ружки, всех нас, отдавшихся существованию,  --
ведь  мы  же  были  среди  своих,  только  среди  своих, -- она
застигла во всей нашей будничной, разболтанной  неприглядности,
и мне стыдно за себя и за все то, что ПЕРЕД ней существует.
     ОНА  не  существует.  Даже  зло  берет:  вздумай  я сейчас
вскочить, сорвать пластинку с патефона, разбить ее, до НЕЕ  мне
не  добраться. Она всегда за пределами -- за пределами чего-то:
голоса  ли,  скрипичной  ли  ноты.   Сквозь   толщи   и   толщи
существования выявляется она, тонкая и твердая, но когда хочешь
ее   ухватить,   наталкиваешься   на   сплошные  существования,
спотыкаешься о существования, лишенные смысла. Она где-то по ту
сторону. Я даже не слышу ее -- я слышу звуки, вибрацию воздуха,
которая дает ей выявиться. Она  не  существует  --  в  ней  нет
ничего лишнего, лишнее -- все остальное по отношению к ней. Она
ЕСТЬ.
     Я  тоже  хотел БЫТЬ. Собственно, ничего другого я не хотел
-- вот она, разгадка моей жизни; в недрах всех моих  начинаний,
которые кажутся хаотичными, я обнаруживаю одну неизменную цель:
изгнать  из  себя  существование,  избавить  каждую  секунду от
жировых наслоений,  выжать  ее,  высушить,  самому  очиститься,
отвердеть,  чтобы  издать  наконец  четкий  и  точный звук ноты
саксофона. Можно  даже  облечь  это  в  притчу:  жил  на  свете
бедняга,  который  по  ошибке  попал  не  в  тот  мир,  в какой
стремился. Он существовал, как другие люди,  в  мире  городских
парков,  бистро,  торговых городов, а себя хотел уверить, будто
живет  где-то  по  ту  сторону  живописных  полотен  с   дожами
Тинторетто  и  с отважными флорентийцами Гоццоли, по ту сторону
книжных страниц с Фабрицио дель Донго и Жюльеном Сорелем, по ту
сторону патефонных пластинок с протяжной и сухой жалобой джаза.
Долго он жил так, дурак  дураком,  и  вдруг  у  него  открылись
глаза,  и  он  увидел,  какая вышла ошибка, -- и случилось это,
когда он как раз сидел в бистро перед кружкой теплого пива.  Он
поник  на  своем  стуле, он подумал: какой же я дурак. И в этот
самый миг по ту сторону  существования,  в  том,  другом  мире,
который  видишь  издалека,  но к которому не дано приблизиться,
заплясала, запела короткая  мелодия:  "Будьте  такими,  как  я,
страдайте соразмерно".

     Some of these days,
     You'll miss me honey, --
     поет голос.

