с клубами пыла уносил ввысь.
     На опустевшей  улице  стало  совсем  черно.  Отдаленные  громовые
раскаты  приближались  к  селу.  А  ветер  становился  все  яростней и
неистовей.  С крыши Афониной избенки  вырвало  клочья  соломы,  взвило
вверх. Вскоре эта же участь постигла и другие избы.
     Ураганный ветер  вырывал  с  корнями   цеплявшиеся   за   взгорье
узловатые сосны и швырял их прямо в озеро.
     Мужики с иконами выбегали во двор,  истово крестили лбы, обходили
избы с образом чудотворца.
     Вдруг вблизи,  на самой дороге,  ослепительно вспыхнула молния. И
мощный удар грома потряс все село, и хлынул ливень.
     Мужики бросились в избы.  В страхе  запричитали  бабы,  испуганно
застыли, прижавшись друг к другу, ребятишки.
     А ливень  все  усиливался,  не  умолкая  рокотал  гром,  сверкали
молнии. И все вокруг неистово ревело, стонало, грохотало.
     Исай, вцепившись руками в телегу,  стоял под поветью.  Тоскливо и
горестно вздыхал,  тряс седой бородой. (Поветь - помещение под навесом
на крестьянском дворе.)
     И вдруг возле его лаптей заскакали белые горошины.
     - Осподи,  да что же это! - побледнев лицом, отшатнулся от повети
старожилец.
     Сплошной белой полосой посыпал на  землю  град.  И  шум  был  его
настолько страшен, что старый сеятель опустился на колени.
     - Хлеб гибнет!  - в отчаянии воскликнул  страдник  и,  прямо  без
шапки,  в одной посконной рубахе,  оторвался от повети и побежал вдоль
села к своей ниве.
     Град больно  стегал  его по взлохмаченной голове,  широкой груди,
босым  грязным  ступням.  Но  старожилец  не  замечал  ни   боли,   ни
устрашающих вспышек молний.
     А вот и нива.  О боже! Всю рожь и яровые как серпом срезало. Исай
опустился на колени и со слабой надеждой схватил в ладони колосья.  Но
тотчас поднял скорбные глаза к черному небу.
     - За что же ты нас караешь, оспо-ди-и...
     Исай ткнулся ничком в ниву и навечно утих, упав длинным костистым
телом на поникшие, обмякшие, опустошенные градом колосья.

Глава 80
                                 БУНТ

     Уныло в селе, печально.
     Мужики, понурив головы, бродили по загубленным загонам, а в избах
надрывно голосили бабы.
     - Вот те и Илья да Никола! Весь год маялись, а прок какой? Помрем
теперь с голодухи,  братцы,  -  угрюмо  ронял  среди  мужиков  Семейка
Назарьев.
     - Помрем,  Семейка, - вторил ему Карпушка Веденеев. - У меня уж и
без того троих деток господь к себе прибрал.
     - Чего делать будем,  братцы?  - вопросил  Семейка,  обращаясь  к
поникшим крестьянам.
     Но вразумительного ответа так и не последовало. А спросить совета
больше  не  у  кого:  на  погосте  теперь почил степенный,  башковитый
крестьянин.
     Исая хоронили всем селом.  Страдники - старожильцы,  серебряники,
новопорядчики и бобыли долго стояли  возле  могилы,  поминая  селянина
добрыми словами:
     - Всю жизнь из рук сохи не выпускал да так на ниве и преставился,
голуба, - глухо промолвил белоголовый Акимыч.
     - Исай - мужик был праведный. Себя в обиду не давал и умел за мир
постоять, - тиская шапку в руках, произнес Пахом Аверьянов.
     - От боярских неправд все скоро подохнем,  братцы. Исай, почитай,
за мир один отдувался. Всем скопом надо против боярщины подниматься, -
веско проговорил Семейка Назарьев.
     - Верно толкуешь,  Семейка. Что ни год - то тяжелее хомут княжий.
Мочи нет терпеть.
