Это привычка и потом это - моя профессия. Я долго принимал перо за шпагу,
теперь я убедился в нашем бессилии. Неважно: я пишу, я буду писать книги; они
нужны, они все же полезны. Культура ничего и никого не спасает, да и не
оправдывает. Но она - создание человека: он себя проецирует в нее, узнает в ней
себя; только в этом критическом зеркале видит он свой облик. К тому же дряхлое,
обветшалое здание - мой самообман, это и мой характер, от невроза можно
избавиться, от себя не выздоровеешь. В пятьдесят лет я сохранил свои детские
черты, пусть и изношенные, стершиеся, попранные, загнанные вглубь, лишенные
права голоса. Обычно они прячутся в тени, подстерегают; чуть ослабишь внимание -
они поднимают голову и, замаскировавшись, вырываются на белый свет. Я искренне
убежден, что пишу для современников, но известность раздражает меня - это не
слава, ведь я еще жив, и все же это подрывает мои давние мечты. Значит, втайне я
еще их питаю? И да и нет. Очевидно, я их видоизменил: мне не удалось уйти из
жизни неоцененным, но иногда я льщу себя надеждой, что при жизни меня
недооценивают. Гризельда не умерла. Пардальян еще во мне. И Строгов. Я весь - от
них, они - от бога, а в бога я не верю. Поди разберись. Что до меня, я в этом
так и не разобрался и порой думаю: уж не играю ли я в старую игру - поддавки? Не
топчу ли я так старательно былые упования в расчете на возмещение сторицей? В
таком случае я Филоктет: величественный и зловонный, этот калека отдал все,
вплоть до лука и стрел, не ставя никаких условий; но, поверьте, втайне он ждет
воздаяния.
    Оставим это. Мами сказала бы: "Здесь скользко - будьте осторожны!"
    Но в моем безумии есть и хорошая сторона: с первого дня оно хранило меня от
искушения причислить себя к "элите", я никогда не считал, что мне выпала удача
обладать "талантом"; передо мной была одна цель - спастись трудом и верой, руки
и карманы были пусты. Мой ничем не подкрепленный выбор ни над кем меня не
возвышал: ничем не снаряженный, ничем не оснащенный, я всего себя отдал
творчеству, чтобы всего себя спасти. Но что остается, если я понял
неосуществимость вечного блаженства и отправил его на склад бутафории? Весь
человек, вобравший всех людей, он стоит всех, его стоит любой.
----------------------------------------
    (1) Ни дня без строчки (лат.).


    1974



     Жан Поль Сартр.
     Тошнота

     Роман
     Перевод Ю. Яхниной

                           Это человек, не имеющий
                           никакой значимости в коллективе,
                           это всего-навсего
                           индивид.
                                     Л.-Ф. Селин. "Церковь"

                           Посвящается Бобру(_1)

     От издателей

     Эти тетради были обнаружены в бумагах  Антуана  Рокантена.
Мы публикуем их, ничего в них не меняя.
     Первая  страница  не  датирована,  но  у  нас  есть веские
основания полагать, что запись сделана за несколько  недель  до
того,  как  начат  сам  дневник.  Стало  быть,  она,  вероятно,
относится самое позднее к первым числам января 1932 года.
     В  эту  пору  Антуан  Рокантен,  объездивший   Центральную
Европу,  Северную  Африку  и  Дальний  Восток, уже три года как
обосновался  в  Бувиле,  чтобы  завершить   свои   исторические
разыскания, посвященные маркизу де Рольбону.