     В  этом  месте на пластинке, наверно, царапина, потому что
раздается странный шум. И сердце сжимается -- ведь  это  легкое
покашливание  иглы на пластинке никак не затронуло мелодии. Она
так далеко -- так далеко за пределами. И это мне тоже  понятно:
пластинка  в  царапинах,  запись стирается, певица, быть может,
умерла, я сейчас уйду, сяду в свой поезд. Но за пределами того,
что существует, что переходит от одного сегодня  в  другое,  не
имея  прошлого,  не имея будущего, за пределами звуков, которые
со дня на день искажаются, вылущиваются  и  тянутся  к  смерти,
мелодия остается прежней, молодой и крепкой, словно беспощадный
свидетель.
     Голос   умолк.  Пластинка  еще  немного  пошуршала,  потом
остановилась.  Сбросив  докучливое   наваждение,   кафе   жует,
пережевывает  довольство существованием. Хозяйка раскраснелась,
она бьет своего нового дружка по его  пухлым  белым  щекам,  но
румянца на них вызвать все равно не удается. Щеки мертвеца. А я
оцепенел,  я  почти  дремлю.  Через  четверть часа я буду уже в
поезде, но об этом я не думаю. Я думаю о  бритом  американце  с
густыми черными бровями, который задыхается в пекле на двадцать
первом  этаже  американского  небоскреба.  Небо  над Нью-Йорком
полыхает, синее небо в огне,  громадные  желтые  языки  пламени
лижут нью-йоркские крыши; бруклинские мальчишки в плавках лезут
под  струи  поливальных  шлангов. Сумрачная комната на двадцать
первом  этаже  раскалена.  Чернобровый   американец   вздыхает,
отдувается, по его щекам стекает пот. Он сидит за своим пианино
в  одной  рубашке  без  пиджака;  во  рту у него вкус дыма, а в
голове смутный призрак мелодии "Some of these days". Через  час
придет Том с плоской флягой на боку. Тогда они оба, плюхнувшись
в  кожаные кресла, будут хлестать водку, небесное пламя обожжет
им глотки, и на них всей тяжестью навалится бесконечный знойный
сон. Но сначала надо  записать  эту  мелодию.  "Some  of  these
days".  Потная  рука хватает лежащий на пианино карандаш. "Some
of these days, you'll miss me honey".
     Вот так это случилось. Вот так, а может, по-другому --  не
все  ли  равно.  Так  она родилась на свет. Чтобы родиться, она
выбрала потрепанное тело еврея с  угольными  бровями.  Он  вяло
держал  карандаш, и капли пота стекали на бумагу с его пальцев,
на которых блестели кольца. Почему же это  был  не  я?  Почему,
чтобы свершиться чуду, понадобился этот толстый лентяй, налитый
грязным пивом и водкой?
     -- Мадлена,  поставьте,  пожалуйста,  снова эту пластинку.
Один разок, как раз до моего ухода.
     Мадлена  смеется.  Она  крутит  ручку,  и  все  начинается
сначала.  Но  теперь  о  себе  я больше не думаю. Я думаю о том
парне, который июльским днем, в жарких потемках своей  комнаты,
сочинил  эту  мелодию. СКВОЗЬ мелодию, сквозь белые, кисловатые
звуки саксофона я пытаюсь думать о нем. Он ее  создал.  У  него
были  неприятности, все шло вкривь и вкось: неоплаченные счета,
и, наверно, где-то была женщина, которая относилась к  нему  не
так,  как  ему  хотелось,  и потом нахлынула эта жуткая жарища,
превращающая людей в лужи расплавленного жира. Ничего  особенно
красивого  и  благородного.  Но  когда  я  слушаю эту песенку и
думаю, что ее сочинил этот парень, его  страдания,  его  пот...
трогают  меня.  Ему  повезло. Впрочем, он вряд ли это сознавал.
Наверно, думал: "Если повезет, уж долларов-то пятьдесят отвалят
за эту штуковину!" Ну так вот, впервые за много лет кто-то меня
растрогал.  Я  хотел  бы  узнать  что-нибудь  об  этом   парне.
Интересно,  что  за неприятности его одолевали и была ли у него
жена или он жил один.  Я  хочу  это  выяснить  не  из  гуманных
соображений.  Совсем  наоборот.  А  оттого,  что он сочинил эту
