гадок"? Потом
Шарль Бовари умирал. От чего? От болезни, с горя? И зачем доктор разрезал его,
раз уж все было кончено? Мне нравилось это упорное сопротивление, которое я так
и не мог преодолеть до конца; я терялся, изнемогал и внушал тревожное
наслаждение - понимать, не понимая: это была толща бытия. Человеческое сердце, о
котором так охотно рассуждал в семейном кругу мой дед, всегда казалось мне
полным и пресным - но только не в книгах. Замысловатые имена действовали на мое
настроение, вселяли в меня смятение и грусть, причины которых я не понимал.
Стоило мне сказать "Шарбовари", и где-то в нигде мне виделся долговязый бородач
в лохмотьях, слонявшийся за забором, это было нестерпимо. Мои мучительные
наслаждения питались смесью двух противоположных страхов. С одной стороны, я
боялся очертя голову ринуться в этот неправдоподобный мир и странствовать ТАМ в
компании Горация и Шарбовари без надежды найти когда-нибудь обратный путь на
улицу Ле Гофф, к Карлимами и матери. С другой стороны, я догадывался, что
вереницы книжных фраз полны для взрослых читателей смысла, который не дается мне
в руки. Я вбирал глазами ядовитые слова, куда более многозначные, чем мне это
представлялось, и они оседали в моем мозгу. Загадочная сила, живописуя словом
истории безумцев, не имевших ко мне никакого отношения, рождала во мне
мучительную скорбь, ощущение разбитой жизни. Уж не заражусь ли я, не умру ли от
этой отравы? Поглощая Глагол, поглощенный образами, я
уцелел только благодаря несовместимости двух опасностей, грозивших мне
одновременно. С наступлением вечера, затерявшись в словесных джунглях,
вздрагивая при каждом шорохе, принимая скрип половиц за чьи-то вопли, я,
казалось, открывал язык в его первозданной сущности до человека. С каким
трусливым облегчением и с каким разочарованием возвращался я к прозе семейного
бытия, когда мать входила в комнату и, зажигая свет, восклицала: "Но ведь ты же
испортишь глаза, глупыш!" Я обалдело вскакивал, начинал кричать, бегать,
кривляться. Но, даже возвращаясь в свое детство, я продолжал ломан, себе голову:
"О ЧЕМ рассказывают книги? Кто их пишет? Зачем?" Я поведал о своих терзаниях
деду, тот, поразмыслив, решил, что пришла пора меня просветить, и взялся за дело
так, что навсегда наложил на меня клеймо.
    В прежние времена дед не раз, бывало, подбрасывал меня па

вытянутой ноге и напевал: "Оставляет мой гнедой кучки яблок за собой", - и я
хохотал над таким неприличием. Теперь дед больше не пел: он усадил меня к себе
на колени, заглянул мне в глаза. "Я человек, - произнес он голосом оратора. - Я
человек, и ничто человеческое мне не чуждо". Он сильно преувеличивал: если
Платон изгонял из своей республики поэтов, дед изгонял инженеров, торговцев и,
пожалуй, офицеров. Фабрики, на его взгляд, портили пейзаж, в чистой науке его
привлекала только чистота. В Гериньи, где мы обычно проводили вторую половину
июля, мой дядя Жорж пригласил нас как-то посмотреть литейный завод; было жарко,
нас толкали грубые, плохо одетые люди; оглушенный страшным грохотом, я умирал от
страха и скуки; когда выпустили плавку, дед присвистнул из вежливости, но взгляд
его остался безжизненным. Зато в Оверни в августе он рыскал по деревням,
застывая перед какой-нибудь старинной каменной кладкой, и, постукивая концом
своей трости по кирпичам, говорил с воодушевлением: "Смотри, малыш, перед тобой
галло-римская стена". Дед ценил также церковную архитектуру и при всей своей
ненависти к папистам не мог пройти мимо церкви, не заглянув в нее, если она была
готическая; если романская - все зависело от настроения. Он теперь почти не
посещал концертов, но когда-то был на них завсегдатаем; он любил Бетховена, его
патетику, мощный оркестр; любил Баха, но не так страстно. Иногда он подходил к
роялю и, не присаживаясь, брал негнущимися пальцами несколько аккордов; бабушка
со сдержанной улыбкой замечала: "Шарль сочиняет". Его сыновья - в особенности
Жорж - очень недурно играли; они терпеть не могли Бетховена и превыше всего
ценили камерную музыку; но это расхождение во вкусах не смущало деда, он
добродушно говорил: "Все Швейцеры - прирожденные музыканты". Когда мне была
неделя от роду, взрослым показалось, будто меня обрадовало позвякиванье ложки, и
дед объявил, что у меня хороший слух.
