князем,  Матвей.  Приказал  государь  наш  Андрей
Андреевич оброчную дань твою увеличить.  Вместо трех пудов меда теперь
четыре должен на княжий двор поставлять да шесть гривенок деньгами.
     Бортник насупился.  Взгляд  его стал колючим и недовольным.  Да и
старуха молча застыла посреди избы.
     - По порядной я плачу князю сполна,  родимый.  (Порядная запись -
(от слова поряд - договор,  сделка) - документ,  оформляемый в  России
XVI-XVII  вв.  различного рода договоры.  Поряд заключался на обучение
какому-либо   ремеслу,   наем   земли,   производство   работ   (напр.
строительство   городских   стен,   церквей)   и   др.   Для   истории
социально-экономических   отношений   особый   интерес    представляют
крестьянские  порядные  записи,  являвшиеся  в  феодальной  Руси актом
закрепощения свободных людей,  потерявших средства к  существованию  и
вынужденных идти в крепостную зависимость.)
     - Порядной твоей десятый год.  Князю указано снарядить мужиков  в
царское  войско.  Всех  надо обуть,  одеть,  доспех каждому выдать.  А
отколь денег набраться?  Не ты один  таким  оброком  обложен,  а  весь
крестьянский люд на погостах да в селах. (Погост - небольшое поселение
с церковью и кладбищем.)
     - Не  под  силу  мне  такое тягло.  Много ли с моих дуплянок меда
возьмешь?
     - А  ты  не  жмись,  старик.  Головой  пораскинь,  не тебя учить.
Приготовь еще пяток колод - вот и медок отыщется.
     - Легко  тебе  говорить,  Мамон  Ерофеич,  -  осерчал  бортник  и
поднялся с лавки.  - Чтобы рой поймать да дуплянки выдолбить,  надо до
Ильина  дня  управляться.  Это  одно.  А  вот  приучить  рой к доброму
медоносу еще пару лет  потребуется.  Так  что  не  обессудь,  родимый.
Невмоготу мне княжий наказ выполнять.
     Мамон зажал бороду в кулак и высказал строго:
     - Ну,  вот что,  старик.  Я тебя не уговаривать приехал, а княжью
волю привез,  и не тебе ее рушить. А не то будет худо - веревку на шею
накину да в княжий подвал на цепь посажу.
     Бортник сверкнул на Мамона глазами,  до боли  кулаки  сцепил,  но
сдержал себя и промолчал. Знал старый, что мужику-смерду не под силу с
князьями спорить.  Хочешь не хочешь,  а уступить придется. Иначе кнута
сведаешь   или  в  железах  сгниешь  в  холодных  тюремных  застенках.
Вотчинный князь - бог, царь и судья на своей земле. (Смерд - в древней
Руси:  крестьянин-земледелец,  находившийся  в феодальной зависимости,
позднее - презрительное название крепостного крестьянина.)
     Пятидесятник вынул  из-за  пазухи  бумажный  столбец,  пузырек  с
чернилами и перо гусиное.
     - Присядь, старик, да в порядной грамоте роспись свою ставь.
     - Прочел бы вначале, - буркнул бортник.
     Мамон грамотей  не велик,  но столбец развернул важно и по слогам
нараспев прочитал:
     "Се я  Матвей  сын Семенов,  кабальный человек и старожилец князя
Андрея Андреевича Телятевского  праведное  слово  даю  в  том,  что  с
княжьей  земли не сойду,  останусь крепким ему во крестьянстве и оброк
свой внове по четыре пуда меда и шесть гривен деньгами  стану  платить
сполна, на чем обет свой даю с божией милостью".
     - По миру пустит князь.  Христовым именем кормиться стану, ох ты,
господи,  - скорбно вздохнул Матвей. Скрепя сердце ткнул гусиным пером
в пузырек и поставил жирный крестик под кудреватой записью в  порядной
грамоте.