     Листок без даты

     Пожалуй,  лучше  всего делать записи изо дня в день. Вести
дневник, чтобы докопаться до сути. Не упускать оттенков, мелких
фактов, даже если кажется, что они несущественны,  и,  главное,
привести  их в систему. Описывать, как я вижу этот стол, улицу,
людей, мой кисет, потому что ЭТО-ТО и  изменилось.  Надо  точно
определить масштаб и характер этой перемены.
     Взять хотя бы вот этот картонный футляр, в котором я держу
пузырек с чернилами. Надо попытаться определить,  как  я  видел
его  до  и  как  я  теперь(_2).  Ну  так вот, это прямоугольный
параллелепипед, который выделяется на фоне... Чепуха, тут не  о
чем  говорить.   Вот  этого  как  раз  и  надо  остерегаться --
изображать странным то,  в  чем  ни  малейшей  странности  нет.
Дневник,  по-моему,  тем  и  опасен:  ты  все время начеку, все
преувеличиваешь  и  непрерывно  насилуешь  правду.   С   другой
стороны,  совершенно  очевидно, что у меня в любую минуту -- по
отношению хотя бы к этому футляру или к любому другому предмету
--  может  снова  возникнуть  позавчерашнее  ощущение. Я должен
всегда быть к нему готовым, иначе оно снова ускользнет  у  меня
между  пальцев.  Не  надо  ничего(_3),  а  просто тщательно и в
мельчайших подробностях записывать все, что происходит.
     Само собой, теперь я уже не могу точно описать все то, что
случилось в субботу и позавчера, с тех пор прошло слишком много
времени.  Могу сказать только, что ни в том, ни в другом случае
не было того, что обыкновенно называют  "событием".  В  субботу
мальчишки  бросали  в  море  гальку  --  "пекли  блины", -- мне
захотелось тоже по их примеру бросить гальку в море. И вдруг  я
замер,  выронил  камень  и  ушел.  Вид  у  меня,  наверно,  был
странный, потому что мальчишки смеялись мне вслед.
     Такова сторона внешняя. То, что произошло  во  мне  самом,
четких  следов  не  оставило. Я увидел нечто, от чего мне стало
противно, но теперь я уже не знаю, смотрел ли я на море или  на
камень.  Камень был гладкий, с одной стороны сухой, с другой --
влажный и грязный. Я держал его  за  края,  растопырив  пальцы,
чтобы не испачкаться.
     Позавчерашнее  было много сложнее. И к нему еще добавилась
цепочка совпадений и недоразумений, для меня  необъяснимых.  Но
не   стану  развлекаться  их  описанием.  В  общем-то  ясно:  я
почувствовал страх или что-то в этом роде. Если  я  пойму  хотя
бы, чего я испугался, это уже будет шаг вперед.
     Занятно,  что  мне  и  в голову не приходит, что я сошел с
ума, наоборот, я отчетливо сознаю, что  я  в  полном  рассудке:
перемены  касаются  окружающего мира. Но мне хотелось бы в этом
убедиться.

     10 часов 30 минут(_4)

     В конце концов, может, это и  впрямь  был  легкий  приступ
безумия. От него не осталось и следа. Сегодня странные ощущения
прошлой недели кажутся мне просто смешными, я не в состоянии их
понять.  Нынче вечером я прекрасно вписываюсь в окружающий мир,
не хуже любого добропорядочного буржуа. Вот мой номер в  отеле,
окнами  на  северо-восток.  Внизу  --  улица  Инвалидов Войны и
стройплощадка нового вокзала. Из окна мне видны красные и белые
рекламные огни кафе "Приют путейцев" на углу  бульвара  Виктора
Нуара.  Только  что  прибыл  парижский поезд. Из старого здания
вокзала выходят и разбредаются по  улицам  пассажиры.  Я  слышу
шаги и голоса. Многие ждут последнего трамвая. Должно быть, они
сбились  унылой  кучкой у газового фонаря под самым моим окном.
Придется им постоять еще несколько минут -- трамвай  придет  не
раньше  чем  в  десять сорок пять. Лишь бы только этой ночью не
приехали коммивояжеры: мне так хочется спать, я уже  так  давно
недосыпаю.  Одну  бы  спокойную  ночь, одну-единственную, и все
снимет как рукой.
     Одиннадцать  сорок  пять,   бояться   больше   нечего   --
коммивояжеры  были бы уже здесь. Разве что появится господин из
Руана. Он является каждую неделю, ему оставляют второй номер на
втором этаже -- тот, в котором биде. Он еще может  притащиться,
он   частенько   перед  сном  пропускает  стаканчик  в  "Приюте
путейцев". Впрочем, он не из  шумных.  Маленький,  опрятный,  с
черными нафабренными усами и в парике. А вот и он.
     Когда я услышал, как он поднимается по лестнице, меня даже
что-то кольнуло в сердце -- так успокоительно звучали его шаги:
чего бояться   в   мире,  где  все  идет  заведенным  порядком?
По-моему, я выздоровел.
     А вот и трамвай, семерка. Маршрут: Бойня -- Большие  доки.
Он  возвещает  о  своем  прибытии  громким лязгом железа. Потом
отходит. До отказа набитый  чемоданами  и  спящими  детьми,  он
удаляется  в  сторону доков, к заводам, во мрак восточной части
города. Это предпоследний трамвай, последний пройдет через час.
     Сейчас я лягу.  Я  выздоровел,  не  стану,  как  маленькая
девочка,  изо дня в день записывать свои впечатления в красивую
новенькую тетрадь. Вести дневник стоит только в одном случае --
если(_5)