    Витражи, контрфорсы, резные порталы, псалмы, деревянные и каменные распятия,
стихотворные медитации и поэтические созвучия - все эти проявления человеческого
духа прямехонько вели нас к божественному. Тем более что к ним следовало
присовокупить красоты природы. Одно и то же вдохновение вызвало к жизни творения
господни и великие создания рук человеческих; одна и та же радуга сверкала в
пене водопадов, переливалась между строк Флобера, играла в светотенях Рембрандта
- имя ей дух. Дух говорил богу о людях, людям свидетельствовал о боге. В красоте
мой дед видел реальное воплощение истины и источник самых благородных
откровений. В некоторых исключительных случаях - когда в горах разражалась буря,
когда на Виктора Гюго нисходило вдохновение - можно было достичь высшей точки,
где истина, красота и добро сливались воедино.
    Я обрел свою религию: книга стала мне казаться важнее всего на свете. В
книжных полках я отныне видел храм. Внук служителя

культа, я жил на крыше мира, на шестом этаже, на самой верхней ветви священного
древа: ею стволом была шахта лифта. Я бродил по комнатам, выходил на балкон,
глядел сверху вниз на прохожих, кивал через решетку балкона Люсетте Моро, моей
ровеснице и соседке - золотыми локонами и юной женственностью она походила на
меня самого, - потом возвращался в КЕЛЬЮ или ПРЕДХРАМИЕ, да, собственно говоря,
мое "я" вообще его не покидало. Когда мать водила меня в Люксембургский сад - а
это случалось ежедневно, - эти низменные края лицезрели лишь пустую оболочку:
мое победоносное "я" не оставляло своего насеста. Полагаю, что оно там и поныне.
У каждого человека свои природные координаты: уровень высоты не определяется ни
притязаниями, ни достоинствами - все решает детство. Моя высота - шестой этаж
парижского дома с видом на крыши. В долинах я задыхался, низины меня угнетали:
казалось, я на планете Марс и еле волочу ноги, меня расплющивала сила тяготения.
Стоило мне взобраться на бугорок, я блаженствовал; я возвращался на свой
символический шестой этаж, вдыхал разреженный воздух изящной словесности,
вселенная уступами располагалась у моих ног, и каждый предмет униженно молил об
имени дать ему имя значило одновременно и создать его, и овладеть им. Не впади я
в это капитальное заблуждение, я бы в жизни не стал писателем.
    Сегодня, 22 апреля 1963 года, я правлю эту рукопись на десятом этаже нового
дома; в открытое окно мне видно кладбище, Париж, голубые холмы Сен-Клу. Казалось
бы, я неисправим. И, однако, все изменилось. Если бы в детстве я домогался этого
высокого положения, в моем пристрастии к голубятням можно было бы усмотреть плод
честолюбия, тщеславия, желания отыграться за маленький рост. Но все обстояло
иначе: мне не к чему было карабкаться на свое священное древо - я уже сидел на
нем и просто не хотел слезать. Я и не помышлял о том, чтобы возвыситься над
людьми; я хотел парить в воздушном пространстве среди эфемерных подобий мира
вещей. В последующие годы я не только не стремился к воздухоплаванию, но
всячески пытался опуститься на дно - понадобились свинцовые подошвы. Иногда мне
удавалось на песчаном грунте коснуться обитателей морских глубин, которым я был
призван дать имя. Но чаще я усердствовал зря: неодолимая легковесность держала
меня на поверхности. В конце концов мой высотомер испортился, и теперь я иногда
аэростат, иногда батисфера, иногда и то и другое вместе, как и положено нашему
брату; по привычке я проживаю в воздухе и без особой надежды па успех встреваю
во все, что творится внизу.