     После этого Мамон  заметно  повеселел  и  потянулся  с  чаркой  к
бортнику:
     - Испей, Матвей, да не тужи. Закинь кручину
     - Нет уж уважь, родимый. Стар стал. После медовухи сердце встает,
а у меня еще дел уйма.
     Княжий дружинник недовольно крякнул и осушил чарку.
     - А теперь скажи мне, старик, не встречал ли в лесах наших беглых
мужичков?
     - Это каких,  батюшка?  -  вмешалась  вдруг  в  мужичий  разговор
старуха.
     Матвей сердито глянул  на  жену,  что-то  хмыкнул  в  серебристую
бороду.
     - Помолчала бы,  сорока.  Не твоего ума тут  дело.  Не  встревай,
покуда не спросят.
     - Прости глупую,  батюшка,  - повинилась Матрена  и  шмыгнула  за
печь.
     - Ну,  так как же,  старик?  - настаивал на своем Мамон, прищурив
один глаз и поглаживая щепотью бороду.
     - Никого не видел, родимый. В тиши живу, аки отшельник.
     - Так-так, - неопределенно протянул пятидесятник. - А ну, вылазь,
старуха, на свет божий.
     Матрена вышла из-за печи, поклонилась Мамону. Пятидесятник снял с
киота образ Иисуса Христа и в руки старухе подал.
     - Чевой-то, батюшка, ты? - переполошилась Матрена.
     - Ты,  бабка, тоже часто по лесу бродишь. Поди, наших деревенских
мужиков видела? Говори, как на исповеди, а не то божью кару примешь.
     - Да ведь енто как же,  батюшка,  - совсем растерялась Матрена. -
Оно, конешно, по ягоды или за травой да кореньями от хвори...
     Однако старуха не успела свое  высказать:  с  улицы,  на  крыльце
послышался шум.  Дверь распахнулась - и княжьи люди вновь обомлели.  В
избу вбежала лесовица.

Глава 3
                            ТЕПЛАЯ БОРОЗДА

     Поле...
     Поле русское!..  Сколько впитало ты в себя добра,  невзгод и горя
людского! Сколько видело ты, выстраданное крестьянским потом и кровью.
Сколько приняло на себя и затаило в глубине черных пахучих пластов...
     Полюшко русское,  ты,  словно летопись седых столетий. Встань же,
пахарь,  посреди нивы и не  спеши  выйти  на  межу.  Забудь  обо  всем
мирском, лишь одно поле чувствуй. Теперь сними шапку, поклонись земле,
тебя вскормившей,  и вслушайся,  вслушайся  в  далекие  голоса  веков,
идущих от задумчиво шелестящих колосьев.
     И поведает тебе поле,  как мяли его тысячные татарские орды,  как
сшибались  на  нем  в  смертельной  схватке  русские и иноземные рати,
поливая обильной кровью теплые, пахнущие горьковатой полынью борозды.
     Ты стонало, поле, и гудело звоном мечей, цоканьем жестких копыт и
яростными криками воинства,  принимало в свою  мягкую  постель  дикого
разнотравья падшего недруга и русского ратоборца.
     Видело ты,  поле, и междоусобную брань князей удельных. Ты шумело
и  сердобольно  вздыхало,  тоскуя  от  многовековой розни,  когда твоя
ржаная   стерня   обагрялась   кровью   суздальцев,   владимирцев    и
московитян...
     Но больше всего,  пожалуй,  ты слышало,  поле,  вековой протяжный
стон  выбившегося  из  сил мужика-страдника и натужный храп измученной
захудалой лошаденки,  едва тащившей за собой древнюю деревянную соху и
вцепившегося за ее поручни шершавыми мозолистыми ладонями сгорбленного
полуголодного смерда... (Поручни - деревянные ручки сохи.)
     Поле. Поле соленое.
     Поле крестьянское!..

