За ним  следует  клочок  синего
неба.  Дернувшись  несколько раз, оно застыло, я весь позолочен
им изнутри. От какого марокканского (а может,  алжирского?  Или
сирийского?)  дня  оно  вдруг  оторвалось?  Я  отдаюсь  потоку,
уносящему меня в прошлое.
     Мекнес. Как он выглядел,  этот  горец,  напугавший  нас  в
узенькой  улочке между Берденской мечетью и прелестной площадью
в тени шелковицы? Он двинулся прямо на нас, Анни шла справа  от
меня. Или слева?
     Это солнце и синее небо -- всего лишь обман. Вот уже сотый
раз я  на  него попадаюсь. Мои воспоминания -- словно золотые в
кошельке,  подаренном  дьяволом:  откроешь  его,  а  там  сухие
листья.
     Горца  я  больше не вижу -- вижу только огромное молочного
цвета пятно на месте вытекшего глаза. Впрочем, его ли это глаз?
Врач,  который  в  Баку   излагал   мне   принципы   устройства
государственных  абортариев, тоже был кривым, и когда я пытаюсь
вспомнить его лицо, передо мной возникает  такой  же  беловатый
шар. У этих двоих, как у Норн, один общий глаз, и они то и дело
им обмениваются.
     С  этой  площадью  в  Мекнесе,  хотя я ходил по ней каждый
день, еще проще -- я вообще ее больше не вижу. У меня  осталось
от  нее  смутное  чувство,  что  она была прелестна, да еще эти
четыре слова, которые слились  в  одно:  прелестная  площадь  в
Мекнесе.  Конечно,  если  я  закрою  глаза  или мутным взглядом
уставлюсь в  потолок,  я  могу  восстановить  ту  сцену:  вдали
дерево,  и  на  меня  бежит  какая-то  темная, коренастая тень.
Впрочем, все  это  я  выдумал  по  ходу  дела.  Марокканец  был
высокий,  сухощавый, да и увидел-то я его, только когда он меня
коснулся. Стало  быть,  я  все  еще  ЗНАЮ,  что  он  высокий  и
сухощавый   --   кое-какие   краткие  сведения  в  моей  памяти
сохранились. Но я ничего больше не вижу: сколько я ни  роюсь  в
прошлом,  я извлекаю из него только обрывочные картинки, и я не
знаю толком, что они означают, воспоминания это или вымыслы.
     А во многих случаях исчезли и сами эти обрывки -- остались
только слова; я еще способен рассказывать и даже слишком хорошо
рассказывать разные истории (по  части  анекдотов  со  мной  не
может тягаться никто, кроме морских офицеров и профессиональных
рассказчиков),  но теперь от моих историй остался один остов. В
них идет речь о ком-то, кто проделывает то-то и то-то.  Но  это
не  я,  у  меня с ним нет ничего общего. Он скитается по разным
странам, о которых я имею представления не больше, чем если  бы
никогда  в них не бывал. Иногда в своих рассказах мне случается
упомянуть красивые названия, которые можно вычитать  в  Атласе,
-- Аранхуэс или Кентербери. Они рождают во мне совершенно новые
образы,  как  бывает  с  тем, кто никогда не путешествовал; мою
фантазию будят слова -- вот и все.
     Однако  на  сотню  мертвых  историй  сохранялись  одна-две
живые.  Эти я вызываю в памяти с осторожностью, не часто, чтобы
они  не  износились.  Выужу  одну,   передо   мной   воскреснет
обстановка,   действующие  люди,  их  позы.  И  вдруг  стоп:  я
почувствовал   потертость   --   сквозь   основу   чувств   уже
проглядывает  слово.  Я угадываю: это слово вскоре займет место
многих дорогих мне образов.  Я  сразу  останавливаюсь,  начинаю
думать  о  другом -- не хочу перетруждать свои воспоминания. Но
тщетно -- в следующий раз, когда я захочу их оживить, многие из
них уже омертвеют.
