с хоругвиями и
иконами. Отец Лаврентий, сложив на груди руки крестом, вымолвил:
     - С богом, православныя.
     Мужики пробормотали короткую молитву,  склонились над батюшкой  и
неторопливо покатили его по полю. А толпа хором закричала:
     - Уродися, сноп, толстый, как поп!
     Толкали мужики  Лаврентия сажен двадцать,  потом батюшка,  уколов
лицо  жесткой  стерней,  повелел  остановиться.   Селяне   сгрудились,
сердобольно завздыхали:
     - Освятил батюшка нашу землицу.
     - Теперь, можа, господь и хлебушка даст.
     - Должно уродить нонче, коли чудотворец милость пошлет...
     Мужики подняли   отца  Лаврентия  с  земли,  оправили  подрясник,
отряхнули от пыли.  Батюшка облачился в епитрахиль и, подняв крест над
головой, изрек:
     - Святой  Николай,  помоги  рабам  божиим   без   скорби   пахоту
покончить.  Будь  им  заступником  от  колдуна и колдуницы,  еретика и
еретицы,  от всякой злой напасти...  Приступайте к  севу,  миряне.  Да
поможет вам господь.
     Толпа покинула поле, подалась к лошадям, телегам и сохам.
     Исай с  сыном  принялись  налаживать сбрую.  Отец стягивал хомут,
прикручивал оглобли,  поправляя соху, а Иванка тем временем укорачивал
постромки.
     Когда все мужики приготовились  к  пахоте  и  вывели  лошадей  на
княжий загон, к Исаю подошел приказчик.
     - Тебе, Исаюшка, первую борозду зачинать. Выезжай с богом.
     Исай смутился. Он замялся возле лошади, указывая приказчику то на
одного, то на другого бывалого пахаря.
     - Неча,  неча,  Исаюшка.  Не  первый  годок борозду зачинаешь,  -
ворковал Калистрат.
     И только  когда  попросили  Исая  селяне,  то крестьянин согласно
мотнул головой и низко  поклонился  миру  за  предоставленную  великую
честь.
     - Кого из мужиков к лошадушке поставишь,  сердешный?  -  вопросил
пахаря приказчик.
     Исай повел взглядом по толпе селян, а затем вдруг порешил:
     - Иванку мово. Он парень толковый, с полем свыкся.
     Толпа разом  повернулась  к  молодому,  статному,   черноголовому
парню, мирно восседавшему на телеге.
     Никак не ожидал Иванка такого выбора.  Лицо его разом  вспыхнуло,
зарделось.  Парень спрыгнул с телеги, растерянно и изумленно глянул на
отца.
     - Ты чего это, батя?
     Исай скупо улыбнулся в черную с сединой бороду:
     - А ничево. Гнедка, говорю, бери.
     К Иванке подскочил  верткий,  взъерошенный  мужичонка  в  дырявом
армяке - Афоня Шмоток из бобылей.
     - Погодь,  погодь, милок. Проверим, мужики, умен ли у Исая сынок.
А ну,  угани загадку.  - И,  не дав опомниться, Шмоток уцепился словно
клещ за парня и выпалил,  хитровато блеснув глазами:  -  Стоит  сноха,
ноги развела: мир кормит, сама не ест.
     Стоявшие мужики хохотнули,  но Афониной причуде мешать не  стали,
любопытствуя, что ответит парень на мудреную загадку.
     Стихла толпа,  даже батюшка Лаврентий неподвижно застыл на месте,
призадумавшись.
     Исай крякнул с  досады,  лицо  его  покрылось  легкой  испариной.
Глядел  на  Шмотка  с  укоризной,  думая про себя:  "Черт дернул этого
Афоньку.  На все село  осрамит,  окаянный.  Не  смекнет  Иванка.  Экую
завируху и мне не угадать".
     Но всем на диво Иванка недолго  размышлял.  Он  незлобиво  дернул
Шмотка за ухо и ответил:
     - Соха, Афоня.
