емли  установлено  было  около  1590  г.
(причем, освобождалась от податей часть боярской запашки). В XVII в. с
введением  "живущей  четверти" (податной единицы обложения земель),  а
потом двора,  в качестве единицы обложения, боярская запашка тем самым
освобождалась  от  обложения.  Белыми  в  посадах (городах) были также
дворы служилых людей,  монастырей и архиереев, что вызывало со стороны
посадских людей, подлежащих тяглу, сильнейшие протесты.)
     - Ты  бы  потише,  Григорий  Федорович.   Остерегись,   вон   как
целовальник глазами зыркает, - вымолвил Пашков, понизив голос.
     - Нету мочи,  Истома.  Горит все в душе.  Ведь,  когда татарин на
Москву  пойдет,  мы  его  грудью  встречать будем.  На дворянстве Русь
держится. Отчего царь о нас забывает и плохо печется?
     - На  днях  смоленские  и  тверские  дворяне  челобитную государю
подали.  В грамоте той просили царя,  чтобы заповедные  лета  навсегда
закрепить, - сказал Прокофий Ляпунов.
     - Без того нам не жить. Мужик должен вечно и потомственно к нашим
землям  приписан.  Вечно  и  потомственно!  - громко повторил Григорий
Сумбулов, ударив кулаком по столу.
     Друзья согласно закивали головами.
     За соседним столом слышно было, как переругивались двое дворян:
     - Ты  в моих озерах рыбу ловишь!  На святого Иова-горошника твоих
воровских людишек мои крестьяне поймали.  Это што?  - кричал дородный,
ушастый дворянин, язвительно посматривая на соседа.
     - Сам ты вор!  - отвечал второй, маленький и розовощекий помещик.
- Лесок у меня под боком тащишь и хоромишки свои достраиваешь!
     - Это поклеп! Врешь, пес пучеглазый! - взвизгнул ушастый, брызгая
слюной.
     - Ты сам пес! - выкрикнул розовощекий и дернул соседа за бороду.
     - А-а-а!  - больно взвыл ушастый и,  поднявшись на ноги, выхватил
из-за пояса пистоль.
     - А ну,  геть,  дьяволы!  - зычно выкрикнул вдруг Митрий Капуста,
соскочив с лавки и разбойно тряхнув черными кудрями.  В  мутном  свете
горящих  факелов  блеснула  сабля  и  тяжело  опустилась на стол между
заспорившими и готовыми к драке  дворянами.  Дубовый  стол  развалился
надвое.
     Рассорившиеся дворяне оторопело заморгали глазами,  присмирели. С
остальных столов повернулись к Капусте захмелевшие головы.  Восхищенно
и разом загалдели:
     - Крепко вдарил, друже!
     - Тебе, Митрий, воеводой быть!

Глава 55
                          НА КРАСНОЙ ПЛОЩАДИ

     После сытной  трапезы  Якушка  дозволил  ратным  людям часика два
соснуть в подклете.
     Когда княжий  челядинец  поднялся  в терем,  Болотников подошел к
Афоне.  Бобыль тем временем скинул лапти,  размотал онучи и,  блаженно
покряхтывая, развалился на куче соломы.
     - После трудов праведных и соснуть не грех. Ложись, Иванка.
     - Днем попусту валяться не привык,  Афоня. Айда лучше на Красную.
Сегодня пятница - день базарный.
     Шмоток зевнул, потянулся и повернулся на бок.
     - Спать долго - жить с долгом. Поднимайся, Афоня.
     Шмоток, услышав поговорку, обернулся к Болотникову, рассмеялся:
     - Люблю  всякую  премудрость.  Я  тебе  по  этому  поводу  другую
побасенку скажу...
     - Потом,  потом,  Афоня.  Вставай.  Может, деда Терентия на торгу
встретим.
     - Вот то верно, парень. Старика навестить надо. Не преставился ли
наш  рукоделец?  -  согласился  бобыль и принялся мотать на босые ноги
онучи.
     На Красной   площади,   несмотря   на  недавний  пожар,  шумно  и
многолюдно. От самого плавучего москворецкого моста через всю площадь,
пересекая   Зарядье,   Варварку,  Ильинку  и  Никольскую,  протянулись
торговые ряды.  Тысячи лавок,  палаток,  шалашей  и  печур.  (Плавучий
москворецкий мост - мост,  сделанный из деревянных брусьев,  связанных
толстыми веревками из липовой  коры,  концы  которых  прикреплялись  к
башням и противоположному берегу. Мост лежал прямо на воде.)
     Отовсюду слышны бойкие, озорные выкрики.
     Продают все - купцы и ремесленники, стрельцы и монахи, крестьяне,
приехавшие из деревенек на торги.  Взахлеб расхваливают свой  товар  и
назойливо суют его в руки покупателей.