     Весна пришла  теплая,  благодатная.  С  вешних  полей  доносились
пьянящие, будоражащие запахи земли.
     Перед Николой  установилось  ведро.  Солнце  поднималось  высоко,
добротно  обогревая  крестьянские  и княжьи загоны.  В глубоком куполе
неба шумно и радостно гомонили жаворонки - предвестники ярового сева.
     Мужики слушали  веселых  песнопевцев  и  с надеждой крестили лбы,
прося у господа после неурожайного голодного года доброй страды.
     Вотчинное село  Богородское раскинулось вдоль крутого обрывистого
берега Москвы-реки. Село большое, старинное, в девяносто дворов.
     Перерезал село надвое глубокий и длинный,  тянувшийся с полверсты
овраг,  поросший березняком и ельником. Один конец его начинался возле
приказчиковой избы,  другой - обрывался около самой реки.  Вдоль всего
оврага чернели крестьянские бани-мыленки,  а  перед  ними  тянулись  к
избам огороды, засеваемые репой, огурцами, луком и капустой.
     Крайние избы села упирались  в  подошву  круто  вздыбленного  над
поселением  взгорья,  буйно  заросшего  вековым  темно-зеленым  бором.
Прибрежная сторона взгорья с годами оползла и теперь  стояла  отвесной
высокой  скалой,  на которой причудливо выбросили обнаженные узловатые
корни, уцепившиеся за откос, высушенные и уродливо изогнутые сосны.
     Половину взгорья  окаймляло  просторное,  словно  чаша  округлое,
раскинувшееся на две версты озеро  Сомовик,  соединенное  тихим  узким
ручьем с Москвой-рекой.
     Верхняя часть села выходила за  околицу,  за  которой  начинались
княжьи и крестьянские пашни,  выгоны и сенокосные угодья. А за ними, в
глубокие дали уходили дремучие, мшистые подмосковные леса.
     Село Богородское - само по себе не богатое. Жили вотчинные мужики
князя Телятевского,  как и везде, не шибко, чаще впроголодь, ютились в
курных избах, кормились пустыми щами, жидкой овсяной кашей, киселем да
тертым горохом.  Одевались просто - в лапти, холщовые порты, посконную
рубаху, истертый сермяжный кафтан да в грубую овчину.
     Населяли Богородское в основном старожльцы,  но  были  и  пришлые
мужики - серебреники, новопорядчики и бобыли.
     Старожильцы - их было более сорока дворов - обосновались на  селе
издавна,  с  прадедовских  времен.  Здесь  они  испокон  веку  и жили:
родились, крестились, венчались в своем приходе и умирали, густо усеяв
погост деревянными крестами.
     Серебреники - из мужиков беглых,  бродячих. Приходили они к князю
на  год,  брали  денег  на  обзаведение,  обещав  господину  заплатить
вдвойне.  Однако  приходил  Юрьев  день,  но  отдать  крупный  задаток
большинству  мужиков  было  не  под  силу.  И тогда согласно кабальной
грамоты оставались серебреники на княжьей земле "по вся дни".
     Новопорядчики - тоже из людей пришлых.  Писали они князю порядную
запись уже на многие годы,  обычно от  трех  до  двадцати  лет.  Князь
наделял их землей, выдавал денег на постройку избы, на покупку лошади,
коровы  и  другой  скотины.  Первые  два  года  жилось  новопорядчикам
повольготней сторожильцев. Князъ освобождал их от оброка и боярщины, а
они тем временем рубили избенку,  расчищали для себя загоны под пашню,
обзаводились сохой, ржицей, овсом, просом, ячменем для посева.
     Но проходило вольготное время, и мужик-новопорядчик начинал нести
княжне  тягло,  которое с годами становилось все бременнее.  И вот уже
навсегда,   опутанный   бесчисленными   долгами,   страдник    навечно
приковывался к боярской земле.
