...
     Я больше моего  тела, оно  треснуло, как скорлупа перезрелого ореха. Не
спеша спускаюсь я с моей горы, и плащом за мной тянутся склоны  и  поляны  с
разбросанными там  и  сям золотыми звездочками -- огоньками  моих  домов.  Я
клонюсь под тяжестью моих даров, словно дерево.
     Спящий народ мой, благословляю тебя -- спи.
     Пусть помедлит солнце лишать тебя ласкового крова ночи! Пусть мой город
как следует выспится перед тем, как расправить пчелиные крылья и приняться с
зарей  за  работу.  Пусть те, кого  постигло вчера горе  и  кому Господь дал
сейчас  отсрочку, не спешат  вернуться к трауру, нищете, смертному приговору
или смертельной болезни.  Пусть помедлят они на  груди  Господа, прощенные и
обогретые.
     Я тебе охрана.
     Я не сплю, так поспи еще ты, мой народ.

XLVI

     Сердцу моему  так тяжело  от тяжести мира,  словно я  взял  его весь на
себя.  Я стою один,  оперевшись  спиной на мое  дерево,  я скрестил на груди
руки, чувствуя холод ночного ветра, и как заложников принимаю тех,  кто ищет
с моей помощью утраченный смысл своей  жизни, свое  в ней место. Нет места у
той, что была только матерью и потеряла ребенка. Она стоит перед бездной как
никому не нужное прошлое.  Она была  лесом лиан,  обвивая цветущее дерево, и
вот дерева больше нет. "Куда деть мне нежность? -- думает она.  -- И молоко,
когда оно прибывает?.."
     Нет места  у  прокаженного,  медленным огнем  тлеет  в нем  болезнь, он
обречен людьми на изгойство,  он не знает, зачем ему желания сердца, которые
просыпаются у него в  груди. Нет места у твоего друга,  он узнал,  что болен
раком,  а  у  него множество  работ  в начале,  им нужны десятилетия,  чтобы
осуществиться, --  он похож  на  дерево, оно терпеливо тянуло  корни, и  они
дотянулись  до пустоты,  висят над бездной. Что  делать  хозяину  --  у него
сгорели амбары? Чеканщику потерявшему правую руку? Человеку, который ослеп?
     На сердце у меня тяжесть всех, кому не на кого опереться. Того, от кого
отвернулись близкие, и того, кто сам  от них отвернулся. Того,  кто мучается
на смертном ложе  и со стоном ворочается с боку на  бок тело его бесполезнее
сломанной повозки, он призывает смерть, а она не идет за ним. Он кричит: "За
что же, Господи? За что?!"
     Все  они  -- солдаты  разбитой армии. Но я соберу их и помогу  одержать
победу.  Нет разбитых армий, каждая побеждает, но по-своему. Ведь  в  каждом
продолжает  свой  путь  жизнь.  Цветок  вянет,  оставляя  семечко,  сгнивает
семечко, пуская росток, и из каждой треснувшей куколки показываются крылья.
     Да, все вы -- земля, пища и повозки прекрасного шествия Господа!