     Я делаю  вялую  попытку  встать,  чтобы  найти  фотографии
Мекнеса  в коробке, которую я задвинул под стол. Но к чему? Эти
возбуждающие средства  больше  не  оказывают  действия  на  мою
память.   Как-то   я  нашел  под  бюваром  маленькую  выцветшую
фотографию. Улыбающаяся женщина у фонтана. Я долго  смотрел  на
нее,  не  узнавая.  Потом на обороте прочел: "Анни. Портсмут, 7
апреля 27 года".
     Никогда еще я не испытывал с  такой  силой,  как  сегодня,
ощущения,  что  я  лишен  потайных  глубин, ограничен пределами
моего   тела,   легковесными   мыслями,   которые    пузырьками
поднимаются  с  его поверхности. Я леплю воспоминания из своего
настоящего. Я отброшен в настоящее, покинут  в  нем.  Тщетно  я
пытаюсь  угнаться  за своим прошлым, мне не вырваться из самого
себя.
     Стучат. Это Самоучка: я  совсем  забыл  о  нем.  Я  обещал
показать  ему фотографии, привезенные из моих путешествий. Черт
бы его побрал.
     Он садится на стул. Напряженные ягодицы уперлись в спинку,
негнущийся  корпус  подался  вперед.  Вспрыгнув  на  кровать  в
изножье, я зажигаю свет.
     -- Зачем же, мсье? И так было очень хорошо.
     -- Слишком темно, чтобы рассматривать фотографии...
     Он  не  знает, куда девать свою шляпу, -- я беру ее у него
из рук.
     -- Вправду, мсье? Вы мне их покажете?
     -- Конечно.
     Я действую с расчетом  --  я  надеюсь,  что,  пока  он  их
рассматривает,  он  будет  молчать.  Ныряю под стол, выталкиваю
коробку к его лакированным  ботинкам  и  кладу  ему  на  колени
охапку  почтовых  открыток  и  снимков  --  Испания и Испанское
Марокко.
     Но по его открытому,  смеющемуся  лицу  вижу,  что  горько
ошибся,  надеясь  заткнуть  ему  рот.  Он бросает взгляд на вид
Сан-Себастьяна, снятый с горы Игуэльдо,  осторожно  откладывает
его на стол и несколько мгновений молчит. Потом вздыхает:
     -- Ах,  мсье,  вам  повезло. Если верить тому, что говорят
люди, путешествия -- лучшая школа. Вы согласны, мсье?
     Я  делаю  неопределенный  жест.  К  счастью,  он  еще   не
договорил.
     -- Наверно,  это  переворачивает  всю  душу.  Если  бы мне
довелось  однажды  куда-нибудь  поехать,  мне  кажется,   перед
отъездом  я  описал бы на бумаге все мельчайшие черточки своего
характера, чтобы, вернувшись, сравнить -- каким я был  и  каким
стал.  Я  читал,  что  некоторые  путешественники  и  внешне  и
внутренне  изменялись  настолько,  что  по  возвращении   самые
близкие родственники не могли их узнать.
     Он  рассеянно  вертит  в  руках  толстую пачку фотографий.
Берет одну и, не глядя, откладывает на стол;  потом  напряженно
всматривается  в следующий снимок, на котором изображена статуя
святого Иеронима с кафедры собора в Бургосе.
     -- А вы видели в Бургосе Христа  в  звериной  шкуре!  Есть
очень любопытная книга, мсье, об этих статуях в звериных шкурах
и даже в человечьей коже. А черную Мадонну? Но она, кажется, не
в  Бургосе,  а  в  Сарагосе? А может, такая есть и в Бургосе? И
паломники целуют, правда ведь -- я говорю о сарагосской?  И  на
плите,  кажется,  сохранился  след  ее ноги? А плита в каком-то
провале? И матери толкают туда своих детей?
