я
пользовался этим сходством, чтобы сплавить воедино наши судьбы; уверенный в
конечной победе, я усматривал в своих злоключениях кратчайший путь к ней, сквозь
нынешнее прозябание я провидел грядущую славу, ради нее-то и надо было пройти
через горнило бед. Соната Шумана окончательно укрепляла меня в этой уверенности:
я был отчаявшаяся божья тварь, и я же был господь бог, от сотворения мира
спасший ее. Как приятно впадать в безнадежное отчаяние, это дает право дуться на
весь мир. Сытый по горло слишком легким успехом, я вкушал прелесть меланхолии,
терпкую сладость обид. Предмет нежнейших забот, пресыщенный, лишенный желаний, я
окунался в воображаемые страдания; восемь лет благополучия привили мне вкус к
мученичеству. Моих повседневных судей, чрезмерно ко мне расположенных, я заменял
неумолимым трибуналом, готовым осудить меня, не выслушав; у него-то я и хотел
вырвать оправдательный приговор, почет, лавровый венец.

    Двадцать раз я самозабвенно перечитывал историю Гризельды; однако сам я не
любил страдать, а первые мои желания отличались жестокостью. Защитник
бесчисленных принцесс без стеснения воображал, как порет маленькую соседку по
дому. В истории Гризельды, отнюдь не похвальной, меня привлекал садизм
пострадавшей и ее неколебимая добродетель, которая в конце концов вынуждает
палача-мужа склониться перед ней. Вот в этом-то и состояла моя заветная мечта:
поставить судей на колени, заставить воздать мне почести и тем самым покарать их
за предвзятость. Но я каждый день откладывал вынесение оправдательного
приговора. Герой завтрашней победы, я изнывал в ожидании триумфа и неизменно от
него увиливал.
    Мне кажется, что в этой двойной меланхолии, неподдельной и наигранной,
выражалось мое разочарование: мои подвиги, нанизанные один на другой, были цепью
случайностей. Когда замирали последние аккорды Фантазии-экспромта, я вновь
возвращался к лишенному прошлого летосчислению сирот, которым не хватает отцов,
и странствующих рыцарей, которым не хватает сирот. Герой или школьник, я
оставался в замкнутом кругу одних и тех же подвигов, одних и тех же диктовок, я
бился о стенку своей тюрьмы - повторения. Но ведь все-таки будущее существовало
- мне это открыл кинематограф. Я мечтал иметь свое жизненное назначение. В конце
концов упрямая безответность Гризельды мне надоела; сколько я ни откладывал на
неопределенный срок историческую минуту моего торжества, мне не удавалось
превратить ее в подлинную будущность, она оставалась отсрочкой настоящего.
    Именно в это время - не то в 1912, не то в 1913 году - я прочитал роман Жюль
Верна "Мишель Строгов". Я плакал от радости - вот это судьба! Офицеру Строгову
не приходилось ждать прихоти разбойников, чтобы проявить свою доблесть. Приказ
свыше извлек его из безвестности, вся его жизнь была повиновением этому приказу,
и он умирал в минуту торжества, ибо слава была его смертью; переворачивалась
последняя страница книги, и за живым Мишелем захлопывалась дверь маленького
склепа с золотым обрезом. Ни тени сомнения - его бытие было оправдано с первой
минуты. Никаких случайностей - правда, он непрерывно перемещался в пространстве,
но соображения государственной важности, мужество героя, бдительность врагов,
природные условия данной местности, средства сообщения, десятки других факторов
- все заранее известные - позволяли в любую минуту определить его
местопребывание на карте. Ни единого намека на повторение - все менялось. Мишелю
самому приходилось все время меняться, его предначертание указывало ему дорогу,
у него была путеводная звезда. Три месяца спустя я перечитал роман с тем же
восторгом; самого Мишеля я не любил, для меня он был слишком благонравен, но я
завидовал его судьбе. Меня восхищал христианин, скрытый в нем, - мне им стать не
дали. Самодержец всероссийский был богом-отцом.