     Бобыли - мужики разорившиеся,  нищие,  безлошадные.  Жили  совсем
скудно,  платили  легкий  бобыльский  оброк  в десять алтын на год или
отбывали боярщину по одному-два дню в неделю на княжьих нивах.
     Была в  селе  каменная  церковь Ильи Пророка,  поставленная еще в
бытность прадеда князя Андрея Телятевского. Напротив прихода высились,
возведенные  в три яруса,  рубленые княжьи хоромы со многими службами,
амбарами, подклетями и кладовыми.
     В хоромы свои князь наезжал редко,  все больше проживал в Москве,
оставив в теремах управителя с малой дружиной.
     Чуть поодаль  от  княжьей  усадьбы,  обнесенной  крепким  высоким
бревенчатым тыном, стояли дворы приказчика, священника и пятидесятника
с просторными огородами и яблоневыми садами.
     Село Богородское - главная вотчина  князя  Телятевского.  А  было
всего  в его обширных владениях около семидесяти деревенек и погостов,
поставлявших княжьей семье хлебушек, рыбу, мед, шкуры звериные...

     Высокий, костистый мужик ходил по  яровому  полю.  Без  шапки,  в
просторной домотканой рубахе, холщовых портах, в лыковых лаптях.
     Ветер треплет черные кольца  волос,  широкую  с  сединой  бороду.
Взгляд  мужика  неторопливо  скользит  по  прошлогодней жесткой стерне
ржаного клина и изумрудной зелени соседнего озимого загона.
     "Ржица на   два   вершка   уже   вымахала.   Экие  добрые  всходы
поднимаются.  Теперь, как отсеемся, дождя бы господь дал. Тогда и овсы
с ячменем зададутся", - думает Исай.
     На краю поля тонко заржал конь.  Старожилец,  захватив  в  ладонь
полную горсть земли, помял ее меж морщинистых грубых пальцев. Земля не
липла, мягко рассыпалась.
     - Пора, кажись. Отошла матушка, - высказал вслух мужик и вышел на
межу, где давно заждался хозяина запряженный в соху Гнедок.
     Однако старожилец  еще сомневался,  хотя не один десяток лет поле
сохой поднимал.  Земля каждый год поспевала по-разному.  И тут,  упаси
бог,  ошибиться  с  севом.  Пропадет  с трудом наскребенный в закромах
хлебушек,  а если и  уродится  сам-два,  то  едва  и  на  оброк  князю
натянешь. И снова голодуй длинную зиму.
     Нет, велик для крестьянина зачин. Знавал страдник многие поверья.
Издавна примечал,  что ежели по весне лягушки кричать начинают,  комар
над головой вьется,  береза распускается и черемуха  зацветает,  -  то
смело выезжай на загон и зачинай полевать.
     Но все же была у Исая самая верная примета,  которая передавалась
ему  еще  от  покойного  деда,  потом от отца,  сложившего свою ратную
голову в далекой Ливонии.  (Ливония - наименование территории Латвии и
Эстонии  в средние века (Ливонский орден) Название "Ливония" произошло
от ливов - исконных жителей побережья Рижского залива.)
     Вот за тем он и выехал в поле,  чтобы воочию убедиться, пришло ли
время сеять яровые.
     Исай потянул  лошадь  за  узду,  поставил  ее вдоль межи и поднял
опрокинутую соху. Сказал негромко:
     - Починай, Гнедок. Но-о-о, милый!
     Конь фыркнул,  низко нагнул голову и не торопясь потащил за собой
соху.
     На конце загона Исай выдернул соху из земли и повернул Гнедка  на
второй  заезд.  Когда снова вышел на край поля,  остановился,  распряг
лошадь и уселся  на  межу.  Страдник  размотал  онучи,  скинул  лапти,
поднялся,   истово   перекрестился   и   вступил   босыми   ногами  на
свежевспаханные борозды.