     Не  разгибаясь,  он  двумя  руками  толкает  воображаемого
ребенка. Ни дать ни взять -- отвергает дары Артаксеркса.
     -- Ах, мсье, обычаи -- это... это такая занятная штука.
     Задохнувшись,  он  выдвинул  в  мою, сторону свою огромную
ослиную челюсть. От него несет табаком  и  стоячей  водой.  Его
прекрасные  блуждающие  глаза  блестят,  как  огненные  шары, а
редкие волосы обвели череп запотевшим венчиком. В его  черепной
коробке  самоеды,  люди  племени  ньям-ньям,  мальгаши и жители
Огненной Земли справляют самые диковинные обряды, поедают своих
престарелых отцов и детей, до потери сознания кружат  на  месте
под  звуки  тамтама, предаются исступлению амока, сжигают своих
мертвецов, выставляют их на крышах, пускают по течению в лодках
с горящим факелом, совокупляются с кем попало -- мать с  сыном,
отец  с  дочерью,  сестра  с  братом,  увечат,  оскопляют себя,
растягивают губы с помощью плошек,  облепляют  чресла  фигурами
чудовищных животных.
     -- Как  по-вашему,  можно вслед за Паскалем повторить, что
обычаи -- это вторая натура?
     Он впился своими черными  глазами  в  мои,  он  вымаливает
ответ.
     -- Как когда, -- отвечаю я.
     Он переводит дух.
     -- Вот  и  я  так думаю, мсье. Но я себе не доверяю -- для
этого надо прочитать все.
     Однако следующая фотография приводит его в экстаз.
     -- Сеговия! Сеговия! -- радостно  вопит  он.  --  Я  читал
книгу  о  Сеговии.  -- И не без достоинства добавляет: -- Забыл
фамилию автора, мсье. У меня бывают такие провалы. На...  Не...
Нод...
     -- Этого  не  может  быть, -- живо возражаю я. -- Вы дошли
только до Латернь...
     Я тут же пожалел  о  своих  словах:  ведь  он  никогда  не
рассказывал  мне,  по  какому  методу  он  читает  книги,  это,
наверно, тайная мания. И в самом деле,  он  смутился,  плаксиво
выпятил  толстые  губы.  Потом  наклонил  голову  и  с  десяток
открыток перебрал в полном молчании.
     Но через полминуты я вижу, что его  распирает  неудержимый
восторг -- он лопнет, если не выскажется.
     -- Когда  я  закончу  свое образование (я кладу на это еще
шесть лет), если мне разрешат, я  присоединюсь  к  студентам  и
преподавателям университета, которые ежегодно совершают поездку
на  Дальний Восток. Мне надо бы уточнить кое-какие сведения, --
произносит он елейно, -- и еще мне хотелось бы пережить  что-то
неожиданное,   новое,   словом,   прямо   говоря,  какие-нибудь
приключения.
     Он понизил голос с плутовским видом.
     -- Приключения какого рода? -- удивился я.
     -- Да какие угодно, мсье. Например, ты случайно сел  не  в
тот  поезд.  Сошел  в  незнакомом  городе. Потерял бумажник, по
ошибке тебя арестовали, и ночь ты провел  в  тюрьме.  По-моему,
понятие  "приключение"  можно  определить так: событие, которое
выходит за рамки привычного, хотя не  обязательно  должно  быть
необычным.  Говорят  о  магии приключений. Как вы считаете, это
выражение справедливо? Я хотел бы задать вам один вопрос, мсье.
     -- Какой?
     Он покраснел и улыбнулся
     -- Может, это нескромно.
     -- Ну а все-таки?
     Он наклоняется ко мне и спрашивает, полузакрыв глаза:
     -- У вас было много приключений, мсье?
     -- Кое-какие  были,  --  машинально   отвечаю   я,   резко
отстранившись,  чтобы  уклониться от его гнилостного дыхания. Я
ответил ему машинально, не подумав. В  самом  деле,  обычно  я,
пожалуй,  даже  горжусь тем, что пережил так много приключений.