мелодию. Знакомиться с ним я не хочу -- к тому же, может  быть,
он  умер.  Хорошо  бы  просто  навести о нем кое-какие справки,
чтобы  время  от  времени,  слушая  пластинку,  о  нем  думать.
Наверно,  самому  этому  парню не было бы ни тепло, ни холодно,
узнай он, что в седьмом по величине городе Франции,  неподалеку
от  вокзала, кто-то думает о нем. Но будь я на его месте, я был
бы счастлив, я завидую ему.  Я  встал,  но  какое-то  мгновение
нерешительно   мнусь  на  месте.  Мне  хочется  услышать  голос
Негритянки. В последний раз.
     Она поет. И вот уже двое спасены --  еврей  и  негритянка.
Спасены.   Быть   может,   сами  они  считали  себя  безнадежно
погибшими, погрязшими  в  существовании.  И  однако,  никто  не
способен  думать  обо  мне  так,  как я думаю о них, -- с такой
нежностью.  Никто,  даже  Анни.  Они  немного  напоминают   мне
умерших,  немного  --  персонажей  романа,  они отмыты от греха
существования. Не совсем, конечно, но настолько, насколько  это
дано  человеку.  Эта мысль вдруг переворачивает меня, ведь я на
нее больше уже  не  надеялся.  Я  чувствую,  как  что-то  робко
касается  меня,  и  боюсь  шевельнуться, чтобы это не спугнуть.
Что-то, что мне незнакомо  уже  давно,  --  что-то  похожее  на
радость.
     Негритянка   поет.   Стало   быть,  можно  оправдать  свое
существование? Оправдать хотя бы чуть-чуть? Я  страшно  оробел.
Не потому, что я так уж сильно надеюсь. Но я похож на человека,
который после долгих странствий в снегах превратился в сосульку
и  вдруг  оказался  в  теплой  комнате. Он, наверно, замер бы у
двери, все еще окоченевший, и долгие приступы озноба  сотрясали
бы его тело.
     Не  могу  ли  я  попробовать?..  Само  собой,  речь  не  о
мелодии... но разве я не могу в другой области?.. Это  была  бы
книга  --  ничего  другого  я не умею. Но не исторический труд:
история  трактует  о  том,  что   существовало,   а   ни   один
существующий  никогда не может оправдать существование другого.
В том-то и была моя ошибка, что я пытался воскресить маркиза де
Рольбона. Нет, книга должна быть в другом роде. В каком, я  еще
точно не знаю -- но надо, чтобы за ее напечатанными словами, за
ее  страницами  угадывалось  то,  что  было  бы  не  подвластно
существованию, было бы над ним. Скажем, история, какая не может
случиться,  например  сказка.  Она  должна  быть  прекрасной  и
твердой   как   сталь,  такой,  чтобы  люди  устыдились  своего
существования.
     Я ухожу, все  во  мне  зыбко.  Я  не  осмеливаюсь  принять
решение.  Если  бы я был уверен в своем таланте... Но я никогда
-- никогда не писал ничего в таком роде. Статьи на исторические
темы, да, а впрочем... Книгу. Роман. И найдутся  люди,  которые
прочтут  роман,  и  скажут: "Его написал Антуан Рокантен, рыжий
парень, который слонялся из одного  кафе  в  другое",  и  будут
думать  о  моей  жизни, как я думаю о жизни Негритянки -- как о
чем-то драгоценном, почти легендарном. Книгу. Конечно,  вначале
работа  будет скучная, изнурительная, она не избавит меня ни от
существования,  ни  от  сознания  того,  что  я  существую.  Но
наступит  минута,  когда  книга  будет  написана,  она окажется
позади, и тогда, я надеюсь, мое прошлое чуть-чуть  просветлеет.
И быть может, сквозь этот просвет я смогу вспоминать свою жизнь
без  отвращения. Быть может, однажды, вспомнив именно этот час,
хмурый час, когда я, сгорбившись, жду, чтобы  подали  поезд,  я
скажу  себе:  "В  этот  день,  в  этот час все и началось" -- и
сердце мое забьется быстрее. И в прошлом -- только в прошлом --
я смогу примириться с собой.
     Темнеет. На втором этаже отеля "Прентания" осветились  два
окна.  На  стройплощадке  Нового  Вокзала  резко  пахнет  сырым
деревом: завтра в Бувиле будет дождь.