     Так и шел босиком вдоль загона - раз,  другой, третий, ссутулясь,
погружая крупные ступни ног в  подминавшуюся,  мягкую  темно-сероватую
землю.
     Наконец сошел с борозды,  опять уселся на межу  и  вытянул  ноги,
откинувшись  всем  телом  на  длинные  жилистые руки.  Слегка дрогнула
улыбка в дремучей бороде.
     "Ну, вот,  теперь  пора.  Не  зябнут  ноги.  Завтра поутру пахать
начну", - решил Исай.
     От села  к  болотниковскому  загону подъехали верхом на конях два
человека.  Один низенький, тщедушный, с реденькой козлиной бородкой, в
меховой  шапке,  желтом  суконном кафтане и кожаных сапогах.  Другой -
здоровенный детина, с мрачновато угрюмым, рябоватым лицом и недобрыми,
с  мелким  прищуром глазами.  Детине лет под тридцать.  Он в войлочном
колпаке с разрезом, пестрядинном крестьянском зипуне и зеленых ичигах.
(Зипун  -  крестьянский  кафтан из грубого толстого сукна,  обычно без
ворота Ичиги - кожаная мужская и женская  обувь.  Делается  из  черной
юфтовой кожи либо из черного сафьяна.)
     - Ты  чегой-то,  Исаюшка,  без  лаптей   расселся?   -   хихикнул
низкорослый приезжий, не слезая с коня.
     Исай Болотников  поднялся  с  земли,  одернул  рубаху   и   молча
поклонился княжьему приказчику.
     - На селе тебя искали.  А он уж тут полюет,  -  продолжал  ездок.
Голосок у него тонкий, елейно-ласковый.
     - Зачем спонадобился, Калистрат Егорыч?
     - Поди,  знаешь  зачем,  Исаюшка.  Не  впервой.  Солнышко ишь как
парит.  - Приказчик снял меховую шапку, блеснул острой лысиной с двумя
пучками рыжеватых волос над маленькими оттопыренными ушами. - Сеять-то
когда укажешь? Вон ты, вижу, уже и пробуешь.
     - Воля твоя,  батюшка.  Наше дело мужичье, - уклончиво и неохотно
отвечал Исай.
     - Ну,  ладно-ладно,  сердешный.  Чего уж там, не таись. Заждались
мужики.
     Исай не спешил с ответом.  Намотал на ноги онучи, обулся в лапти.
Приказчик терпеливо ждал.  Иначе нельзя:  Исай на всю  вотчину  первый
пахарь. По его слову вот уже добрый десяток лет начинали и сев, и пору
сенокосную, и жатву хлебов.
     Болотников подошел   к  лошади,  положил  ей  седелку  на  спину,
перетянул чересседельник и только тогда повернулся к приказчику:
     - Надо думать завтра в самую пору, батюшка. Готова землица.
     - Вот и добро,  Исаюшка,  - оживился приказчик.  - Значит, завтра
собирайся княжье поле пахать.
     - Повременить бы малость, Калистрат Егорыч. Наши загоны махонькие
-  в  три  дня  управимся.  А  потом и за княжью землю примемся.  Эдак
сподручней будет.
     - Нельзя ждать князю, сердешный.
     - Обождать надо бы,  - стоял на своем Болотников.  - Уйдет  время
страдное, а князь поспеет.
     Глаза приказчика стали колючими, злыми.
     - Аль тебя уму-разуму учить, Исаюшка?
     После этих слов  молчаливый  детина  грузно  спрыгнул  с  лошади,
вздернул рукава зипуна, обнажив волосатые ручищи, и шагнул к мужику.
     - Погоди,  погоди, Мокеюшка. Мужик-то, поди, оговорился маленько.
Придет он и пахать и сеять. Так ли, сердешный?
     Исай насупился.  Знал  страдник,  что   с   приказчиком   спорить
бестолку, потом буркнул:
     - Наша доля мужичья.