Но сегодня, не успев произнести  эти  слова,  я  разозлился  на
самого  себя:  мне кажется, я солгал, не было у меня в жизни ни
единого приключения, или, вернее, я просто  не  знаю,  что  это
слово  означает.  И в то же время на меня наваливается та самая
тоска, которая охватила меня четыре года назад в  Ханое,  когда
Мерсье  уговаривал  меня  поехать с ним, а я молча уставился на
кхмерскую статуэтку. И рядом снова оказалась  МЫСЛЬ,  та  самая
огромная белая масса, от которой мне сделалось тогда так мерзко
-- четыре года она мне не являлась.
     -- Могу ли я вас просить... -- начинает Самоучка.
     Черт  побери!  Конечно, чтобы я рассказал ему одно из этих
пресловутых приключений. Но я больше ни слова  не  вымолвлю  на
эту тему.
     -- А  вот  это,  -- говорю я, перегнувшись через его узкие
плечи и тыча пальцем в один  из  снимков,  --  это  Сантильяна,
самая хорошенькая деревушка в Испании.
     -- Сантильяна  Жиль  Блаза? А я и не знал, что она в самом
деле существует. Ах, мсье, в разговоре с вами  узнаешь  столько
полезного! Сразу видно, что вы поездили по свету.

     Я  выставил Самоучку за дверь, набив его карманы почтовыми
открытками,  гравюрами  и  фотографиями.  Он  ушел   в   полном
восторге, а я гашу свет. Теперь я один. Не совсем один Есть еще
эта  мысль,  она  рядом,  она ждет. Она свернулась клубком, как
громадная кошка; она ничего не  объясняет,  не  шевелится,  она
только говорит: "нет". Нет, не было у меня никаких приключений.
     Я  набиваю трубку, раскуриваю ее и вытягиваюсь на кровати,
набросив на ноги пальто. Не пойму, почему мне так грустно  и  я
так  устал.  Даже  если  и  вправду  у  меня  никогда  не  было
приключений, что из того? Во-первых, по-моему, все дело  просто
в  словах.  Взять хотя бы случай в Мекнесе, который мне недавно
вспомнился. На меня напал марокканец с громадным  ножом.  Но  я
двинул  его  кулаком  и  угодил  в  висок...  Он  стал  кричать
по-арабски,  появилась  толпа  каких-то   оборванцев,   которые
гнались  за  нами  до  самого  рынка  в Аттарене... Ну так вот,
обозначить это можно любым словом, но все же это  происшествие,
КОТОРОЕ СЛУЧИЛОСЬ СО МНОЙ.
     Совсем  стемнело, не уверен, горит ли моя трубка. Проходит
трамвай: красная вспышка на потолке. Проносится тяжелая  машина
-- от ее грохота содрогается лом. Должно быть, сейчас шесть.
     У  меня  не  было  приключений.  В  моей  жизни  случались
истории,  происшествия,  события   --   что   угодно.   Но   не
приключения.  И  дело  тут не в словах, я начинаю это понимать.
Было нечто, чем я, не сознавая этого, дорожил больше  всего  на
свете.  Это  была  не  любовь,  боже  мой,  нет, и не слава, не
богатство. Это было... В общем, я воображал,  что  в  известные
минуты  моя жизнь приобретала редкий и драгоценный смысл. И для
этого не было нужды в каких-то  особых  обстоятельствах,  нужна
была  просто  некоторая четкость. Нынешняя моя жизнь не слишком
блистательна, но время  от  времени,  например,  когда  в  кафе
играла  музыка,  я  возвращался  вспять и говорил себе: в былые
дни, в Лондоне, в Мекнесе, в  Токио  я  пережил  восхитительные
минуты,  у  меня  были  приключения.  И  вот  теперь это у меня
отнимают. Без  всякого  видимого  повода  я  вдруг  понял,  что
обманывал себя десять лет. Приключения бывают в книгах. Правда,
все,  о  чем  говорится в книгах, может случиться и в жизни, но
совсем не так. А именно тем, как это случается, я и дорожил.