    На Мишеля, особым приказом извлеченного из небытия, как на всякую божью
тварь, была возложена ответственная и неповторимая миссия. Он прошел по нашей
юдоли скорби, отметая соблазны и преодолевая препятствия, вкусив мученичества и
удостоившись помощи свыше! Он славил своего создателя и, доведя дело до
победного конца, вступил в бессмертие. Книга эта стала для меня отравой -
выходит, на свете есть избранники? Высочайшая необходимость прокладывает им
путь. Святость мне претила - в Мишеле Строгове она привлекла меня только потому,
что прикинулась героизмом.
    Тем не менее я разыгрывал свои прежние пантомимы, а идея миссии висела в
воздухе бестелесным призраком, который мне не удавалось облечь плотью, но от
которого я не мог отделаться. Нечего и говорить, что мои статисты, короли
Франции, готовые к услугам, ждали только моего знака, чтобы в свою очередь
потребовать услуг от меня. Но я медлил. Если ты рискуешь жизнью из
верноподданнических чувств, при чем здесь великодушие? Марсель Дюно, боксер со
стальными кулаками, каждую неделю приводил меня в восторг, походя совершая
подвиги, которые выходили за рамки его обязанностей. А Мишель Строгов, ослепший,
покрытый славными ранами, всего лишь выполнял свой долг. Я восхищался его
мужеством и осуждал его смирение: выше этого храбреца было только небо, зачем же
он клонил голову перед царем? Царю бы целовать землю под ногами Мишеля. Но не
признав чьего-то превосходства над собой, от кого получить мандат на
существование? Это противоречие загоняло меня в тупик. Иногда я пытался обойти
препятствие - до меня, безвестного ребенка, доходили слухи об опасной миссии. Я
бросался к ногам короля, умоляя доверить ее мне. Он отказывал - я слишком молод,
задача слишком трудна. Тогда, встав с колен, я вызывал на дуэль и одного за
другим побеждал всех его военачальников. Король сдавался: "Ну что ж, раз ты
этого хочешь, ступай!" Но моя уловка меня не успокаивала, я понимал, что сам
навязываю себя. Вдобавок коронованные болванчики внушали мне отвращение - я был
санкюлот, цареубийца, дед настроил меня против всех тиранов вообще, будь то
Людовик XVI или Баденге (1). И главное, я каждое утро проглатывал в "Ле Матен"
очередной отрывок из романа Мишеля Зевако. Этот ловкий подражатель Гюго изобрел
республиканский вариант романа плаща и шпаги. Его герои представляли народ, они
создавали и крушили империи, с XIV века предсказывали французскую революцию, по
доброте душевной защищали малолетних и безумных королей от их министров, били по
морде королей-злодеев. Властителем моих дум стал самый великий из этих героев -
Пардальян. Сколько раз, бывало, подр



ажая ему, я петушился, важно расставив свои тонкие ножки, и раздавал пощечины
Генриху III и Людовику XIII. Как же я мог после этого
----------------------------------------
    (1) Баденге - презрительное прозвище Наполеона III. 425