     - Теперь одна дорога - в бега подаваться,  хрещеные, на Низ. (Низ
- нижнее течение Волги  и  Дикое  поле  -  пространство  между  Доном,
верхней Окой и левыми притоками Днепра и Десны.)
     Убитая горем  Прасковья,  обхватила  руками   деревянный   крест,
припала  к  свежему  земляному  холмику  и  тихо  рыдала.  Седые пряди
выбились из-под черного убруса.
     Иванка застыл   возле  могилы  в  тягостном  суровом  молчании  -
угрюмый, насупленный, скорбный.

     Возле княжьего гумна собрались мужики с подводами.
     Калистрат Егорыч,  распахнув  на  груди суконный опашень,  сказал
миру:  (Опашень -  старинный  долгополый  летний  кафтан  с  короткими
широкими рукавами.)
     - Повелел государь  наш  Андрей  Андреевич  хлебушек  из  амбаров
выгружать  и  в  Москву отправлять.  Кладите на телеги по пять четей и
езжайте в белокаменную  с  богом.  Да  самопалы  с  собой  прихватите,
неровен час...
     - Креста на тебе нет,  Егорыч. Нам надо побитые хлеба согрести да
цепами   обмолотить.   Хоть  последние  крохи  с  нивы  собрать,  -  с
возмущением перебил приказчика Семейка.
     - Дело-то  спешное  у  князя,  сердешные.  Ему  хлебушек в Москве
надобен.
     - Князь может и обождать.  У него жита и за десять лет всем селом
не приесть, - поддержал Назарьева Иванка.
     - Неча попусту языком болтать.  Князю лучше знать, когда ему хлеб
надобен. Загружайте подводы, мужики, - начал гневаться приказчик.
     - Не  повезем  жито  в  Москву.  Недосуг  нам да и кони заморены.
Хватит с нас жилы тянуть! - взорвался Семейка, наступая на приказчика.
     - Заворачивайте,  братцы,  коней.  Айда  на  свои  загоны!  А ты,
приказчик, уходи подобру-поздорову, - выкрикнул Иванка.
     Мокей, не  дожидаясь  решения Калистрата,  ожег Семейку Назарьева
кнутом и пошел на Болотникова.  Иванка отшатнулся  -  кнут  просвистел
мимо.  Мокей взмахнул в другой раз, но Болотников с такой силой двинул
его кулаком, что челядинец рухнул наземь.
     - Вяжите  бунтовщиков!  -  тонко  и  визгливо прокричал Калистрат
Егорыч своим дворовым холопам.
     Но здесь приказчик переусердствовал. Его окрик еще более раскалил
и без того обозленных крестьян.
     - Бейте их, братцы! - взревел Семейка.
     Разгневанные мужики  метнулись  навстречу   холопам,   замелькали
кулаками,  вымещая на челядинцах с годами накопленную ярость. Особенно
досталось Мокею.  Поднявшись с  земли,  он  выхватил  было  саблю,  но
Болотников  успел  ударить его в подбородок и вновь повергнуть наземь.
Подняв саблю с земли,  Иванка далеко забросил ее  в  лопухи.  Мокей  с
окровавленным  лицом  поднялся в третий раз,  но тут со злобным криком
обрушились на него крестьяне.
     Иванка с кнутом в руке надвинулся на бесновавшегося приказчика.
     - Быть тебе на плахе, звереныш! - осатанело прохрипел Калистрат.
     - Это тебе за батю,  сатана! - вознегодовал Болотников и полоснул
кнутом по спине приказчика.
     Калистрат растянулся  возле  телеги  и  на  все  село завизжал от
страшной боли.  Встать на ноги он уже так и не смог.  Испуганно  тряся
жидкой рыжеватой бородой,  на четвереньках пополз в сторону,  с ужасом
озираясь на разъяренных взбунтовавшихся мужиков.
     Мокей с  трудом  вырвался  от  селян  и бросился наутек.  За ним,
трусливо втянув  головы  в  плечи,  покинули  княжье  гумно  остальные
дворовые люди.