     - Вот и ладно, сердешный. Поехали, Мокеюшка.
     Исай сердито сплюнул им вслед и вышел на прибрежный откос.

Глава 4
                              КНЯЖИЙ СЕВ

     За околицей, на княжьей пашне, собралось ранним погожим утром все
село.
     Мужики по  обычаю  вышли  на  сев,  как на праздник,  - расчесали
кудлатые бороды, надели чистые рубахи.
     Развеваются над  толпой хоругви,  сверкает в лучах солнца и режет
глаза позолота крестов и икон.
     Из села  со звонницы раздался удар колокола.  Приказчик Калистрат
лобызнул батюшке руку и повелел  справлять  обряд.  Отец  Лаврентий  -
дородный,  пузатый, с широким красным лицом в кудрявой сивой борода, с
маленькими,  заплывшими  щелочками-глазами,  поднял  крест   и   начал
недолгий  молебен  в  честь  святого  Николая,  покровителя  лошадей и
крестьянского чудотворца.
     Мужики пали  на  колени,  творят крестное знаменит.  А в уши бьет
звучный певучий батюшкин голос:
     - Помолимся же горячо, братья, чудотворному Николаю, чтобы умолил
господа нашего Иисуса Христа и пресвятую  деву  Марию  даровать  рабам
божиим страды радостной, хлебушка тучного...
     Батюшка машет кадилом,  обдавая ладанным дымком  мужичьи  бороды.
Старательно  голосят  певчие,  умильно  устремив  взоры на чудотворную
икону.
     Выждав время,  раскатисто  и громоподобно рявкнул дьякон Игнатий,
вспугнув любопытных ворон, густо облепивших тополя:
     - Господи-и-и, помилу-у-уй!
     Отец Лаврентий  подносит  к  чудотворной  иконе  золотой   крест,
глаголит со смирением:
     - Приложимся, православный, к чудотворцу нашему.
     Мужики поднимаются с межи,  оправляют порты и рубахи и по очереди
подходят к образу угодника.  Снова падают ниц,  целуют со  слезами  на
глазах  позолоту  оклада  и на коленях,  елозя по прошлогодней стерне,
отползают в сторону, уступая место новому богомольцу.
     Затем батюшка  берет  у  псаломщика  кропило  со  святой  водой и
обходит лошадей,  привязанных ременными поводьями к телегам. Лаврентий
брызжет  теплой водицей поначалу на конюха-хозяина,  а затем и на саму
лошадь, приговаривая:
     - Ниспошли,  Никола милостивый, добрую волю коню и пахарю. Отведи
от них беду, хворь и силу нечистую во мглу кромешную...
     Закончен обряд.  Калистрат подошел к батюшке,  земно поклонился и
сказал душевно:
     - Даруй,  отче,  нам  свое благословение и землицу божиим крестом
пожалуй для сева благодатного.
     Отец Лаврентий  троекратно  осенил  толпу  крестом  и  подал знак
псаломщику.  Служитель помог стянуть с  батюшки  тяжелое  облачение  -
шитые  золотыми узорами ризы,  поручи и епитрахиль,  оставив Лаврентия
лишь  в  легком  красном  подряснике,  (Поручи  -  короткие  рукава  в
облачении священнослужителей, нарукавники. Епитрахиль - в православной
церкви часть обрядового  облачения  священника,  представляющая  собой
длинную ленту, надеваемую на шею и спускающуюся на грудь.)
     Батюшка шагнул на  межу,  перекрестился  и  кряхтя  опустился  на
землю, растянувшись всем своим тучным телом вдоль борозды.
     Приказчик взмахнул рукой.  Перед батюшкой,  обратившись  лицом  к
полю, встал степенный белоголовый старик с большим деревянным крестом.
К попу подошли три мужика - осанистые, здоровущие, выделенные миром на
"освещение нивы". А за ним выстроились остальные селяне