повиноваться их приказам? Короче говоря, мне не удавалось ни извлечь из самого
себя мандат, который оправдал бы мое существование на сей земле, ни признать за
кем-нибудь другим право мне его выдать. Я снова седлал своего коня, нехотя
изнывал в сражениях; рассеянный убийца, ленивый великомученик, я оставался
Гризельдой за неимением царя, бога или самого обыкновенного отца.
    Я вел двойную жизнь, в равной мере фальшивую: на людях я был паяцем -
пресловутый внук знаменитого Шарля Швейцера; наедине с собой я погрязал в
воображаемых обидах. Мнимую славу я уравновешивал мнимой безвестностью. Мне
ничего не стоило перейти от одной роли к другой. В ту минуту, когда я собирался
поразить врага, в замке поворачивался ключ, руки матери, словно парализованные,
застывали на клавишах, я клал линейку в шкаф и повисал на шее деда. Я пододвигал
ему кресло, подавал шлепанцы на меху и расспрашивал о том, что произошло за день
в институте, называя по имени всех его учеников. Как бы я ни был увлечен своими
вымыслами, нечего было опасаться, что я потеряю голову. Мне грозило другое: моим
реальным "я" могло навсегда остаться чередование обманов.
    Но была и другая реальность: на площадках Люксембургского сада играли дети,
я подходил к ним ближе, они пробегали в двух шагах, не замечая меня; я смотрел
на них глазами нищего - сколько в них было силы и ловкости, как они были
прекрасны. В присутствии этих героев из плоти и крови я терял свой "ум не по
годам", свои универсальные познания, атлетическую мускулатуру и сноровку
опытного дуэлянта. Прислонившись к дереву, я ждал. По первому бесцеремонному
оклику главаря их ватаги: "Иди сюда, Пардальян, ты будешь пленником", - я
отказался бы от всех своих привилегий. Меня осчастливила бы даже роль статиста,
я с восторгом согласился бы играть раненого на носилках, даже труп. Но мне этого
не предложили: я встретил своих истинных судей - сверстников и ровней, и их
равнодушие вынесло мне обвинительный приговор. Я не мог опомниться, увидев, кем
был в их глазах: не чудо природы, не медуза, а просто никому не интересный
замухрышка. Моя мать не могла скрыть негодования; эта рослая красавица легко
мирилась с тем, что я коротыш. Она считала это вполне естественным: Швейцеры
крупные, Сартры маленькие. Я пошел в отца, что тут особенного. Ей даже
нравилось, что я и в восемь лет остался портативным и удобным в пользовании, мой
карманный формат сходил в ее глазах за продленное младенчество. Но, когда она
видела, что никто не приглашает меня играть, любовь подсказывала ей, что я могу
вообразить, будто я карлик - хотя я все-таки не карлик, - и буду страдать. Желая
спасти меня от отчаяния, она с напускным раздражением говорила: "Чего ты ждешь,
дуралей? Скажи, что ты хочешь поиграть с ними". Я мотал головой: я принял бы
самые унизительные поручения, но гордость мешала мне их выпрашивать. Мать
предлагала мне: "Хочешь, я погово-

рю с их мамами?" Мамы сидели с вязаньем в садовых креслах. Но я умолял ее не
делать этого; она брала меня за руку, и мы брели от дерева к дереву, от одной
кучки детей к другой, неизменные просители, неизменно отверженные. В сумерках я
вновь обретал свой насест, горные высоты, где парил дух, свои грезы; за неудачи
я вознаграждал себя дюжиной детских пророчеств и убийством сотни наемников. И
все-таки что-то у меня не клеилось.
    Спас меня дед: сам того не желая, он толкнул меня на стезю нового обмана,
который перевернул мою жизнь.



    ПИСАТЬ

    (Перевод Л.Зониной)

    Шарль Швейцер никогда не мнил себя писателем, но французским языком не
уставал восхищаться и сейчас еще, на семидесятом году жизни. Выученный с трудом,
этот язык так и не стал для него родным; дед играл им, каламбурил, смаковал
каждое слово, и его безжалостный выговор не давал пощады ни единому слогу. На
досуге перо деда вывязывало словесные гирлянды. Он любил отмечать события
семейной и школьной жизни произведениями на случай: новогодними пожеланиями,
поздравлениями к рождениям и свадьбам, рифмованными речами ко дню Карла
Великого, пьесками, шарадами, буриме, милыми пошлостями; на ученых конгрессах
импровизировал четверостишия, немецкие и французские.
    В начале лета, еще до того, как у деда кончались занятия, мы - обе женщины и
я - уезжали в Аркашон. Он писал нам три раза в неделю: две страницы - Луизе,
постскриптум - Анн-Мари, мне - целое письмо в стихах. Чтобы я оценил свое
счастье сполна, мать изучила правила просодии и объяснила их мне. Кто-то увидел,
как я пыхчу над ответными стихами, на меня нажали, заставили дописать, помогли.
Отправив письмо, обе женщины хохотали до слез, воображая, как остолбенеет
адресат. Обратная почта принесла мне похвальное слово в стихах. Я ответил
стихами. Это вошло в привычку, между дедом и внуком протянулась еще одна нить:
подобно индейцам или монмартрским сутенерам, мы объяснялись между собой на
языке, недоступном для женщин. Мне подарили словарь рифм, я сделался
стихотворцем; я посвящал мадригалы Веве, белокурой девочке, которая была
прикована к креслу и через несколько лет умерла. Девочка - ангельская душа -
плевала на них, но восхищение широкой публики вознаграждало меня за ее
равнодушие. Некоторые из этих стихов сохранились. "Все дети гениальны, кроме
Мину Друэ", - сказал Кокто в 1955 году. В 1912 гениальны были все, кроме меня. Я
обезьянничал, выполнял ритуал, корчил из себя взрослого, но прежде всего я писал
потому, что был внуком