     Горячий, возбужденный Болотников взобрался  на  телегу.  На  него
устремились   десятки   жгучих   и   отчаянных  глаз  страдного  люда.
Закружилась голова, путались мысли, назойливые, вольные, дерзкие...
     - Братцы!  Всю жизнь мы на князя спину гнули.  Хлеб,  что лежит в
амбарах, нашим соленым потом и кровью полит. В этих сусеках наши труды
запрятаны.  Князь на Москве ежедень пиры задает. У него столы от снеди
ломятся.  А мы с голоду подыхаем. В амбарах наше жито. Грузите хлеб на
подводы и по избам!
     - Верна, Иванка. Айда, мужики, к сусекам!
     - Заберем наш хлебушек!

Глава 81
                            МАМОН И КСЕНИЯ

     - Заждался  я  тебя,  сердешный.  Бунт  в  вотчине,  -  лежа   на
пуховиках, постанывая, промолвил приказчик.
     - Что приключилось, Егорыч?
     - Мужики  отказались на княжий двор в Москву жито везти.  Холопей
избили, на меня крамольную руку подняли, а амбары с зерном пограбили и
по своим избам хлеб растащили.
     - Ну и дела,  Егорыч,  - изумленно вымолвил пятидесятник.  -  Кто
гиль на селе затеял?
     - Поди,  сам,  смутьянов ведаешь.  Старшой-то подох намедни,  так
звереныш остался.
     - Иванка Болотников?
     - Он самый,  Ерофеич.  Кнутом меня ударил,  сиволапый. А вместе с
ним Семейка Назарьев горлопанил.
     - Так-так, Егорыч.
     Мамон, поглаживая бороду, прошелся по избе, не спрашивая хозяина,
налил себе чарку вина из ендовки, выпил и присел на лавку.
     - Ивашке теперь не жить,  Егорыч.  За ним не только  бунт,  но  и
другие грехи водятся. За такое воровство князь усмерть забьет.
     Приказчик, недоумевая, поднял на пятидесятника голову.
     - Не  зря я по лесам три недели скитался.  На днях семерых беглых
мужиков изловил,  а одного из ватажки Федьки  Берсеня.  Отстал  он  от
Федьки и в лесах заплутался.  Спрос с него учинил.  Поначалу молчал, а
потом,  когда огнем палить его зачал, заговорил нищеброд. Поведал мне,
что сундучок с грамотами Ивашка Болотников с Афонькой выкрали.
     - А грамотки кабальные где? - встрепенулся приказчик.
     - О   грамотках   беглому   неведомо.   Должно,   наши   смутьяны
припрятали... Афонька вернулся в село?
     - Вернулся,  Мамон Ерофеич. Обрадовал ты меня. Выпей еще чарочку,
сердешный, да к пыткам приступай. Ивашку не забудь в железа заковать.
     - Не забуду,  Егорыч. Ночью схватим, чтобы твои бунташные людишки
не видели.  Обоих пытать зачну.  У меня не отвертятся. Заживо спалю, а
правду добуду.
     - Кто из беглых тебе о сундучке поведал?
     - Евсейка Колпак. Он князю десять рублей задолжал. В верстах трех
от Матвеевской заимки его поймали.
     - Бортника  давно  на  дыбе  растянуть  надо.  Извечно вокруг его
заимки воровские люди шатаются.
     - Не миновать ему дыбы,  Егорыч.  Темный старик и,  чую, заодно с
разбойной ватагой якшается. Хотел у него девку вчера в село увести. Не
вышло.  Припрятал Василису,  старый пень.  Никуда не денешься. Я возле
заимки оружных челядинцев оставил.  Все будет по-моему.  Старика -  на
дыбу за лихие дела,  а девку - на потеху,  хе-хе... Где у тебя Авдотья
прячется?
     - Осерчал  я  на  бабу  непутевую,  Ерофеич.  Из-за  ее,  дурехи,
сундучок выкрали. Не допускаю к себе. На верху с кошками дрыхнет.