     - Ай, верно, мужики. Вот те на, угадал! - изумился бобыль
     Приказчик кивнул Иванке головой:
     - Ступай, Иванушка, веди борозду.
     Молодой страдник  так  же,  как  и  отец,  поклонился  селянам  и
направился к загону. Иванка шел к лошади, словно во хмелю, не чувствуя
под собой ног,  не видя настороженных,  любопытных глаз мужиков и баб,
не слыша подбадривающих возгласов молодых парней и девок.
     Все было словно во сне:  и батюшка с  золотым  крестом,  и  лысый
приказчик,  и толпа пахарей,  с загорелыми обветренными лицами. Но вот
Иванка вышел на загон и взялся за лошадиную узду  с  медной  насечкой.
Отец  уже  наготове  стоял  возле  сохи,  поджидая сына,  опустив вниз
тяжелые жилистые руки.
     Отец Лаврентий  перекрестил  обоих  Болотниковых  двумя перстами.
Исай поплевал на шершавые сухие  ладони,  взялся  за  поручни  и  тихо
сказал сыну:
     - Не подведи отца, Иванка... Но-о-о, Гнедок, пошел милый!
     Иванка левой рукой потянул коня за удила вперед.
     Жеребец всхрапнул и дернул соху.  Наральник острым  носком  легко
вошел в сероватую землю и вывернул наряжу,  перевернув на прошлогоднее
жнивье,  сыроватый,  рассыпавшийся  на  мелкие  куски  яровой   пласт.
(Наральник - железный наконечник на зубьях сохи, рала.)
     Как только  Иванка  прошел  сажен  пять,  волнение  его   заметно
схлынуло, а затем и вовсе улеглось после уверенно спокойных слов отца:
     - Вот так добро, сынок. Зришь осину старую. Вот на нее и веди, не
ошибешься.
     Иванка метнул  взгляд  на  дальний  конец  загона,   за   которым
начинался редколесный осинник.
     - Заприметил, батя.
     Парень весело  покрикивал на лошадь,  которая тянула старательно,
не виляла, не выскакивала из борозды. Исай размеренно налегал на соху,
зорко смотрел под задние ноги коня, следя за наплывающей, щетинившейся
стерней,  чтобы не прозевать выямину или  трухлявый  пень,  оставшийся
после  былой  раскорчевки.  Соха  слегка подпрыгивала в его руках.  От
свежей борозды,  от  срезанных  наральником  диких  зазеленевших  трав
дурманяще пахло.
     Вот и конец загона.  Пахари вывели лошадь на  межу  и  обернулись
назад. Борозда протянулась через все поле ровной черной дорожкой.
     Исай остался доволен сыном. Он как-то весь сразу посветлел лицом,
но молчал,  утирая рукавом полотняной рубахи капельки соленого пота на
лбу.  Иванка знал:  отец скуп на похвалу,  но сейчас он гордился своим
чадом,  легко  и  уверенно  проложившим  на  глазах  всего села первую
весеннюю борозду.
     Вслед за Болотниковыми на поле выехали остальные мужики, и вскоре
весь загон запестрел бурыми,  саврасыми,  булаными,  каурыми, сивыми и
чалопегими конями,  заполнился выкриками погоняльщиков, - то веселыми,
то просящими,  то злыми и отчаянными.  Ветер треплет  белые  посконные
рубахи, лохматит длинные бороды.
     К обеду  один  княжий  загон  вспахали   и   заборонили.   Мужики
освободили  лошадей  от  сох  и  деревянных  борон.  Ребятишки  отвели
уставших коней на водопой,  а затем,  стреножив,  выпустили на луг, на
молодую травку.
     Пахари по обычаю во время страды в избы не ходили,  а  собирались
на княжьем гумне и кормились кто чем мог.
     Прошлый год был голодным,  земля не уродила.  Все запасы  еще  до
Сретения  господня съели,  потому крестьяне вынимали из котомок краюху
черного мякинного хлеба,  пару  луковиц,  соленый  огурец  да  сулейку
свекольного квасу.