     Площадь наводнили  квасники,  ягодники,   молочники,   пирожники,
сбитенщики...  Все с лукошками,  корзинками,  кадками, мешками. Шустро
снуют  веселые  коробейники.  В  густой  толпе   шныряют   карманники,
подвыпившие гулящие девки,  сводни и нищие. К рундукам и лавкам жмутся
слепые,  калики перехожие,  бахари и гусельники. (Сбитенщик - продавец
сбитня.  Сбитень  -  горячий напиток,  приготовленный из воды,  меда и
пряностей   (употреблялся   до   середины   XIX   века).   Бахарь    -
сказитель-певец.)
     - Чудная Москва!  Ни пожар,  ни  крымцы  -  торгу  не  помеха,  -
воскликнул Афоня.
     - В Москву теперь со всей Руси войско  собирается,  вот  и  шумят
торговцы, - сказал Болотников.
     - А ну, раздайся, народ! - вдруг громко пронеслось сзади.
     - Болотников   и  Шмоток  посторонились.  По  Красной  Площади  в
Разбойный приказ стрельцы вели с десяток посадских.  Шли  слобожане  в
лаптях и рваных сермягах,  бородатые,  хмурые, с непокрытыми головами.
Руки у всех затянуты колодками.
     - За что взяли, родимые? - спросили в толпе.
     - О пожаре на Сретенке  толковали.  Неспроста  пламя  заполыхало,
братцы. По злому умыслу наши слободы выгорели, - угрюмо отозвался один
из преступников.
     - Ближнему  боярину  пожар  на  руку,  -  зло  сверкнув  глазами,
поддержал колодника второй ремесленник.
     - А ну,  закрыть рты воровские!  - прикрикнул на посадских рослый
стрелец-пятидесятник в малиновом кафтане. - А дай дорогу.
     - А ты не шуми,  служивый. На свою бабу глотку дери! - крикнули в
толпе.
     - А он свою женку боярам на ржавый бердыш выменял!
     - Поди, с пуда торговался!
     - Знаю я его бабу,  ребята.  На Москве бердышей не хватит:  женка
его толще бочки кабацкой.
     Толпа захохотала.
     - Но-но,  на  плаху  захотели!   -   сердито   погрозил   кулаком
пятидесятник.
     Из толпы зароптали:
     - Ты нас плахой не потчуй!
     - Привыкли кровушку лить!
     - Пошто  слобожан  схватили?  Их  вины  нет.  Борис Годунов пожар
затеял,  братцы, чтобы о царевиче Дмитрии на Москве забыли! - раздался
дерзкий выкрик.
     - Стой!  - свирепо рявкнул пятидесятник. - Кто крамольное слово о
царевом наместнике молвил?
     - Ну,  я молвил!  Возьми попробуй!  - горячо выкрикнул  из  толпы
широкоплечий детина в кожаном запоне поверх темной рубахи, и встряхнул
над головой пудовым кузнечным молотом.
     - Взять бунтовщика! - приказал пятидесятник.
     Толпа сдвинулась плотнее.
     - Уйди от греха, служивый!
     - Кости переломаем!
     Болотников, оказавшись  рядом  с  дерзким мастеровым,  поддавшись
настроению взроптавшего посадского люда, громко воскликнул:
     - Не робей, братцы! Их всего с десяток!
     Отчаянная толпа надвинулась на стрельцов.  Пятидесятник попятился
назад. Пробуравил крамольную толпу колючим взглядом и, качнувшись всем
тучным телом, сквозь зубы выдавил:
     - Ослобони дорогу. В Кремль людишек веду.
     Толпа неторопливо     расступилась,     сопровождая     стрельцов
напутственными выкриками:
     - Вот так-то будет лучше, служивый!
     - Неча зря шуметь!
     - Проваливайте, покуда целы!
     Когда стрельцы   завернули   за  Лобное  место  и  направились  к
Фроловским воротам,  выкрики смолкли. Пятидесятник решил сорвать злобу
на  идущем  впереди  его  низкорослом посадском.  Он грязно ругнулся и
больно ударил колодника в лицо.
     - Пошевеливайся, нищеброд!
     Ремесленный сильно пошатнулся,  но на ногах устоял. Злобно из-под
широких  кустистых  бровей глянул на стрельца и молча сплюнул на землю
кровавый сгусток.
     Афоня Шмоток потянул Болотникова из толпы.
     - Идем отсюда, Иванка. Заприметят тебя здесь истцы. В Разбойный с
тобой угодишь.
     - А ты чуешь,  Афоня,  какая силища в народе?  Не зря  мне  Пахом
Аверьянов  всегда  говорит,  что  перед  миром любой ворог дрогнет,  -
высказал Болотников.