                                                           1938

     Примечания

     1 Бобр -- дружеское прозвище Симоны де Бовуар.

     2 Одно слово пропущено. (Прим. издателей.)

     3  Одно  слово  зачеркнуто  (не  то  "искажать",   не   то
"измышлять"),    другое,    написанное    сверху,    совершенно
неразборчиво. (Прим. издателей.)

     4 Речь несомненно идет о вечере. Абзац,  который  за  этим
следует,  написан  гораздо  позже  предыдущих. Мы полагаем, что
запись сделана не раньше чем на другой день. (Прим. издателей.)

     5  На  этом  недатированный   текст   обрывается.   (Прим.
издателей.)

     6 Ожье П.......... о котором часто упоминается в дневнике.
Он был  канцелярским  служащим.  Рокантен  познакомился с ним в
1930 году в бувильской библиотеке. (Прим. издателей.)

     7 Берже Жермен. Мирабо-Тонно и его друзья. Шампьон.  1906.
С. 406. Прим. 2. (Прим. издателей.)

     8 "Придет день" (англ.)

     9 "Сельская честь" (итал.).

     10 Придет день, и ты затоскуешь обо мне, милая {англ.).

     11 И когда ты покинешь меня (англ.).

     12 "Голубое небо" (англ.)

     13  Перевод Ю. Верховского. Оноре де Бальзак. Собр. соч. В
10 т. М., 1983. Т.2. С.608.

     14 Упорный труд (лат.).  Часть  латинской  поговорки  "Все
побеждает упорный труд", возникшей на основе строки Вергилия.

     15 Будешь Марцеллом и ты! Дайте (роз пурпурных и) лилий...
Строка   из  "Энеиды"  Вергилия  (перев.  С.  Ошерова).  Строка
обращена к племяннику Августа, которого император прочил себе в
наследники и который умер молодым. Он носил то же  имя,  что  и
знаменитый полководец Марцелл.

     16  Каждую  ночь,  когда  всходит  луна,  я предаюсь своей
заветной мечте (англ.).

     17 "Император Джонс" (англ.).

     18 Во французских лицеях счет классов -- обратный  нашему;
второй класс -- предпоследний, предвыпускной.



        Жан-поль Сартр.
        Мухи

        "LES MOUCHES"

                    Шарлю Дюлену, в знак признательности и дружбы.

                        Драма в трех актах.
    Эта пьеса была впервые поставлена в театре "Сите" (директор
                           Шарль Дюлен).

                        Перевод Л. Зониной

        "ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА"

        "ЮПИТЕР.  ОРЕСТ. ЭГИСФ. ПЕДАГОГ. ПЕРВЫЙ СОЛДАТ. ВТОРОЙ СОЛДАТ."
ВЕРХОВНЫЙ ЖРЕЦ. ЭЛЕКТРА. КЛИТЕМНЕСТРА. СТАРУХА. МУЖЧИНА.  ЖЕНЩИНА.
МАЛЬЧИК.  МОЛОДАЯ  ЖЕНЩИНА. ПЕРВАЯ ЭРИНИЯ. ВТОРАЯ  ЭРИНИЯ.  ТРЕТЬЯ
ЭРИНИЯ.  Мужчины и женщины из народа, эринии, служители, дворцовая
стража, старухи, идиот.
                            АКТ ПЕРВЫЙ
    Площадь в Аргосе. Статуя Юпитера, бога мух и смерти. Глаза
белые, лицо вымазано кровью.

        "ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ"

     Шествие  старух, совершающих жертвенные возлияния. В  глубине
сидит на земле идиот. Входят Орест и педагог, потом Юпитер.

     Орест. Эй, добрые женщины!

     Они разом поворачиваются, вскрикивают.

     Педагог. Не скажете ли?..

     Они сплевывают, отступая на шаг.

     Да  послушайте же: мы путешественники, заблудились. Мне нужно
только справиться у вас.

     Старухи разбегаются, роняя амфоры.

     Старые  клячи!  Точно  я  посягаю  на  их  прелести.  Вот  уж
веселенькое путешествие, государь мой! Нечего сказать,  хорошо  вы
придумали  -  отправиться сюда, когда в  Греции  и  Италии  больше
пятисот  столиц,  где  есть доброе вино, приветливые  гостиницы  и
людные  улицы.  Эти горные жители, наверно, туристов  в  глаза  не
видывали.  Проклятый городишко совсем истомился на солнце.  Тысячу
раз  я  спрашивал  дорогу: в ответ - вопли ужаса, паника,  тяжелый
черный  топот по слепящим улицам. Брр! Эти пустые улицы,  дрожащий
воздух и солнце... Есть ли что-нибудь на свете мрачнее солнца?