     К Болотниковым подсел сосед - бобыль Шмоток и серебреник  Семейка
Назарьев,   мужик  лет  сорока,  низкорослый,  кряжистый,  с  округлым
прыщеватым лицом.
     Афоня, похрустывая  жесткой  ячменной  лепешкой,  снова  насел на
Иванку:
     - Сразил ты меня,  ей-богу,  парень. Экую загадку раскумекал. Как
же енто ты?
     Иванка разломил  ломоть  надвое,  посолил  реденько:  соль была в
большой цене да и достать негде,  лукаво глянул на мужика  и  негромко
рассмеялся:  (В  XVI-XVII  вв.  в  русском государстве соль была очень
дорогая,  цена ее в несколько раз, например, превышала стоимость мяса.
Поэтому  у  простолюдинов  соль  бережно хранилась и в обычный день не
всегда употреблялась.)
     - Памятью  ослаб,  Афоня.  Да  ведь ты мне ее в прошлую жатву еще
загадывал.
     Шмоток сокрушенно всплеснул руками:
     - Ай, промашку дал! Да как же енто я...
     Афоня еще  долго  удрученно  качал  головой,  плевался,  но затем
успокоился, утер бороденку, намоченную огуречным рассолом, и хитровато
поднял кверху желтоватый палец:
     - А вот угадайте,  мужики,  енту...  Летят три пичужки через  три
избушки.  Одна говорит: "Мне летом хорошо!" Другая говорит: "Мне зимой
хорошо!" А третья: "Мне что зимой, что летом - все одинаково!" Ну, что
енто? Хе-хе...
     - Ты бы  повременил,  Афоня,  со  своими  прибаутками.  Зимой  на
полатях  будем  угадывать,  а  сейчас  не  ко  времени,  -  добродушно
посмеиваясь, осадил бобыля Семейка Назарьев.
     - Эх,  Семейка,  одной  сохой  жив не будешь.  Душе и послабление
угодно.  Господской работы не  переделаешь,  а  в  хомут  попадешь,  -
деловито вымолвил бобыль.
     Афоня Шмоток жил на селе пятый год.  По его словам был он  отроду
сыном  деревенского дьячка,  от него познал грамоту.  В пятнадцать лет
остался сиротой.  Крестьянствовал в вотчине князя Василия Шуйского, от
голодной жизни бежал, бродяжил много лет по Руси и наконец оказался на
землях Телятевского,  где его и застали "заповедные лета". (Заповедные
лета   -  годы,  в  которые  запрещался  переход  крестьян  от  одного
землевладельца к другому;  были установлены в конце царствования Ивана
IV,  начиная с 1581 г.  з.  л.  отменяли статьи судебников 1497 и 1550
гг.,  разрешавшие крестьянский переход в течение 2 недель (одной до  и
одной  пойле  Юрьева  дня  -  26  ноября) при условии оплаты пожилого.
Введение з.  л.  было продиктовано интересами основной массы служилого
дворянства,  т.  к.  из  мелких дворянских поместий,  где эксплуатация
крестьян была наиболее тяжелой,  крестьяне старались перейти в крупные
боярские   вотчины   з.  л.  явились  важнейшим  моментом  в  процессе
законодательного оформления крепостного права в России.)
     Приютила Афоню вдова - бобылка,  тихая и покорная баба, жившая по
соседству  с  Болотниковыми  на  нижнем  краю  села   в   полусгнившей
обветшалой курной избенке.
     Шмоток - мужик бывалый,  говорливый.  Хоть и жил бедно,  кормился
чем бог пошлет, но никогда не видели его на селе удрученным. Вечно был
он весел, беззаботен, чем немало удивлял многих мужиков-старожильцев -
постоянно хмурых, злых, подавленных княжьей неволей.
     Ели недолго: вскоре на гумно заявился приказчик.
     - Поднимайтесь, ребятушки, ячмень сеять. День год кормит.