     - Поотощал  я  в  лесах,  Егорыч.  Пущай  хозяюшка  снеди на стол
поставит, а уж потом и за пыточные дела примусь.
     - Пойду покличу,  сердешный.  Рад экому гостеньку угодить. Уж чем
богаты, - постанывая, промолвил приказчик, поднимаясь с пуховика.
     Оставшись в горнице один,  Мамон скинул с себя кафтан и остался в
легкой кольчуге. Усмехнулся, подумал, хитровато прищурив глаза:
     "Придется чарочкой полечить приказчика".
     Мамон стянул через голову кольчугу и бросил ее на лавку под киот.
Глянул  на  образа,  перекрестился  и  вдруг сердце его екнуло.  Из-за
божницы чуть выставился край темно-зеленого ларца.
     "Уж не   тут   ли  приказчик  денежки  свои  прячет?"  -  подумал
пятидесятник и, воровато оглянувшись на сводчатую дверь, вытянул из-за
киота ларец.
     Дрожащими пальцами поднял крышку и,  с досадой  сплюнув  на  пол,
задвинул ларец на место.
     "Проведешь Егорыча.  Деньги,  поди, в землю закопал, а в шкатулку
всего две полушки бросил. Вот хитрец!"
     Пятидесятник устало развалился на лавке, пробубнил тихо:
     - А ларец-то на княжий схож...
     И вспомнился Мамону давний крымский набег.
     В тот день,  когда ордынцы ворвались в хоромы,  Мамон находился в
княжьем саду,  возле просторной господской бани с  двумя  челядинцами.
Холопы  готовили мыленку для старого больного князя.  Готовили щелок и
кипятили квас с мятой,  в  предбаннике  на  лавках  расстилали  мягкую
кошму,  на  полу раскидывали пахучее молодое сено.  В самой бане лавки
покрывали мятой и душистыми травами.
     А Мамон  тем  временем  сидел  под цветущей развесистой яблоней и
скучно зевал, поглядывая на видневшиеся оконца девичьих светелок.
     Вдруг на   усадьбе  раздались  встревоженные  голоса  челядинцев,
резкие гортанные выкрики иноверцев и пальба из самопалов.
     - Татары-ы-ы! - в ужасе разнеслось по усадьбе.
     Холопы кинулись от  бани  к  хоромам,  а  дружинник  нерешительно
застыл  под  яблоней,  прикидывая,  куда  ему скрыться от дико орущих,
свирепых кочевников.
     Увидел, как по саду, в одном легком шелковом сарафане бежала юная
княжна с темно-зеленым ларцом в руках. Заметив Мамона, Ксения кинулась
к  нему  и,  прижимая  шкатулку к груди,  проговорила,  едва сдерживая
рыдания:
     - Поганые там... Тятеньку саблей зарубили. За девками гоняются...
А у меня ларец. Стеречь его братец Андрей наказывал.
     Мамон схватил испуганную Ксению за руку.
     - Спрячемся в бане, княжна. Поспешай!
     В мыленке   присели   на   лавку.  Ксения,  печально  всхлипывая,
доверчиво прижалась к Мамону, зашептала молитву. Подавленная страхом и
горем,  Ксения  не заметила,  что у нее расстегнулись золотые застежки
сарафана, обнажив белые, высокие груди.
     А в  Мамоне  вдруг  неумолимо  и призывно взыграло былое - тайная
опочивальня в государевом дворе, девичьи услады...
     Мамон соскользнул  с  лавки  на  пол,  устланный  мягким душистым
сеном, и потянул к себе Ксению.
     - Что  ты,  что  ты!  -  вдруг  догадавшись,  испуганно  и громко
закричала княжна.
     - Молчи,  княжна!  -  прохрипел  Мамон  и широкой тяжелой ладонью
прикрыл юной Ксении рот...
     Затем челядинец  поднялся,  шатаясь,  опустился на лавку и взял в
руки ларец.  Раскрыл и вытянул из шкатулки две грамотки. Придвинувшись
к  оконцу,  челядинец поспешно прочел оба столбца,  на миг задумался и
положил бумаги в ларец.