     Орест. Я здесь родился...
     Педагог. Да... Но на вашем месте я не стал бы этим хвастать.
     Орест.  Я здесь родился, и мне приходится спрашивать  дорогу,
как случайному прохожему. Постучись в эту дверь.
     Педагог.   На   что  вы  надеетесь?  Думаете,  вам   ответят?
Взгляните на эти дома и скажите, на что они похожи. Где окна?  Они
глядят  во  дворы - замкнутые и наверняка темные - а на улицу  эти
дома выставляют свои зады...

     Нетерпеливый жест Ореста.

     Хорошо. Стучу, но это безнадежно. (Стучит.)

     Тишина. Снова стучит. Дверь приоткрывается.

     Голос: " Что вам нужно ?" Только справиться. Не знаете ли
вы, где проживает...

     Дверь внезапно захлопывается.

     Чтоб   вам  пусто  было!  Довольны  ли  вы,  господин  Орест,
достаточно  ли  с  вас  этого опыта?  Я  могу,  если  вам  угодно,
барабанить во все двери.
     Орест. Нет, оставь.
     Педагог.  Глядите-ка, кто-то есть. (Подходит к идиоту.)  Ваша
светлость!
     Идиот. М-м-м...
     Педагог. Не соблаговолите ли вы указать нам дом Эгисфа?
     Идиот. М-м-м...
     Педагог. Эгисфа, царя Аргоса.
     Идиот. М-м-м, м-м-м!

     В глубине сцены проходит Юпитер.

     Педагог. Вот невезение! Один не удрал - и тот идиот!

     Вновь проходит Юпитер.

     Это еще что! Он и сюда явился вслед за нами.
     Орест. Кто?
     Педагог. Бородач.
     Орест. Ты бредишь.
     Педагог. Я видел, он только что прошел мимо.
     Орест. Тебе показалось.
     Педагог. Ни в коем случае. Я в жизни не видел такой бороды.
Если не считать одной - бронзовой, которая украшает Юпитера
бородатого в Палермо. Глядите, вот он опять. Чего ему от нас надо?
     Орест. Он путешествует, как мы.
     Педагог.  Как же! Мы повстречались с ним на пути в Дельфы.  А
когда мы сели на корабль в Ите - его борода там уже красовалась. В
Навплионе мы шагу не могли сделать - он путался у нас в  ногах.  А
теперь  он - здесь. По-вашему, это, конечно, случайные совпадения?
(Отгоняет мух рукой.) Да, мухи Аргоса, кажется, куда гостеприимней
людей.  Вы  только посмотрите на них, посмотрите!  (Показывает  на
глаза  идиота.) На глазу, как на торте,- целая дюжина,  и  он  еще
блаженно  улыбается  - доволен, что ему сосут  глаза.  А  из  этих
гляделок  и  впрямь  сочится какая-то белая  жижа,  точно  скисшее
молоко.  (Отгоняет  мух.) Хватит, хватит! Ну  вот,  теперь  к  вам
прицепились.  (Прогоняет  их.) Это должно  вас  ободрить:  вы  все
горевали,  что  чувствуете  себя  на  родине  чужеземцем,  но  эти
насекомые  так бурно выражают свою радость, они явно  узнали  вас.
(Прогоняет  мух.) Ну, тихо, тихо! Не надо восторгов! И  откуда  их
столько? Они оглушительней трещоток и крупнее стрекоз.
     Юпитер   (подошел).  Это  всего-навсего  мясные  мухи,   чуть
разжиревшие.  Пятнадцать  лет назад  их  привлекла  в  город  вонь
падали.  С тех пор они жиреют. Лет через пятнадцать они,  пожалуй,
станут ростом с лягушонка.
     Педагог (после паузы). С кем имеем честь?
     Юпитер. Мое имя Деметриос. Я из Афин.
     Орест. Мне кажется, я видел вас на корабле недели две назад.
     Юпитер. И я вас видел.