XLVII

     Я спросил: "Не стыдно ли  вам своей ненависти, гнева,  распрь, ссор? Не
сжимайте  кулаков из-за пролитой вчера крови, благодаря  ей  в вас  родилось
что-то новое,  ребенок  рассасывает до  кровавых  трещин  материнскую грудь,
бабочка  платит  за крылья обломками куколки. Чем  вы  обогатитесь, ратуя за
вчерашний день? Он  отошел,  нет в  нем ни истины, ни подлинности. Опыт учит
меня,  что палач  и  жертва --  любовники первого кровавого часа любви. Плод
будущего рождается от них обоих. И плод этот значимей тех, кто  его породил.
В нем  они  примиряются  друг  с  другом до того  дня, когда новое поколение
проживет свой кровавый час любви.
     Да,  роды болезненны, человек  страдает  и  мучается.  Но вот отпустила
боль, и стало  радостно. Человек обретает себя в народившемся. Знаете, когда
каждого  из  вас  укрывает ночь и вы засыпаете, вы  все так похожи  друг  на
друга. Все, все,  и тот тоже, кто спит в тюрьме с доской смертника на груди,
и он тоже ничуть не отличается от всех остальных. Важно одно -- отдать  себя
своей любви. Язык, он не подпустит меня к  сути, поэтому я прощу всех убийц.
Этот  убил  из любви  к  своему гнезду,  ибо  не жалеют  жизни  только  ради
любимого. И другой убил из любви к своему гнезду. Постарайтесь понять это --
это главное  -- и  не  считайте заблуждением ценности, отличные от ваших. Не
считайте истиной  то,  что,  по  вашему  мнению, безошибочно.  Мы во  власти
очевидности, и тебе, например, очевидна необходимость подниматься вот на эту
гору, но помни:  твой  сосед тоже во  власти очевидности, когда  старательно
карабкается  на свою. Очевидная  для тебя необходимость лишила  тебя  сна  и
заставила  вскочить  раньше  всех  соседа.  Очевидное  для  вас  разное,  но
настоятельность очевидного одинакова и для тебя, и для него.
     Однако  тебе кажется,  что  сосед каждым  своим шагом попирает тебя.  А
соседу  кажется, что  ты попираешь  его  всеми  твоими делами и  поступками.
Каждый из  вас знает, в  душе у вас, кроме  холода  недоброжелательства  или
откровенной ненависти, живет такая очевидная,  такая чистая  и ясная картина
мира, за  которую  не жалко отдать и  жизнь.  Но друг  друга вы  ненавидите,
воображая, что у соседа пустое  сердце, лживый и неправильный, грубый язык Я
смотрю на вас со своей вершины и говорю:
     "Вы  любите одну  и  ту же  картину, хотя, может быть,  она не  слишком
отчетлива".
     Очиститесь  от крови:  рабство рождает только бунт. Если нет стремления
поверить, чему поможет суровость? Если вера умерла и  люди ищут  новую, чему
поможет суровость?
     Для чего вам, едва начнет светать, хвататься за оружие? Что завоюете вы
в  кровавых схватках, убивая и не зная даже, кого убиваете? Мне претит голос
крови, он взращивает одно только братство -- братство тюремщиков".
     ...Я не советую тебе спорить. Спор лишен смысла. Твой противник, исходя
из очевидной для  него картины, отвергает твои истины -- он не прав. Не прав
и ты -- ты, исходя из своей очевидности, отвергаешь его истины.
     Прими самих людей. Возьми за руку и веди. Скажи им: "Конечно, вы правы,
но прежде нам  придется подняться на эту гору". Только  так  ты установишь в
мире порядок, и люди вздохнут полной грудью, завоевав простор.
     Когда  один  скажет:  "В  городе тридцать тысяч жителей", --  а  другой
возразит: "Нет, только  двадцать  пять", -- они договорятся: цифры  для всех
одни, кто-то из них и впрямь ошибся. Другое дело, когда один говорит: "Город
--  творение архитектора.  Город --  вечен. Он -- корабль  и везет людей". А
другой отвечает: "Город -- чудесный гимн множества людей, объединенных общей
работой..."
     Один: "Благотворна свобода и противоречия, они питают новое в человеке,
помогая  ему  родиться".  Другой:  "Свобода  развращает.  Кедр  вырастает по
принуждению внутренней необходимости". И вот они проливают кровь друг друга.
Не  огорчайся,  это  родовые  схватки, поиски  себя  и  вопль, обращенный  к
Господу. Скажи каждому из них: "Ты прав. Потому что прав каждый". И веди  их
дальше,  к  вершине.   Сами  они  ленятся  карабкаться   вверх:  то   у  них
сердцебиение, то ломит ноги, но, перестрадав страдание, они откроют для себя
мужество.  Если  боишься хищников, ищешь  места повыше. Если  ты --  дерево,
ищешь в вышине  солнце.  И враги помогают  тебе,  потому  что  нет на  свете
врагов. Враги обозначают границу тебя, формируют, уплотняют.  И  пусть знают
все:
     "Свобода   и  принуждение  --  две  стороны  единой  необходимости   --
необходимости  быть  таким и  не  быть  иным.  Ты свободен  поступать так  и
принужден так не делать.  Свободен  говорить на своем языке  и принужден  не
устраивать  воляпюк  из  разных.  Свободен  играть  в  кости,  но  принужден
соблюдать  правила  игры, не портя их  другими  условиями.  Свободен строить
новое,  но не  вправе  портить и разбазаривать старое. Писатель,  добившийся
скандальной славы нарочитым неумением писать,  закрывает путь  к успеху всем
-- и самому  себе тоже:  утратив чувство стиля, читатель не найдет вкуса и в
его книгах. Кража и насмешка:
     я назвал  короля ослом, все хихикают, потому что привыкли чтить короля.
Но почтение мало-помалу изнашивается, король и осел сливаются воедино, слова
мои уже сама очевидность. Никому больше не смешно.
     О  том, что свобода и принуждение  -- одно  целое, знают все: ревнители
свободы   всегда  ратуют  за  мораль,   признавая  тем  самым  необходимость
принуждения. "Полицейский надзор должен осуществляться изнутри", -- вот что,
по сути, заявляют  они. Поборники  принуждения настаивают,  что  главное для
человека  -- свобода духа;  сколько простора  в твоем  тесном доме, ты волен
переходить из  комнаты в  комнату, спуститься в прихожую,  открыть и закрыть
дверь, ходить вверх и вниз по лестницам. Чем больше стен, порогов,  засовов,
тем ты свободнее.  Незыблемость каменных  стен  обязывает  тебя ко  многому,
навязывая  свободу  выбора  между   всевозможными   способами   действовать.
Беспорядочная жизнь сообща не свобода, а разврат.
     На деле  все мечтают  об  одном  и том же городе. Но один требует  дать
возможность действовать  каждому. Другой требует  воспитать  каждого, прежде