     И в эту минуту в баню,  широко распахнув двери, вбежал долговязый
рыжеватый мужик,  видимо, решивший также укрыться в мыленке. Глянув на
обнаженную,   лежавшую  в  беспамятстве  княжну  и  на  растерявшегося
дружинника, Пахомка Аверьянов вымолвил возмущенно:
     - Ох, и паскудник же ты, Мамон. Пошто княжну обесчестил?
     Челядинец больно  пнул  мужика  в  живот  и,  забыв  о  шкатулке,
выскочил как угорелый из бани, бросившись в густые заросли сада.
     А Пахомка закорчился на полу,  затем, едва отдышавшись, опустился
возле княжны и наткнулся коленями на шкатулку.  Увидев в ней грамотки,
решил:
     "Не зря,  поди,  Мамон  хотел ларец выкрасть.  Знать,  важные тут
грамотки лежат. Припрятать надо".
     Пахом, засунув  ларец  за  пазуху,  метнулся  к церковной ограде,
находящейся неподалеку от господской бани...
     Об этом  Мамон  не мог знать.  Спохватился он уже в глубине сада.
Чертыхнулся и начал выбираться назад, намереваясь пристукнуть княжну и
Пахомку, а шкатулку с собой забрать.
     Раздвинув заросли,  дружинник увидел,  как Пахомка,  запахнув  на
Ксении  сарафан,  несет  ее  на  руках,  направляясь в густой цветущий
вишняк, почти навстречу Мамону.
     Челядинец, выхватив  из  сапога  длинный острый нож,  затаившись,
подумал:
     "Вот здесь-то я вас и прикончю..."
     Но в тот же миг на Пахомку  и  Ксению  с  диким  визгом  набежали
татары. А Мамон пополз в заросли...

Глава 82
                            В ДИКОЕ ПОЛЕ!

     В оконце постучали - громко,  настойчиво. Мать слабо простонала с
полатей,  а  Иванка  поднялся  с  лавки и пошел в сени.  Вслед за ним,
перекрестившись на икону с мерцающей лампадкой,  потянулся к выходу  и
Пахом Аверьянов, почуяв в этом ночном стуке что-то неладное.
     Возле избы чернелась неясная фигура.
     - Кто ты, человече? - окликнул с крыльца Болотников, зажав в руке
двухствольный пистоль.
     Незнакомец поспешно приблизился к Иванке.
     - Слава те, осподи! Жив еще...
     - Ты  Матвей?  Что  стряслось?  С Василисой беда?  - встревожился
Болотников.
     - Кругом беда, родимый. Бежать тебе надо и немедля.
     Запыхавшийся бортник присел на крыльцо:
     - На  заимке  у  меня  княжьи  люди остановились.  Василису успел
припрятать.  О том закинь кручину. Другое худо, родимый. Изловил Мамон
семерых  вотчинных  мужиков,  а среди них Евсейку Колпака из Федькиной
ватаги.  Отбился от Берсеня и в лапы пятидесятнику угодил.  Пытал  его
Мамон  крепко.  Под  огнем  сболтнул о грамотках кабальных.  На тебя с
Афоней указал.
     - Как о том изведал, отец?
     - После обеда княжьи  люди  ко  мне  заявились.  Злые,  голодные.
Самолично  в  подполье  мое  залезли.  Медовуху  с настойкой вытащили.
Напились изрядно.  Меж собой и  проговорились  об  сундучке.  Меня  из
избушки  не  выпускали.  Тогда  я  на  пчельник подался и рой из борти
выпустил.  Зашумел,  забранился,  роевню схватил - да в лес. Челядинцы
подвоха не приметили. Выпустили меня с заимки. А я к тебе...
     - Колпака видел?
     - Богу  душу отдал мужик.  Замучал его на пытке Мамон.  Поспешай,
родимый, беги из вотчины.
     - Весь изъян на крестьян. Вот горюшко! - тоскливо вздохнул Пахом.