     Во-первых,  начало  всегда  должно  было  быть   настоящим
началом.  Увы!  Теперь  я так ясно вижу, чего я хотел. Истинное
начало возникает как  звук  трубы,  как  первые  ноты  джазовой
мелодии,  оно  разом  прогоняет скуку, уплотняет время. О таких
особенных вечерах потом говорят: "Я гулял, был майский  вечер".
Ты  гуляешь,  взошла  луна,  ты ничем не занят, бездельничаешь,
немного опустошен. И  вдруг  у  тебя  мелькает  мысль:  "Что-то
случилось". Что угодно -- может, в темноте что-то скрипнуло или
на  улице  мелькнул  легкий силуэт. Но это крохотное событие не
похоже на другие -- ты сразу чувствуешь, оно предваряет  что-то
значительное, чьи очертания еще теряются во мгле, и ты говоришь
себе: "Что-то начинается".
     Что-то  начинается,  чтобы  прийти к концу: приключение не
терпит длительности; его смысл -- в его гибели. К этой  гибели,
которая,  быть может, станет и моей, меня влечет неотвратимо. И
кажется, что  каждое  мгновение  наступает  лишь  затем,  чтобы
потянуть за собой те, что следуют за ним. И каждым мгновением я
безгранично  дорожу  -- я знаю: оно неповторимо, незаменимо, --
но я не шевельну пальцем, чтобы помешать ему сгинуть.  Я  знаю:
вот  эта  последняя  минута  --  в Берлине ли, в Лондоне ли, --
которую  я  провожу  в  объятьях  этой   женщины,   встреченной
позавчера,  минута,  страстно  мной любимая, женщина, которую я
готов полюбить, -- уже истекает. Я  уеду  в  другие  страны.  Я
никогда  больше не увижу эту женщину, никогда не повторится эта
ночь. Я склоняюсь над каждой секундой, стараюсь исчерпать ее до
дна, все, что она содержит -- и мимолетную нежность  прекрасных
глаз,  и  уличный  шум,  и  обманчивый свет зари, -- я стараюсь
вобрать в себя, навеки запечатлеть в себе,  и,  однако,  минута
истекает, я не удерживаю ее, мне нравится, что она уходит.
     А  потом  вдруг  что-то разбивается вдребезги. Приключение
окончено, время  вновь  обретает  свою  будничную  вязкость.  Я
оглядываюсь:  позади  меня прекрасная мелодическая форма сейчас
канет  в  прошлое.  Она  уменьшается,   идя   на   ущерб,   она
съеживается,  и  вот  конец  уже сливается в одно с началом. И,
провожая взглядом эту золотую точку, я думаю,  что,  даже  если
мне  пришлось  едва не поплатиться жизнью, разориться, потерять
друга, я согласился бы пережить заново все, от начала до конца,
в тех  же  самых  обстоятельствах.  Но  приключение  нельзя  ни
повторить, ни продлить.
     Да,  вот  чего  я  хотел -- увы, хочу и сейчас. Когда поет
Негритянка, меня охватывает такое безграничное  счастье.  Каких
вершин  я  мог  бы  достичь,  если  бы тканью мелодии стала моя
СОБСТВЕННАЯ ЖИЗНЬ.
     А мысль, неизреченная, все здесь. Она невозмутимо ждет.  И
мне кажется, что она говорит:
     "Вот как? Вот, оказывается, ЧЕГО ты хотел? Ну так этого-то
у тебя  как  раз  никогда и не было (вспомни: ты просто морочил
себя  игрой  слов,  называл  приключениями  мишуру  странствий,
любовь  продажных  девок,  потасовки,  побрякушки) и никогда не
будет, ни у тебя, ни у кого другого".
     Но почему? ПОЧЕМУ?