Шарля Швейцера. Я прочел басни Лафонтена и остался недоволен: автор чувствовал
себя слишком вольготно; я решил переписать басни александрийским стихом. Задача
была мне не по плечу, к тому же я заметил, что надо мной посмеиваются; на этом
мои поэтические опыты кончились. Но толчок был дан - я обратился от стихов к
прозе, без труда перелагая захватывающие приключения, вычитанные в "Сверчке". И
в самое время - я обнаружил тщету своих грез. Бег моей фантазии был погоней за
действительностью. Когда мать, не поднимая глаз от нот, спрашивала: "Что ты
делаешь, Пулу?" - я отвечал иногда, нарушая обет молчания: "Кино". В самом деле
я пытался исторгнуть образы из своей головы и ВОПЛОТИТЬ их во вне, среди
всамделишной мебели и всамделишних стен, вернуть им ослепительность, зримость
образов, струившихся по экрану. Напрасно, я уже заметил, что тешу себя двойным
обманом: играю роль актера, играющего героя.
    Я принимался писать и тут же откладывал перо, счастье переполняло меня.
Обман оставался обманом, но я говорил уже, что считал слова сутью вещей. Ничто
не волновало меня больше, чем мои собственные каракули, в которых сквозь смутное
мерцание блуждающих огней мало-помалу проступала тусклая вещность: воображаемое
воплощалось. Схваченные капканом поименования, львы, военачальники Второй
империи, бедуины вторгались в столовую и оставались в ней пленниками навечно,
обретя плоть в знаках; я поверил, что в закорючках, нацарапанных моим стальным
пером, вымысел обращается в действительность. Я попросил тетрадь, пузырек
лиловых чернил, написал на обложке: "Тетрадь для романов". Завершив первый, я
озаглавил его: "Ради бабочки". В поисках редкостной бабочки некий ученый с
дочерью и молодой путешественник атлетического сложения поднимаются к верховьям
Амазонки. Фабула, персонажи, детали приключений, даже заглавие - все было
заимствовано из рассказа в картинках, напечатанного в очередном выпуске
"Сверчка". Преднамеренный плагиат окончательно избавлял меня от сомнений: я
ничего не выдумываю - стало быть, все чистая правда. На опубликование я не
претендовал, хитрость состояла в том, что я был издан заранее и не писал ни
строчки без поручительства образчика. Считал ли я себя копиистом? Нет, я считал
себя оригинальным писателем: я ретушировал, подновлял; я позаботился, к примеру,
о том, чтоб изменить имена персонажей. Благодаря этим легким сдвигам я уже не
отличал воображение от памяти. Новые и в то же время уже однажды написанные
фразы перестраивались у меня в голове со стремительной неотвратимостью, которую
обычно приписывают вдохновению. Я воспроизводил их, они на глазах обретали
вещную плотность. Если, как принято думать, писателем во власти вдохновения
движет кто-то иной из самых глубин его существа, то я познал вдохновение между
семью и восемью годами.
    Я никогда не поддавался полностью обману "автоматичес-