     Страшные вопли во дворце.

     Педагог.  Ого! Все это не сулит ничего хорошего.  Я  полагаю,
государь мой, что нам лучше всего удалиться.
     Орест. Замолчи.
     Юпитер.  Вам нечего бояться. Сегодня день мертвых. Эти  вопли
означают, что праздничная церемония началась.
     Орест. Вы, по-видимому, много знаете об Аргосе.
     Юпитер.  Я  частенько наведываюсь сюда. Я был  здесь,  видите
ли,   в  день  возвращения  царя  Агамемнона,  когда  победоносный
греческий  флот  бросил  якорь  на  рейде  Навплиона.   С   высоты
укреплений можно было разглядеть белые паруса. (Отгоняет мух.) Мух
тогда  еще  не  было.  Аргос был тихим провинциальным  городишкой,
лениво  скучавшим  на солнцепеке. Назавтра я  поднялся  вместе  со
всеми на крепостные стены, и мы долго следили за царским кортежем,
двигавшимся  по  равнине.  А  через  день,  к  вечеру,  вышла   на
укрепления  царица Клитемнестра в сопровождении Эгисфа,  нынешнего
царя.  Жители  Аргоса  увидели  их лица,  багровые  от  заходящего
солнца,  увидели, как они, прильнув к бойницам, долго  глядели  на
море,  и  подумали:  "Быть несчастью". Но промолчали.  Эгисф,  вы,
вероятно,   знаете,  был  любовником  Клитемнестры.  Прохвост,   у
которого  уже  тогда  наблюдалась  склонность  к  меланхолии.  Вы,
кажется, устали?
     Орест.  Я был долго в пути, да еще эта проклятая жара.  Но  я
слушаю вас с интересом.
     Юпитер.  Агамемнон  был хороший человек, но  он,  видите  ли,
совершил  крупную  ошибку. Он запретил публичную  казнь.  А  жаль.
Доброе  повешение  развлекает, особенно в провинции,  и  несколько
притупляет интерес к смерти. Здешние жители в тот день промолчали,
потому  что им было скучно и хотелось посмотреть на насильственную
смерть.  Они ничего не сказали, когда увидели своего царя у  ворот
города. И когда увидели, как Клитемнестра протянула ему прекрасные
надушенные  руки,  тоже ничего не сказали. Тогда  еще  можно  было
обойтись  одним словом, одним-единственным, но они  промолчали,  и
перед  мысленным  взором  каждого  лежал  величественный  труп   с
рассеченным лицом.
     Орест. А вы? Вы ничего не сказали?
     Юпитер.   Вы   возмущены,  молодой  человек?   Я   рад;   это
доказывает,  что вы исполнены добрых чувств. Нет, я  промолчал.  Я
ведь нездешний, в чужие дела не лезу. Что касается жителей Аргоса,
то  назавтра,  слушая, как вопит от боли их царь  во  дворце,  они
опять  ничего  не сказали, они прикрыли сладострастно закатившиеся
глаза, и весь город разомлел, как баба в любовном жару.
     Орест.   И  убийца  царствует.  Ему  выпали  пятнадцать   лет
счастья. Я думал, что боги справедливы.
     Юпитер.  Тише,  тише! Не спешите винить  богов.  Разве  нужно
всегда  наказывать? Не лучше ли было обратить  смятение  на  благо
нравственного порядка?
     Орест. Так они и поступили?
     Юпитер. Они наслали мух.
     Педагог. При чем тут мухи?
     Юпитер.  О, это символ. Сейчас я вам покажу, что они сделали.
Видите  эту старую мокрицу - там, вон она семенит на своих  черных
лапках,  прижимаясь  к  стене; перед  вами  великолепный  образчик
фауны,  кишащей в здешних щелях, черной и плоской.  Я  кидаюсь  на