     Суббота, полдень

     Самоучка не видел, как я вошел в читальный зал.  Он  сидел
за  последним  столом  в  глубине зала с самого края; перед ним
лежала книга, но он ее не читал. Он  с  улыбкой  поглядывал  на
своего соседа справа, неряху гимназиста, который часто приходит
в библиотеку. Тот некоторое время терпел взгляд Самоучки, потом
вдруг,  скорчив  жуткую  гримасу,  показал  ему  язык. Самоучка
покраснел и, поспешно уткнув нос в книгу, углубился в чтение.
     А я вернулся к моим вчерашним раздумьям. Они  меня  совсем
извели:  не  в том дело, что у меня не было приключений, -- это
мне все равно. Я хочу знать другое -- МОГЛИ ЛИ они быть вообще.
     Вот ход моих рассуждений: для того, чтобы самое  банальное
происшествие   превратилось   в   приключение,  достаточно  его
РАССКАЗАТЬ. Это-то и морочит людей; каждый  человек  --  всегда
рассказчик  историй,  он  живет  в  окружении  историй, своих и
чужих, и все, что с ним происходит, видит сквозь их призму. Вот
он и старается подогнать свою жизнь под рассказ о ней.
     Но приходится выбирать: или жить, или  рассказывать.  Вот,
например,  в  Гамбурге  я  вел  довольно странный образ жизни с
некой Эрной, которой я не доверял и которая меня боялась. Ноо я
был внутри этой жизни, я о ней не думал. И вот однажды вечером,
в  маленьком  кафе  в  Санкт-Паули,  ей  понадобилось  выйти  в
уборную.  А  я остался один, патефон играл "Blue sky"(_12). И я
стал рассказывать себе самому все, что случилось со мной  после
того,  как я приехал в Гамбург. Я говорил себе: "На третий день
вечером я вошел  в  дансинг  под  названием  "Голубой  грот"  и
заметил  высокую  полупьяную женщину. Эту женщину я сейчас жду,
слушая "Blue sky". С минуты на минуту она  вернется,  сядет  со
мной   рядом  и  повиснет  у  меня  на  шее".  И  тут  я  вдруг
почувствовал, что у меня приключение. Но Эрна  вернулась,  села
рядом  со  мной, повисла у меня на шее, и сам не знаю почему, я
ее тут же возненавидел. А теперь я знаю  почему  --  надо  было
снова начинать жить, а чувство приключения исчезло.
     Пока  живешь,  никаких  приключений  не  бывает.  Меняются
декорации, люди  приходят  и  уходят  --  вот  и  все.  Никогда
никакого  начала.  Дни  прибавляются  друг  к другу без всякого
смысла, бесконечно и однообразно. Время от  времени  подбиваешь
частичный  итог, говоришь себе: вот уже три года я путешествую,
три года как я в Бувиле. И конца тоже нет -- женщину, друга или
город не бросают одним махом. И потом все  похоже  --  будь  то
Шанхай,  Москва или Алжир, через полтора десятка лет все они на
одно лицо. Иногда -- редко -- вникаешь вдруг в свое  положение:
замечаешь,  что  тебя  заарканила  баба,  что ты влип в грязную
историю.  Но  это  короткий  миг.  А  потом  все   опять   идет
по-прежнему,  и  ты  снова складываешь часы и дни. Понедельник,
вторник, среда. Апрель, май, июнь. 1924, 1925, 1926.
     Это называется жить. Но когда ты рассказываешь свою жизнь,
все меняется; только никто этой перемены  не  замечает,  и  вот
доказательство:  люди  недаром  толкуют  о  правдивых историях.
Будто   истории   вообще   могут   быть   правдивыми;   события
развертываются  в  одной последовательности, рассказываем же мы
их  в  обратной.  Нам  кажется,  что  мы  начинаем  с   начала.
"Случилось  это  погожим  осенним  вечером 1922 года. Я работал
письм