     Дневник

     Понедельник, 29 января 1932 года

     Со мной что-то случилось, сомнений больше нет.  Эта  штука
выявилась   как   болезнь,  а  не  так,  как  выявляется  нечто
бесспорное, очевидное. Она проникла в меня исподтишка, капля по
капле: мне было как-то не по себе, как-то неуютно -- вот и все.
А угнездившись во мне, она затаилась, присмирела, и мне удалось
убедить себя, что ничего у меня нет, что тревога ложная. И  вот
теперь это расцвело пышным цветом.
     Не    думаю,    что   ремесло   историка   располагает   к
психологическому анализу. В нашей сфере мы имеем дело только  с
нерасчлененными  чувствами,  им  даются родовые наименования --
например, Честолюбие или Корысть. Между тем,  если  бы  я  хоть
немного  знал  самого  себя,  воспользоваться  этим знанием мне
следовало бы именно теперь.
     Например, что-то новое появилось в моих руках  --  в  том,
как  я,  скажем,  беру трубку или держу вилку. А может, кто его
знает, сама вилка  теперь  как-то  иначе  дается  в  руки.  Вот
недавно  я  собирался  войти  в  свой  номер и вдруг замер -- я
почувствовал в руке холодный предмет, он приковал мое  внимание
какой-то  своей  необычностью, что ли. Я разжал руку, посмотрел
-- я  держал  всего-навсего  дверную   ручку.   Или   утром   в
библиотеке,  ко  мне подошел поздороваться Самоучка(_6), а я не
сразу его узнал. Передо мной было незнакомое лицо и даже  не  в
полном смысле слова лицо. И потом, кисть его руки, словно белый
червяк  в  моей ладони. Я тотчас разжал пальцы, и его рука вяло
повисла вдоль тела.
     То же  самое  на  улицах  --  там  множество  непрестанных
подозрительных звуков.
     Стало  быть,  за последние недели произошла перемена. Но в
чем? Это некая абстрактная перемена, ни  с  чем  конкретным  не
связанная. Может, это изменился я? А если не я, то, стало быть,
эта комната, этот город, природа; надо выбирать.

     Думаю,  что  изменился  я, -- это самое простое решение. И
самое  неприятное.  Но  все  же  я  должен  признать,  что  мне
свойственны  такого рода внезапные превращения. Дело в том, что
размышляю я редко  и  во  мне  накапливается  множество  мелких
изменений, которых я не замечаю, а потом в один прекрасный день
совершается    настоящая    революция.    Вот    почему   людям
представляется, что я веду себя  в  жизни  непоследовательно  и
противоречиво.  К  примеру,  когда  я  уехал из Франции, многие
считали мой поступок блажью. С таким же успехом  они  могли  бы
толковать  о блажи, когда после шестилетних скитаний я внезапно
вернулся во Францию. Я, как сейчас, вижу себя вместе с Мерсье в
кабинете этого французского чиновника, который в  прошлом  году
вышел  в  отставку  в  связи  с  делом  Петру.  А  тогда Мерсье
собирался в Бенгалию с какими-то археологическими планами.  Мне
всегда хотелось побывать в Бенгалии, и он стал уговаривать меня
поехать  с  ним. С какой целью, я теперь и сам не пойму. Может,
он  не  доверял  Порталю  и  надеялся,  что  я  буду   за   ним
присматривать. У меня не было причин для отказа. Даже если бы в
ту  пору я догадался об этой маленькой хитрости насчет Порталя,
тем  больше  оснований  у  меня  было   с   восторгом   принять
предложение. А меня точно разбил паралич, я не мог вымолвить ни
слова.  Я  впился  взглядом  в маленькую кхмерскую статуэтку на
зеленом коврике рядом с телефонным аппаратом. И  мне  казалось,
что я весь до краев налился то ли лимфой, то ли теплым молоком.
Мерсье   с   ангельским   терпением,   маскировавшим  некоторое
раздражение, втолковывал мне:
     -- Вы же понимаете, мне надо все  официально  оформить.  Я
уверен,  что  в  конце  концов  вы  скажете  "да", так лучше уж
соглашайтесь сразу.
     У него была черная с рыжеватым отливом  сильно  надушенная
борода.  При  каждом  движении  его головы меня обдавало волной
духов. И я вдруг очнулся от шестилетней спячки.
     Статуэтка   показалась   мне   противной   и   глупой,   я
почувствовал страшную скуку. Я никак не мог взять в толк, зачем
меня занесло в Индонезию. Что я тут делаю? Зачем говорю с этими
людьми?  Почему  я  одет  в  этот  дурацкий костюм? Страсть моя
умерла. Она заполняла и  морочила  меня  много  лет  подряд  --
теперь  я  был  опустошен.  Но  это еще не самое худшее: передо
мной, раскинувшись с этакой небрежностью, маячила  некая  мысль
-- обширная  и  тусклая. Трудно сказать, в чем она заключалась,
но я не мог на нее глядеть: так она была  мне  омерзительна.  И
все  это  слилось  для  меня  с  запахом, который шел от бороды
Мерсье.
     Я встряхнулся, преисполненный  злобы  на  Мерсье,  и  сухо
ответил:
     -- Спасибо,   но  я  уже  слишком  давно  разъезжаю,  пора
возвращаться во Францию.
     И через два дня сел на пароход, идущий в Марсель.  Если  я
не ошибаюсь, если все накапливающиеся симптомы предвещают новый
переворот  в  моей  жизни, скажу прямо -- я боюсь. И не потому,
что жизнь моя так уж  богата,  насыщена,  драгоценна.  Я  боюсь
того,  что готово народиться, что завладеет мной и увлечет меня
-- куда?  Неужели  мне  опять  придется  уехать,  бросить,   не
закончив,  все,  что  я  начал  -- исследования, книгу? И потом
через несколько месяцев, через  несколько  лет  вновь  очнуться
изнуренным,   разочарованным   среди   новых   руин?  Я  должен
разобраться в себе, пока не поздно.