     Иванка помрачнел. После недолгого раздумья проронил:
     - Пойду Афоню вызволять.
     Матвей всплеснул руками.
     - Немыслимое  дело затеял,  родимый.  В самое пекло лезешь.  Туда
сейчас княжьи люди нагрянут. Пытать Шмотка зачнут.
     - Тем  более,  отец.  Афоню палачам не кину,  - твердо проговорил
Иванка и, засунув пистоль за кушак, решительно шагнул в темноту.
     - Ох, бедовый!.. Исай-то как, Захарыч?
     - Помер Исай. Два дня назад схоронили, - понуро вымолвил Пахом.
     - Осподи  исусе!  Да что ты,  что ты,  родимый!  - ахнул бортник.
Размашисто перекрестился и метнулся в избу к Прасковье.
     А Пахом,  прихватив  со двора веревку с вилами,  побежал догонять
Иванку.
     - А ты пошто, Захарыч?
     - Помогу тебе, Иванка. Нелегко будет Шмотка выручать.
     - Ну, спасибо тебе, казак.
     Подошли к княжьему тыну.
     - Высоконько,  парень.  Забирайся мне на спину. Спрыгнешь вниз, а
меня на веревке подтянешь.  Мы не такие крепости у басурмана брали,  -
тихо проговорил бывалый воин.
     Так и  сделали.  Когда  очутились  за  тыном,  постояли  немного,
прислушались.
     - Чем решетку ломать будем? - озадаченно спросил Пахом.
     - Руками раздвинем, Захарыч. Я тогда еще эти пластины приметил. В
камне качаются. Осилю.
     - Ох, едва ли, - засомневался Захарыч.
     Застенок -  позади  хором.  Возле  входной  решетки,   позевывая,
топтался дружинник с самопалом и рогатиной.
     - Возьмем его тихо. А то шум поднимет, - прошептал Болотников.
     Дождавшись, когда караульный повернется в другую сторону, Иванка,
мягко ступая лаптями по земле,  подкрался к челядинцу,  рванул его  на
себя и стиснул горло.
     - Рви рубаху на кляп, Захарыч.
     Накрепко связанного  караульного  оттащили  в сторону и подошли к
решетке.  На засове замка не оказалось.  Иванка нашарил его  сбоку  на
железном крюке и молвил озабоченно:
     - Выходит, припоздали мы с тобой, Захарыч. В Пыточной - люди.
     - Ужель на попятную?
     - Была не была,  Захарыч. Бери самопал. Айда в Пыточную, - дерзко
порешил Болотников.
     А в застенке находился Мокей.  Раздосадованный  мужичьей  поркой,
холоп,  выпив два ковша вина, еще час назад заявился в Пыточную, чтобы
выместить свою злобу на узнике.
     Афоню на дыбу он не вешал, а истязал его кнутом и, сощурив глаза,
дико и гулко, словно сумасшедший, хохотал на весь застенок.
     - Брось   кнут!   -  крикнул  Болотников,  опускаясь  с  каменных
ступенек.
     Мокей оглянулся и,  узнав в полумраке Иванку, выхватил из жаратки
раскаленные добела клещи и в необузданной ненависти бросился на своего
ярого врага.
     Бухнул выстрел.  Мокей   замертво   осел   на   каменные   плиты.
Болотников, выхватив из поставца горящий факел, наклонился над Афоней.
     - Жив ли, друже?
     Бобыль открыл глаза и слабо улыбнулся.
     - Жив бог, жива душа моя, Иванушка... Одначе подняться мочи нет.
     Иванка швырнул факел в жаратку и подхватил бобыля на руки.

     Бортник ожидал  Болотникова возле двора.  Долго оставаться в избе
было опасно: вот-вот должны княжьи люди нагрянуть.
     Иванка до  самого крыльца нес Афоню на руках.  Подошедшему Матвею
молвил:
     - Добро,  что нас дождался. Просьба к тебе великая, отец. Спрятал
бы в лесу Афоню.
     Матвей призадумался, бороду перстами погладил. Н