     Мужики вышли на  вспаханный  загон.  На  телегах  лежали  кули  с
зерном.  Засевали  княжью  ниву,  как и во всей вотчине,  своим житом.
Правда,  у большинства селян высевного хлеба ни на свое  поле,  ни  на
княжий загон не осталось, потому пришлось кланяться приказчику и лезть
в долги.
     Неделю назад  выдал  "благодетель"  зерна  под  новый  урожай  из
господских амбаров.
     - Жрете  много,  сердешные.  Креста  на вас нет.  Да уж господь с
вами,  князь милостив.  Дам вам жита за  полторы  меры,  -  "сжалился"
приказчик.
     Мужики хмуро чесали затылки - уж больно  великую  меру  Калистрат
заломил.  Урожаи  из  года  в  год  низкие,  а  долги  -  с колокольню
Ивановскую.  Но делать нечего: на торгах хлебушек нынче втридорога, до
двадцати алтын за четверть дерут купцы. Так что ломай шапку, бей челом
да терпи молча,  а не то и на цепь  угодишь  за  нерадение.  (Алтын  -
старинная русская монета в три копейки. Четверть, или четь - 4 пуда.)
     Иванка ссыпал жито из мешка в лукошко, повернулся к отцу:
     - Пойду сеять, батя.
     Исай, глянув вслед удалявшемуся сыну,  довольно крякнул, и только
теперь  словно  заметил  он  Иванкицы широкие,  слегка покатые плечи и
упругую поступь сильного,  ладного,  сухощавого  тела,  облаченного  в
просторную полотняную рубаху.
     Иванка вступил на край загона,  сунул правую  руку  в  лукошко  и
неторопливо, размашисто бросил зерно на свежевспаханное поле.
     "Добрый пахарь вырос,  слава те осподи",  - радостно думал Исай и
пошел  чуть  левее сына,  роняя на комковатую землю твердые,  выпуклые
золотистые зерна.
     Мужики уже  досевали поле,  когда из села прискакал на взмыленном
разгоряченном коне русокудрый наездник  в  нарядном  кафтане.  Молодец
резко   остановил   на   меже   лошадь,  отыскал  глазами  приказчика,
приосанился, привстал на стременах и звонко выкрикнул:
     - Князь Андрей Андреевич из Москвы едет!
     Приказчик со страху рухнул  на  колени,  а  гонец  из  господской
дружины взмахнул нагайкой и птицей понесся назад.

Глава 5
                           В ЛЕСНОЙ ИЗБУШКЕ

     Тимоха перекрестился и потянулся было за самопалом,  но  сидевший
рядом холоп дернул его за руку.
     - Чумной ты, Тимоха. Это же и впрямь девка.
     Василиса, увидев пришельцев,  застыла на месте,  смутилась. Мамон
вышел из-за стола,  подпер бока руками и во все глаза уставился на нее
- рослую, гибкую, с высокой упругой грудью, пышноволосую.
     "Век живу,  но такой красы не видел" - пронеслось  в  захмелевшей
голове.
     - Ты уж прости нас грешных,  милая.  Сдуру холоп по тебе пальнул,
за старую ведьму тебя принял, - участливо вымолвил Мамон.
     Василиса обожгла взглядом пятидесятника и повернулась к бортнику:
     - Там человек хворый, батюшка Матвей Семеныч, у крыльца он лежит.
     Бортник и княжьи люди вышли из избушки. Бродяга припал к крыльцу,
свесив бороду в лопухи. Матвей и Тимоха подняли его на ноги, втащили в
избу и положили на лавку-лежанку, покрытую медвежьей шкурой.
     Мамон, подозрительно поглядывая, на незнакомого мужика, спросил:
     - Отколь такой сыскался?
     - В лесу подобрала.  Совсем помирал, поди, с голоду. Накормить бы
его,  дедушка,  - промолвила Василиса и ушла в горенку, чтобы спрятать
волосы под убрус.