кого письма". Но эта игра мне нравилась: единственный ребенок в семье, я мог
играть в нее один. Иногда рука моя останавливалась, я изображал сомнение:
нахмурив лоб, вперив взор в пространство, я ощущал себя ПИСАТЕЛЕМ. Плагиат я,
впрочем, обожал из снобизма и, как далее будет видно, намеренно доводил его до
крайности.
    Буссенар и Жюль Верн никогда не упускают случая просветить читателя: в самый
напряженный момент они обрывают нить повествования и принимаются описывать
ядовитое растение или туземное жилище. Читая, я перескакивал эти познавательные
экскурсы; творя, я начинял ими до отказа свои романы. Я стремился сообщить
современникам все, чего не знал сам: каковы нравы туземцев острова Фиджи,
африканская флора, климат пустыни. Разлученные волей судеб, затем, сами того не
ведая, оказавшись на одном корабле, жертвы одного и того же кораблекрушения,
собиратель бабочек и его дочь цепляются за один спасательный круг, поднимают
головы и одновременно испускают крик: "Дэзи!", "Папа!" Увы, неподалеку в поисках
свежего мяса рыщет акула, она приближается, ее брюхо белеет в волнах.
Несчастные, спасутся ли они от смерти? Я отправлялся за томом "А - Бу" большого
Ларусса; с трудом дотащив его до пюпитра, открывал на соответствующей странице
и, начав с красной строки, переписывал слово в слово: "Акулы распространены в
тропической Атлантике. Эти крупные морские рыбы отличаются большой
прожорливостью, достигают тринадцати метров в длину и восьми тонн веса..." Не
торопясь, я списывал статью; я чувствовал себя пленительно скучным, пристойным,
как Буссенар, и, еще не найдя средств для спасения героев, таял от изысканного
восторга.
    Все шло к тому, чтоб и это мое занятие превратилось в очередную комедию.
Мать не скупилась на поощрения. Она вводила гостей в столовую, чтоб застигнуть
врасплох юного творца над школьным пюпитром; я делал вид, что с головой ушел в
работу и не замечаю восхищенных зрителей; они выходили на цыпочках, шепча: "Ах,
как мил! Ах, что за прелесть!" Дядя Эмиль подарил мне маленькую пишущую машинку,
которой я не пользовался, госпожа Пикар купила карту полушарий, чтобы я мог
безошибочно пролагать маршруты моим кругосветным путешественникам. Анн-Мари
переписала мой второй роман "Торговец бананами" на веленевой бумаге и давала его
читать знакомым. Даже Мами поощряла меня. "Он по крайней мере хорошо себя ведет,
- говорила она, - не шумит". К счастью, посвящение в сан было отсрочено из-за
недовольства деда.
    Карл никогда не одобрял моего пристрастия к тому, что он именовал "чтивом".
Когда мать сообщила ему, что я начал писать, он сперва пришел в восторг,
рассчитывая, как я полагаю, на некую хронику нашей семьи, полную пикантных
наблюдений и восхитительных наивностей. Взяв мою тетрадь, он перелистал ее,
поморщился и вышел из столовой, раздосадованный тем, что

я "несу чушь", подражая своим бульварным любимцам. После этого он утратил
интерес к моему творчеству. Мать, уязвленная, пыталась несколько раз как бы
ненароком заставить его почитать "Торговца бананами". Она выжидала минуту, когда
дед наденет шлепанцы и усядется в кресло; и вот пока он, уставясь в одну точку
жестким взглядом, сложа руки на коленях, безмолвно предавался отдыху, она брала
мою рукопись, рассеянно листала ее, потом, как бы невольно, начинала смеяться
вслух. Наконец, не в силах противиться внезапному порыву, протягивала ее деду:
"Ну, почитай, папа! Это ТАК забавно". Он отстранял тетрадь, а если и заглядывал
в нее, то лишь для того, чтобы досадливо подчеркнуть орфографические ошибки.
Кончилось тем, что мать совсем оробела: не смея меня хвалить и боясь задеть, она
перестала читать мои произведения, чтобы вовсе не говорить о них со мной.
    Моя литературная деятельность, которую замалчивали и едва терпели, стала
полулегальной; тем не менее я упорно предавался ей: в перерывах между уроками, в
четверг и воскресенье, на каникулах или в постели, если мне, по счастью,
случалось заболеть. Помню блаженные дни выздоровления, черную тетрадь с красным
обрезом, которая была у меня всегда под рукой, точно рукоделие. Я стал реже
"делать кино": романы заменили мне все. Короче, я писал для собственного
удовольствия.
    Интриги моих романов усложнились, я вводил в них разнохарактерные эпизоды,
валил в этот винегрет без разбору все, что читал, дурное и хорошее.
Повествование от этого страдало, но была и польза: вынужденный придумывать
связки, я уже не мог обойтись одним плагиатом. К тому же я стал раздваиваться. В
прошлом году, "делая кино", я играл самого себя, я бросался очертя голову в
воображаемое, и мне не раз казалось, что я полностью растворился в нем. Теперь
я, писатель, был одновременно и героем, я проецировал в героя свои эпические
грезы. И все же нас было двое: у него было другое имя, я говорил о нем в третьем
лице. Вместо того чтобы сливаться с ним в каждом движении, я словами лепил ему
тело и как бы видел его со стороны. Не