    Меж тем деду пришлось рассказать мне и о писателях. Он проделал это
тактично, без пыла, перечислив имена великих людей. Наедине с собой я вытвердил
назубок святцы от Гесиода до Гюго: то были Мученики и Пророки. По словам Шарля
Швейцера, он им поклонялся. Но, уж если говорить начистоту,

они его несколько стесняли: их бестактное присутствие мешало ему отнести
творенья человеческие непосредственно на счет святого духа. Вот почему в глубине
души Шарль предпочитал безымянных авторов: зодчих, скромно стушевавшихся в тени
возведенных ими соборов, или многоликого создателя народных песен. Он неплохо
относился к Шекспиру, личность которого не была установлена. И к Гомеру - по той
же причине. А также еще кое к кому из авторов, чье существование не было
неопровержимо доказано. Но тех, кто не захотел или не смог стереть следы своего
земного бытия, дед прощал лишь в том случае, если они уже сошли в могилу. Зато
всех своих современников он осуждал огулом, делая исключение только для Анатоля
Франса и Куртелина, который его забавлял.
    Шарль Швейцер самодовольно принимал знаки всеобщего уважения, которые были
данью его преклонному возрасту, учености, красоте и добродетелям. Этот лютеранин
был не прочь вообразить, вполне в библейском духе, что предвечный бог
благословил его дом. За столом он иногда вдруг погружался в задумчивость, чтобы
с птичьего полета обозреть свою жизнь, и изрекал: "Дети мои, счастлив тот, кому
не в чем себя упрекнуть". Его вспыльчивость и величавость, его гордость и вкус к
возвышенному маскировали робость ума, которую он унаследовал от своей религии,
от своего века и своей среды - университета. Вот почему ему втайне претили
канонизированные идолы его библиотеки, проходимцы и мошенники, книги которых он
в глубине души считал непристойностью. Меня это обмануло: сдержанность,
проскальзывавшую в его наигранном энтузиазме, я принял за суровость судьи;
духовный сан деда ставил его над писателями. "Как бы там ни было, - внушал мне
служитель культа, - талант - это не что иное, как ссуда, заслужить ее можно
только великими страданиями, безропотно и стойко выдержав искус; в конце концов
начинаешь слышать голоса и пишешь под диктовку". Так, между первой русской
революцией и первой мировой войной, пятнадцать лет спустя после смерти Малларме,
в эпоху, когда Даниэль де Фонтане открыл для себя "Пищу земную" Андре Жида, сын
XIX века внушал своему внуку взгляды, которые были в ходу при Луи-Филиппе.
Говорят, что этим-то и объясняется крестьянская косность: отцы уходят на полевые
работы, а сыновей оставляют на попечение стариков родителей. Я вышел на старт с
гандикапом в восемьдесят лет. Жалеть ли об этом? Не знаю: наше общество все
время в движении, и порой, отстав, вырываешься вперед.
    Так или иначе, мне кинули кость, и я грыз ее с таким усердием, что она стала
ажурной. Я глядел на мир сквозь нее. Дед втайне мечтал вселить в меня неприязнь
к писателям - этим ничтожным посредникам. Он достиг обратного результата: я стал
путать талант и заслуги. Эти славные ребята походили на меня: когда я был
паинькой, терпеливо сносил свои бобо, я знал, что меня ждет награда, лавровый
венок - на то оно и детство.

    Шарль Швейцер познакомил меня с другими детьми, их опекали, подвергали
искусу, награждали, но им удавалось сохранить младенчество на всю жизнь.
Лишенный братьев, сестер и товарищей, я обрел в писателях своих первых друзей.
Подобно героям собственных романов, они любили, жестоко страдали, но все
кончалось хорошо; я умиленно и не без радости перебирал в памяти их злоключения
- воображаю, как они ликовали, когда им приходилось туго, как думали при этом:
"Вот повезло! Родится хороший стих!"