     Мамон проводил девку масляным взором и, на время забыв о старухе,
у которой только что выпытывал о беглом люде,  приступил с расспросами
к бортнику:
     У тебя, ведь, старик, не было девахи. Где раздобыл, кто такая? Из
каких земель заявилась?
     - Сироту  пожалел.  Без  отца,  без  матери,  - уклончиво отвечал
Матвей.
     - Да ты толком сказывай.
     - А чего толком сказывать.  Мало ли горя  повсюду?  Скиталась  по
Руси с отцом, матерью. Доброго боярина да десятину землицы хлебородной
старики искали.  Да где уж там...  Так по весне и примерли с голоду да
мору,  а  девка  одинешенька  осталась.  Нашлись  добрые люди и ко мне
привели. Нам со старухой подспорье нужно, немощь берет.
     - Кто господин ее был?
     - Сказывала,  ярославского  дворянина.  Поместье  его   обнищало,
запустело.  Мужиков  и  холопов  на  волю  господин  отпустил.  Вот  и
скитались. А эту - Василисой кличут.
     - Поди,  беглянку  укрываешь,  старик?  -  недоверчиво  проворчал
пятидесятник.
     - Упаси бог, Мамон Ерофеич. Сиротку пригрел.
     - Так ли твой дед речет, девонька? - выкрикнул Мамон.
     Василиса вышла из горенки в червленом убрусе,  слегка поклонилась
пятидесятнику.
     - Доподлинно так, батюшка.
     Покуда Мамон  вел  разговоры  с   бортником,   Матрена   занялась
бродягой:  поила медовым отваром, целебной настойкой из диких лесных и
болотных трав, тихо бормотала заклинания.
     - А ну,  погодь, старуха. Мужику не тем силы крепить надо. На-ко,
родимый,  для сугреву,  - вмешался Матвей и,  приподняв бродягу, подал
ему полный ковш бражного меду.
     Пахом трясущимися руками принял посудину  и  долго  пил,  обливая
рыжую бороду теплой тягучей медовухой.  Пришел в себя,  свесил с лавки
ноги, окинул мутным взглядом избу, людей и хрипло выдавил:
     - Топерь  хоть бы корочку,  Христа ради.  В брюхе урчит,  отощал,
хрещеные.
     - Поешь,   поешь,   батюшка.   Эк  тебя  скрючило,  лица  нет,  -
тормошилась Матрена, подвигая бродяге краюху хлеба и горшок щей.
     Пахом ел жадно, торопливо. Восковое лицо его, иссеченное шрамами,
заметно ожило,  заиграло слабым румянцем.  Закончив  трапезу,  бродяга
облизал  широкую  деревянную  ложку,  щепотью  сгреб  крошки со стола,
бросил в рот,  перекрестился,  поднялся на ноги,  ступил  на  середину
избы, земно поклонился.
     - Вовек не забуду, православные. От смерти отвели.
     - Ну  что ты,  что ты,  осподь с тобой.  Чать не в церкви поклоны
бить.  Приляг на лавку да вздремни,  всю хворь и снимет,  - проговорил
Матвей.
     Все это время Мамон почему-то молчал и пристально  вглядывался  в
новопришельца,  морщил  лоб,  скреб  пятерней  бороду,  силясь  что-то
припомнить. Наконец он подошел к лавке, на которой растянулся бродяга,
и спросил:
     - Далеко ли путь держишь, борода?
     Пахом, услышав  голос  Мамона,  приподнял  голову  и  вдруг  весь
внутренне содрогнулся,  широко раскрыв  глаза  на  дружинника.  Однако
тотчас смежил веки и молвил спокойно:
     - Путь мой был долгий,  а сказывать мочи нет.  Прости,  человече,
сосну я.
     Мамон осерчал было и  хотел  прикрикнуть  на  пришельца,  но  тут
вступился за незнакомца Матвей:
     - Слабый он еще,  Мамон Ерофеич. Лихоманка его скрутила. Велик ли
с хворого спрос.
     Мамон что-то буркнул и вышел из избы во двор.  За ним подались  и
холопы - сытые, разомлевшие.