     Вторник, 30 января

     Ничего нового.
     С девяти до часа работал в библиотеке.  Привел  в  порядок
XII  главу  и все, что касается пребывания Рольбона в России до
смерти Павла I. Эта часть работы закончена -- к ней нужно будет
вернуться только при переписке набело.
     Сейчас половина второго. Сижу в кафе "Мабли", ем  сандвич,
все  почти  в  порядке.  Впрочем,  в  любом  кафе  все всегда в
порядке, и в особенности в кафе "Мабли" благодаря хозяину  мсье
Фаскелю,  на  лице  которого  с  успокоительной определенностью
написано: "прохвост". Близится час, когда  он  уходит  поспать,
глаза  у  него  уже покраснели, но повадка все такая же живая и
решительная. Он  прохаживается  между  столиками,  доверительно
наклоняясь к клиентам:
     -- Все хорошо, мсье?
     Я  с  улыбкой  наблюдаю его оживление -- в часы, когда его
заведение пусто, пустеет и его голова. С двух до четырех в кафе
никого не остается, тогда мсье Фаскель сонно  делает  несколько
шагов,  официанты  гасят  свет,  и  сознание его выключается --
наедине с собой этот человек всегда спит.
     Но пока в кафе еще остается десятка два  клиентов  --  это
холостяки,  невысокого  ранга  инженеры,  служащие.  Обычно они
наспех  обедают  в  семейных  пансионах,  которые  зовут  своей
столовкой,  и поскольку всем им хочется позволить себе шикнуть,
они, пообедав, приходят сюда выпить по чашечке кофе и  поиграть
в  кости.  Они шумят, негромко и нестройно, -- такой шум мне не
мешает. Им тоже, чтобы существовать, надо держаться кучно.
     А я живу один, совершенно один. Не разговариваю ни с кем и
никогда; ничего не беру, ничего не даю.  Самоучка  не  в  счет.
Есть, конечно, Франсуаза, хозяйка "Приюта Путейцев". Но разве я
с  ней  разговариваю?  Иногда после ужина, когда она подает мне
кружку пива, я спрашиваю:
     -- У вас сегодня вечером найдется минутка?
     Она никогда не говорит "нет", и я иду за ней следом в одну
из больших  комнат  на  втором  этаже,  которые  она  сдает  за
почасовую  или  поденную  плату. Я ей не плачу -- мы занимаемся
любовью на равных. Она получает от этого удовольствие  (мужчина
ей  нужен  каждый  день,  и  кроме  меня  у  нее есть еще много
других), а я  освобождаюсь  от  приступов  меланхолии,  причины
которой   мне   слишком   хорошо   известны.  Но  мы  почти  не
разговариваем. Да и к чему? Каждый занят  собой,  впрочем,  для
нее я прежде всего клиент ее кафе.
     -- Скажите,  -- говорит она, стягивая с себя платье, -- вы
пробовали аперитив "Брико"? На этой неделе  его  заказали  двое
клиентов.  Официантка  не  знала, пришла и спрашивает у меня. А
это коммивояжеры, они, наверно, пили его в Париже. Но я,  когда
чего  не знаю, покупать не люблю. Если вы не против, я останусь
в чулках.
     В прежнее время, бывало, она уйдет, а я еще долго думаю об
Анни. Теперь я не думаю ни о ком;  я  даже  не  ищу  слов.  Это
перетекает  во  мне  то  быстрее,  то  медленнее, я не стараюсь
ничего закреплять, течет, ну и пусть себе. Оттого что мысли мои
не облекаются в слова, чаще всего они остаются хлопьями тумана.
Они принимают смутные,  причудливые  формы,  набегают  одна  на