    В моих глазах они не умерли, или, во всяком случае, не совсем - они
перевоплотились в книги. Корнель был краснолицым шершавым толстяком, от его
кожаной спины разило клеем. Этот суровый, нескладный тип с малопонятной речью,
когда я перетаскивал его с места на место, царапал мне ляжки своими острыми
углами. Но стоило его открыть, и он протягивал мне свои гравюры, сумрачные и
нежные, как признания. Флобер был коротыш, в полотняной одежде, без запаха,
усеянный веснушками. Виктор Гюго в своих бесчисленных ипостасях обитал на всех
полках разом. Так обстояло с плотью. Что касается душ, то они витали поблизости,
страницы были окнами, чье-то лицо приникало снаружи к стеклу, подглядывая за
мной; я делал вид, будто ничего не замечаю, я продолжал читать, пожирая глазами
строчки под пристальным взглядом покойного Шатобриана. Впрочем, эти приступы
тревоги длились недолго, в остальное время я обожал товарищей моих игр. Я ставил
их превыше всего и ничуть не удивился, когда мне рассказали, что Карл V поднял
кисть, оброненную Тицианом: подумаешь, короли на то и существуют! Но при этом
мне не приходило в голову уважать писателей: в самом деле, не восхвалять же их
за то, что они великие? Они просто исполняли свой долг. Я осуждал остальных за
то, что они ничтожны. Короче говоря, я все понял шиворот-навыворот и возвел
исключение в правило: род человеческий был в моем представлении узким кружком
избранных, окруженных стадом преданных животных. Но главное - дед так третировал
писателей, что я никак не мог принять их вполне всерьез.
    С тех пор как умер Гюго, дед перестал читать новые книги; на досуге он
перечитывал старые. Но требой, которую ему надлежало отправлять, был перевод. В
тайниках души автор "Deutsches Lesebuch" считал всю мировую литературу наглядным
пособием. Скрепя сердце он располагал писателей в порядке их значения, но за
этой показной иерархией ему с трудом удавалось скрыть свои сугубо утилитарные
симпатии: Мопассан поставлял ученикам-немцам лучшие тексты для перевода с
французского; Гете - на голову выше самого Готфрида Келлера - был незаменим по
части перевода на французский. Будучи ученым-гуманистом, дед презирал романы, но
в качестве преподавателя языка высоко ценил их как лексический материал. В конце
концов он вообще стал признавать только избранные отрывки и несколько лет спустя
в моем присутствии восторгался фрагментом из

    "Госпожи Бовари", включенным Миронно в его "Хрестоматию", меж тем как полный
Флобер вот уже двадцать лет ожидал, чтобы дед удостоил его своим вниманием. Я
чувствовал, что Шарль зарабатывает на мертвецах, и это несколько усложняло мои с
ними отношения. Под видом поклонения дед вертел ими, как хотел, при случае не
стесняясь расчленял на части, дабы было сподручнее переводить их с одного языка
на другой. Так мне одновременно открылось величие и ничтожество пишущей братии.
Мериме, на свою беду, соответствовал учебной программе - в результате он вел
двойную жизнь. "Коломба", невинная голубка, свившая гнездышко на четвертой
полке, тщетно протягивала свои глянцевитые крылышки - ею упорно пренебрегали,
ничей взгляд ни разу не смутил ее невинности. Зато на нижней полке та же самая
девственница забилась под коричневый переплет, в маленькую вонючую и потрепанную
книжонку; тот же сюжет, тот же язык, но в этом издании были примечания на
немецком языке и постатейный словарь. В довершение всего я обнаружил - скандал,
равного которому не было со времен отторжения Эльзас-Лотарингии, - что она
издана в Берлине. Эту книгу дед два раза в неделю вкладывал в свой портфель, она
была вся в пятнах, прожжена пеплом, исчеркана красным, я терпеть ее не мог: это
был Мериме униженный. При одном взгляде на ее страницы я умирал от скуки; каждое
слово казалось разъятым на слоги, точно дед диктовал его ученикам. Нет, эти
знакомые и неузнаваемые значки, отпечатанные в Германии и предназначенные для
немцев, были просто-напросто подделкой под французские слова. Вдобавок тут
попахивало шпионажем: наверное, стоит их поскрести, и под галльским нарядом
проступят ощерившиеся германские вокабулы. В конце концов я стал подозревать,
что существуют две "Коломбы" - одна необузданная и подлинная, другая дидактичная
и фальшивая. Ведь были же две Изольды.
    Невзгоды моих друзей-писателей вселили в меня сознание, что я им ровня.