     В горнице бортник отругал Матрену:
     - Языком  чесать горазда,  старая.  Ни беглые,  ни разбойные люди
здесь не хаживают.
     - Так вот и я енто же, батюшка, - отвечала старуха. Матвей глянул
на бродягу. Тот лежал с закрытыми глазами, весь взмокший, с прилипшими
ко лбу кольцами волос.
     - Енто  отварец  мой  пользительный  наружу   выходит.   К   утру
полегчает,  а там баньку истоплю, березовым духом окину - тогда совсем
на ноги встанет, - ворковала старуха.
     - В избу вошел Тимоха.
     - Дай бадейки коней напоить, отец, да укажи, где водицы брать.
     Бортник взял  бадью и подвел холопа к черному приземистому срубу,
стоявшему неподалеку от избы.
     - Вот  здесь  возле  баньки  родничок.  Вода в нем дюже холодная,
коней не застудите.
     - Ничего,  отец. Кони господские, справные, выдюжат, - рассмеялся
Тимоха.
     Пятидесятник, широко   раскинув   ноги,   восседал   на  крыльце,
прикидывал,  думал про себя:  "Что-то недобрая здесь  заимка.  Старик,
поди, хитрит, петляет. Красна девка откуда-то заявилась да еще бродягу
с собой привела.  Ох,  неспроста все это, чую. Проверить старика надо.
Нагряну  на  днях  еще  раз со всею дружиной.  Бортнику и мужику пытку
учиню,  а коли чего недоброе замечу - веревками  обоих  повяжу,  да  в
железа, а девку себе приберу. Ох и ядреная..." Дружинник даже зачмокал
губами,  представив упругое девичье тело. Он запыхтел, широко раздувая
ноздри горбатого носа, поднялся с крыльца и шагнул в избу.
     Василиса сидела в горенке грустная,  в  смутной  тревоге,  уронив
голову на ладони.
     Мамон подошел к  ней,  положил  свои  тяжелые  руки  на  плечи  и
притянул к себе.
     Василиса вспыхнула  вся,  отпрянула  от  Мамона,   прижавшись   к
простенку.
     - А ты меня не пугайся,  девонька.  Поди,  скушно тебе  в  лесной
келье.   Поедем  со  мной  в  село.  Девок-подружек  к  тебе  приведу.
Хороводами, качелями побалуешься. Заживешь вольготно да весело.
     - Не  хочу  я  к  тебе идти.  Хорошо мне в лесу.  Тишина здесь да
покой.  Приютили  меня  люди  добрые,  ничем  не  обижают,  -  заявила
Василиса.
     - Обитель сия для  бродяг  да  отшельников,  а  не  для  пригожих
девок... Ну, гляди, милая, потом другое скажешь, - недовольно вымолвил
пятидесятник.
     - Любо ей у нас, батюшка. А уж такая толковая да рукодельница. Не
нарадуемся на нее со стариком. Уж не трогай зореньку нашу, кормилец, -
просяще проронила старуха.
     Мамон повернулся к Матрене,  окинул ее хмурым досадным взглядом и
только теперь вспомнил о своем деле.
     - Так примечала ли здесь беглых мужиков, бабка?
     - Так енто я и говорю,  - потупившись зачала вновь старух;а. - По
ягоды,  грибы,  травы да коренья много хожу по лесу,  но ни беглых, ни
разбойных людей не примечала.
     Пятидесятник махнул рукой, сплюнул и вышел к холопам.
     - Поехали  в  село,  скоро вечереть зачнет.  Прощай,  старик.  Не
забудь меду князю прибавить.
     Матвей не отозвался. Мамон тронул коня и всю дорогу молчал. Перед
его глазами стояла то синеокая Василиса,  то косматый тощий бродяга  с
почему-то знакомым хрипловатым голосом и огненно-рыжей бородой.

Глава 6
                             КАЗАЧИЙ СКАЗ

     Брызжет ранняя  утренняя  заря  сквозь  сонные  зеленые  вершины,
утопая в