чем тот начнет действовать. Оба пекутся о человеке.
     Оба  правы. Первый считает, что человек неизменен и независим. Он забыл
о  тех двадцати годах  обучения, принуждения, тренировки,  которые  так  или
иначе  сформировали этого человека. Забыл,  что  умение любить  приходит  от
молитвенного  состояния  души,  наученной   молиться,  а  не  от  отсутствия
внутренних обязательств перед чем бы то ни было. Если не освоить музыкальный
инструмент, как  играть? Если не выучиться  грамоте, как писать стихи? Но не
прав и второй, он полагается на поддержку стен, а не на самого  человека. На
храм, а не на молитву. Но  не  камни главное в храме -- тишина, ради которой
их сложили. В храме и в человеческом сердце. Сердце, исполненное тишины. Мой
храм --  сердце.  А кто-то  обожествил  камень  и  молится  на  него,  чтобы
камень...
     Точно так же я молюсь на  царство. Я обожествил его для того, чтобы оно
помогало  людям.  Я  не жертвую  людьми  царству.  Я создаю  царство,  чтобы
заполнить  и одухотворить человека. Главное для меня  -- человек. Я подчиняю
человека царству,  чтобы  он нашел себя  и свое место в жизни.  Я не ищу для
своего  царства рабов. Давай оставим свойственный  нам язык,  он не передает
сути, разделяет причину и следствие, слугу и хозяина. Но  в жизни осязаемы и
реальны только  связи, взаимосвязи и  внутренние зависимости. Я --  царь,  я
подчинен моему народу  жестче, чем мне любой из  моих подданных. Я выхожу на
террасу дворца  и вслушиваюсь, как они ночью  жалуются, бормочут,  стонут  и
всхлипывают от боли, радостно смеются.  Их жизнь я превращаю в гимн Господу.
Такова  суть  моего  им  служения.  Я  -- вестник,  я  собрал  их  и помогаю
переправиться. Я -- раб и несу на плече паланкин. Я -- толмач.
     Я  -- узел,  увязавший их в одно целое,  ключ свода, преобразивший их в
храм. На что роптать им? Разве унизительно для камней поддерживать свод?
     Так не спорь же о путях -- спор лишен смысла.
     Бессмысленно спорить и о людях. Мы всегда путаем следствие с  причиной.
Откуда узнать людям, что проницает их, если не существует слов,
     чтобы  выразить это  ощущение? Как капле почувствовать себя  рекой?  Но
течет все-таки река. Как клетке дерева почувствовать себя деревом? Но растет
все-таки дерево.  Как камню ощутить себя храмом? Но все-таки храм  сберегает
тишину, словно житница.
     Откуда  знать людям, что они делают,  -- никогда не поднимались они  на
гору,  никогда  не  пытались обрести  себя  в  одиночестве и тишине.  Одному
Господу ведомо, каким вырастет дерево. Люди знают другое: этот тянет вправо,
а  этот  влево. И  каждый мечтает уничтожить соперника. Но  никто из  них не
знает,  куда  же они  все  вместе плывут.  Точно так  же  враждуют деревья в
тропиках. Они  теснят друг друга и крадут друг у друга  солнце.  А  лес  тем
временем  разрастается и  одевает  густым  мехом гору,  одаряя зарю птицами.
Неужели ты веришь, что в их слова умещается вся жизнь?
     Что ни год, находится  сказитель,  что поет о  невозможности войн, ведь
никто на свете не хочет страдать,  оставлять жен и детей, воевать за  землю,
на которой никогда не поселится, никто на свете не хочет умереть под палящим
солнцем с вывороченными  кишками -- от  вражеского  снаряда. Спроси  любого,
хочет ли он воевать, и каждый ответит: "Нет!"  Но проходит год -- и  царство
вооружается. Все,  кто  не признавал  войны,  -- ибо  суть ее  не  исчерпать
скудным человеческим, -- проникаются  общим для всех духом, который никак не
выразишь, и идут на войну, что  не имеет ни малейшего смысла для  каждого по
отдельности. Дерево растет и ничего не знает о себе. Постичь его может  лишь
поднявшийся на вершину пророк. Нарождающееся, отмирающее всегда  больше, чем
люди, оно проходит сквозь них, но они не  в силах уловить его словом Чувство
безнадежности -- вот знак наступивших перемен; царство при смерти, ты  узнал
об этом, потому что жители его изверились в нем.  Но ты будешь не прав, если
призовешь неверов к ответу, обвиняя  их в близкой смерти царства. Неверие --
свидетельство неблагополучия. Но как узнать, что причина, а что следствие? О
том, что  морали больше нет, ты узнаешь, увидев министров-взяточников. Можно
отрубить министрам головы, но они -- только свидетельство общего разложения.
Закопать покойника не значит бороться против смерти.
     Но покойника нужно закопать, и  я закапываю его. Министры развратились,
я  уничтожаю их. Но хочу сохранить достоинство и запрещаю обсуждать их.  Мне
претят  слепцы,  укоряющие  друг друга за  слепоту.  Я не вправе терять свое
время  на их пререкания.  Мои  солдаты  дали стрекача, генерал  обвинил их в
трусости, они стали  винить во  всем генерала. И сообща,  генерал и солдаты,
стали ругать вооружение. Армия винит поставщиков. Поставщики ругают армию. И
те и  другие  вместе  честят  систему.  Я  объясняю  им:  сухие ветки  нужно
обрубить,  потому что  они свидетельствуют о  смерти, но считать их причиной
смерти дерева -- глупо. Дерево при смерти, поэтому ветки сохнут. Сухая ветка
-- знак близкой смерти.
     Видя  безнравственность, я караю ее, но не провинившиеся  занимают меня
-- другое. Плохи не люди, плохо то, что в людях сгнил  человек. Меня заботит
занемогший ангел...
     Я  знаю,  объяснения  не  лечат  --  излечивает  поэзия.  Кого   спасли
объяснения врача?  Врач определил: "Причина смерти в..."  Да, действительно,
причина ясна: человек умер из-за больных почек.  Но почки  еще не вся жизнь.
Мы  так логично  все  выстроили, так  аккуратно  собрали керосиновую  лампу,
заправили ее, но света нет: не поднесли огня.
     Любишь потому, что любишь. Нет доводов, на основании которых вспыхивает
любовь.  Средство одно -- творчество, если сердца забьются в унисон, значит,
люди  вместе, ты помог им объединиться. И мало-помалу музыка, завладевшая их
душой, станет мотивом их деятельности.
     Спустя  какое-то время  музыка  обрастет  доводами,  причинами,  станет
силой,  потом догмой. Вокруг  твоей статуи соберутся логики и перечислят все
основания,  почему  твоя  статуя  прекрасна. И не  ошибутся,  она  и  впрямь
прекрасна. Но не логика открыла им это.