другую, и я тотчас их забываю.
     Эти  парни  меня  восхищают:  прихлебывая  свой  кофе, они
рассказывают  друг  другу  истории,  четкие  и  правдоподобные.
Спросите их, что они делали вчера, -- они ничуть не смутятся, в
двух  словах  они  вам  все  объяснят.  Я  бы на их месте начал
мямлить. Правда и то, что уже  давным-давно  ни  одна  душа  не
интересуется,  как  я  провожу время. Когда живешь один, вообще
забываешь,  что  значит  рассказывать:  правдоподобные  истории
исчезают  вместе с друзьями. События тоже текут мимо: откуда ни
возьмись появляются люди, что-то говорят, потом  уходят,  и  ты
барахтаешься в историях без начала и конца -- свидетель из тебя
был бы никудышный. Зато все неправдоподобное, все то, во что не
поверят  ни  в  одном  кафе,  --  этого хоть пруд пруди. Вот, к
примеру,  в  субботу,  часа  в  четыре   пополудни,   по   краю
деревянного  настила  возле  площадки, где строят новый вокзал,
бежала, пятясь, маленькая женщина в голубом и  смеялась,  махая
платком.  В это же самое время за угол этой улицы, насвистывая,
сворачивал негр  в  плаще  кремового  цвета  и  зеленой  шляпе.
Женщина,  все  так  же  пятясь,  налетела  на него под фонарем,
который подвешен  к  дощатому  забору  и  который  зажигают  по
вечерам.  Таким  образом  здесь оказались сразу: резко пахнущий
сырым  деревом  забор,  фонарь,  славная  белокурая  малютка  в
голубом  в  объятьях  негра  под  пламенеющим  небом.  Будь нас
четверо или пятеро, мы, наверно, отметили бы это  столкновение,
эти  нежные краски, красивое голубое пальто, похожее на пуховую
перинку, светлый плащ, красные стекла фонаря, мы посмеялись  бы
над растерянным выражением двух детских лиц.
     Но  одинокого  человека  редко  тянет засмеяться -- группа
приобрела для меня на миг острый, даже свирепый, хотя и  чистый
смысл. Потом она распалась, остался только фонарь, забор и небо
-- это  тоже  было  все еще довольно красиво. Час спустя зажгли
фонарь, поднялся ветер, небо почернело -- и все исчезло.
     Все это не ново; я  никогда  не  чурался  этих  безобидных
ощущений   --  наоборот.  Чтобы  к  ним  приобщиться,  довольно
почувствовать себя хоть капельку одиноким --  ровно  настолько,
чтобы  на  некоторое  время освободиться от правдоподобия. Но я
всегда оставался среди людей,  на  поверхности  одиночества,  в
твердой  решимости  при  малейшей  тревоге  укрыться среди себе
подобных -- по сути дела, до сих пор я был просто любителем.
     А теперь меня повсюду окружают вещи -- к примеру, вот  эта
пивная  кружка на столе. Когда я ее вижу, мне хочется крикнуть:
"Чур, не играю". Мне  совершенно  ясно,  что  я  зашел  слишком
далеко.  Наверно,  с одиночеством нельзя играть "по маленькой".
Это вовсе не значит, что теперь перед  сном  я  заглядываю  под
кровать или боюсь, что посреди ночи моя дверь вдруг распахнется
настежь.  И  все-таки  я  встревожен: вот уже полчаса я избегаю
СМОТРЕТЬ на эту пивную кружку. Я смотрю поверх нее,  ниже  нее,
правее,  левее  --  но ЕЕ стараюсь не видеть. И прекрасно знаю,
что холостяки, которые сидят вокруг, ничем мне помочь не могут:
поздно, я уже не могу укрыться среди них. Они хлопнут