Правда, у меня не было ни их талантов, ни их заслуг, и мне пока еще не пришло на
ум взяться за перо, но зато, как внук священнослужителя, я был выше их по
рождению. Моя участь решена. Нет, меня ждет не их мученический венец в нем есть
всегда оттенок скандальности, - а посвящение в сан; подобно Шарлю Швейцеру, я
стану дозорным культуры. К тому же в отличие от всех этих писателей я жив и
полон энергии: еще не умея кромсать мертвецов, я уже навязываю им свои капризы
беру их на руки, ношу по комнате, кладу на паркет, открываю, закрываю, вызываю
из небытия и вновь ввергаю в него; эти обкорнанные человечки заменяют мне кукол,
их бедные параличные останки, которые зовутся бессмертием, внушают мне жалость.
    Дед поощрял это панибратство: во всех детях есть искра божия, они ни в чем
не уступают поэтам, ведь поэты те же дети. Я бредил Куртелином и по пятам ходил
за кухаркой, чтобы даже на кухне читать ей вслух "Теодора ищет спички". Мое

увлечение сочли забавным, раздули неусыпными стараниями, моя страсть была
предана гласности. Однажды дед как бы вскользь обронил: "Куртелин, наверно,
славный малый. Раз ты его так любишь, почему бы тебе не написать ему?" Я
написал. Шарль Швейцер направлял мое перо и счел уместным сохранить в письме
орфографические ошибки. Несколько лет назад письмо было напечатано в газетах, и
я прочитал его не без злости. Оно было подписано "Ваш будущий друг" - это
казалось мне вполне естественным: я был на короткой ноге с Вольтером и Корнелем,
с чего бы вдруг ЖИВОЙ писатель вздумал отказывать мне в дружбе. Куртелин отказал
и поступил умно: если бы он ответил внуку, ему пришлось бы иметь дело с дедом.
Но в ту пору мы сурово осудили его молчание. "Я допускаю, что он очень занят, -
заявил Шарль. - Но, как бы там ни было, черт его дери, ребенка не оставляют без
ответа".
   За мной  и поныне  водится этот грешок - панибратство. Со знаменитыми
покойниками я на "ты", о Бодлере,  Флобере высказываюсь без обиняков, и,
когда мне  это  ставят в вину, меня так и подмывает ответить:  "Не суйте
нос не  в свое дело. Ваши гении во время оно принадлежали мне,  я держал
их в своих объятиях,  любил страстной любовью без тени почтения. Стану я
разводить с ними церемонии!" Но от гуманизма Карла, этого церковного гу-
манизма, я исцелился лишь в тот день, когда понял, что в каждом человеке
- весь Человек сполна. Грустная штука исцеление - язык утратил свои кол-
довские чары, герои пера,  давние мои вельможи, лишившись своих привиле-
гий, смешались с толпой: я ношу по ним двойной траур.
   То, что я написал сейчас, ложь. Правда. Ни ложь и ни правда, как все,
что пишется о безумцах, о людях. Я воспроизвел факты с максимальной точ-
ностью,  насколько мне  позволила  память. Но в какой мере я сам верил в
свой бред? Это самый главный вопрос,  меж тем я не знаю, как на него от-
ветить. Впоследствии я убедился,  что в своих чувствах мы знаем все,  не
знаем только их глубины, то есть искренности. Тут даже поступки не могут
служить мерилом, во всяком случае, до тех пор, пока не доказано, что они
не поза,  а доказать это не всегда легко. Судите сами: один среди взрос-
лых, я  был взрослым в миниатюре и читал книги для взрослых - в этом уже
есть фальшь,  потому что при всем том я оставался ребенком. Я не собира-
юсь каяться я констатирую, и только. Тем не менее мои исследования и от-
крытия были  неотъемлемой частью Семейной комедии, они вызывали восторг,
и я это знал да, знал;  каждый день чудо-ребенок тревожит покой магичес-
ких книг,  которые  его дед больше не читает. Я жил не по возрасту,  как
живут не по средствам:  пыхтя,  тужась, через силу. напоказ.  Стоило мне
толкнуть дверь кабинета, и я попадал во чрево неподвижного старца:  гро-
мадный письменный стол, бювар, красные и синие чернильные пятна на розо-
вой промокашке, линейка,  пузырек с клеем,  застоявшийся табачнй дух,  а
зимой раскаленная комнатная печурка, потрески вание слюды - это был Карл
собственной персоной, овеществленный Карл. Большего не требовалось, что-
бы на меня сошла благодать, - я бегом устремлялся к книгам. Искренне ли?
Что понимать