XLVIII

     Я  знаю: нам не о чем жалеть, и это величайшее из утешений. Ни о чем не
стоит жалеть и ни от чего не нужно отказываться.
     -- Прошлое -- тот  же пейзаж, -- говорил мне отец -- здесь у тебя гора,
там речка,  по  прихоти памяти  ты  расставляешь между ними  города, которые
любишь навещать. Если тебе чего-то недостало,  ты строишь  воздушный  замок.
Построить  его  легко: ничем не помешаешь нашему  мечтанью, оно так  летуче,
податливо, ненадежно, оно всегда  во власти случая. Но не  сожалей,  твердя,
что  лучше  бы  помнить  другое.  Воспоминания  хороши тем, что они есть.  В
наличии -- главное достоинство моего замка, его дверей и стен.
     Какой  завоеватель,  завладев землями,  сожалел, что  гора  поднимается
здесь, а река течет там? Для вышивки необходима ткань, для пения и танцев --
правила, для человеческих трудов -- выучка.
     Сожалеть  о  полученных  ранах  --  все равно что  сожалеть о  том, что
родился на свет или родился не  в то время. Прошлое --  это  то, что  сплело
твое настоящее.  С ним уже ничего  не поделать. Прими его и не  двигай в нем
горы. Их все равно не сдвинуть с места.

XLIX

     Главное  --  идти.  Дорога не кончается, а цель -- всегда обман  зрения
странника:  он поднялся на  вершину, но ему уже  видится другая; достигнутая
цель перестает ощущаться целью. Но ты не сдвинешься с места, если не примешь
того, что существует вокруг тебя. Пусть для того, что
     бы вечно  уходить от  существующего.  Я не верю в  отдых.  Если  мучает
противоречие,  недостойно  закрыть  на  него  глаза  и постараться  поскорее
успокоиться, согласившись  с первой  попавшейся из  сторон. Кто видел, чтобы
кедр прятался от ветра? Ветер раскачивает  его и  укрепляет. Умудрится  тот,
кто из дурного  извлечет благо. Ты ищешь смысла в жизни;  но единст