     - Эгей,  хрещеные!  Чего ищете?  Может,  чем помогу,  - остановил
страдников  худощавый  с  плутоватыми  глазами  мужичонка  в  ситцевой
рубахе. От него попахивало водкой и чесноком.
     - Самопал,  милок.  И такой,  чтобы за версту  басурмана  бил,  -
вымолвил Афоня.
     - Эка невидаль.  Так и быть выручу.  Кидай в шапку деньгу.  Мигом
наилучший самопал доставлю.
     - Вначале товар кажи, милок.
     - Будет   товар.   Давай,   говорю,   деньгу.  Нутро  горит...  -
нетерпеливо наступал на Шмотка верткий слобожанин.
     Однако не  успел  он  и  договорить,  как на него с шумной бранью
навалились трое  посадских  в  холщовых  рубахах.  Скрутили  веревкой,
повалили наземь, под бока напинали.
     Мужик пьяно забранился.
     - За что бьете? - спросил Болотников.
     - Вор он! В кабаке у нас сапоги стащил. Новехонькие, только что в
Красном  ряду  купили,  -  ответил  один  из  посадских.  - У-у,  тать
проклятый!  - больно огрел мужика по  уху.  (Тать  -  вор,  грабитель,
разбойник, злодей.)
     В толпе засмеялись. Посадские подтолкнули мужика к Болотникову.
     - Уж не тебе ли продал вор обувку?
     - Ступайте своей дорогой.  Знать его не знаю,  - осерчал Иванка и
повел широкими плечами.
     - Ну,  мотри,  парень!  - пригрозили посадские и потащили вора  в
Земской приказ на суд и расправу.
     Возле темной,  приземистой  Тиунской  избы  с  Афоней  столкнулся
чернобородый  цирюльник  с легким деревянным табуретом в руках и парой
ножниц за малиновым кушаком.  Мельком глянул на  жиденькую  бобыльскую
бороденку и плюнул себе под ноги.  (Тиунская изба - своеобразная биржа
свободных  попов  и  дьяконов,  нанимавшихся   жителями   Москвы   для
выполнения  различных  религиозных  "треб".  В  XVI веке Тиунская изба
стояла возле храма Василия Блаженного.)
     - Аль не угодил, касатик?
     - Срамота одна.  И до чего ж измельчал  народишко,  -  недовольно
ответил  цирюльник  и  в тот же миг ухватил за полу сермяжного кафтана
пышнобородого осанистого мужика в пеньковых лаптях.
     - Окажи милость, любезный!
     Угодливо подставил табурет,  насильно  посадил  на  него  мужика,
чиркнул ножницами.
     - Спешу я, милай. В лавку мне надо топоришко подобрать, а потом в
деревеньку. Не к чему бы, - слабо сопротивлялся мужик.
     - Успение пресвятой богородицы на носу, а ты зарос, аки леший. Не
гоже эдак,  любезный.  Мигом красавцем сделаю.  Бороду подрежу,  власы
подравняю,  - учтиво суетился возле селянина посадский, а сам воровато
поглядывал по сторонам:  бродячих цирюльников гоняли с площади земские
ярыжки.
     Посадский расчесал  мужику  длинную бороду надвое и отхватил одну
половину ножницами на пару вершков.  Но вторую укоротить не успел.  Он
не зря опасался.  Перед цирюльником выросла грозная фигура десятского.
(Вершок - русская мера длины, равная 4,4 см.)
     - Опя-ать!
     Посадский столкнул  мужика  наземь,  подхватил  табурет  и   юрко
шмыгнул  в  толпу.  Только  его  и видели.  Селянин поднялся с земли и
растерянно схватился за уродливую бороду.
     - Энта что жа, православный. Как же я теперь в деревеньку поеду?
     - Москва,  милай!  -   хохоча,   ответил   долговязый   сухотелый
мастеровой.  И закричал весело,  звонко.  - Гвозди,  подковы - лошадям
обновы!

Глава 51
                          БОГАТЫРСКАЯ ПЕСНЯ

     На небе ни облачка. Жарко. Захотелось пить. Страдники поднялись в
верхние торговые ряды. Но доброго кваску там не оказалось.
     - Айда  в  кабак  на  Варварку.  Там завсегда и квасок и медовуха
есть, - предложил бобыль.
     Болотников согласился.  Кабак  - просторный рубленый пятистенок в
два яруса с малыми решетчатыми оконцами. Срублен в давние времена, еще
при великом князе Иване Третьем.
     Возле распахнутых сводчатых дверей толпились бражники.  Иванка не
успел  еще  переступить  и порог,  как на него налетела пьяная гулящая
девка. Повисла на шее, полезла целоваться.
     - Ошалела,  дуреха,  -  оттолкнул  девку  Болотников.  Слобожанка
недовольно тряхнула простоволосой  головой  и  повернулась  к  другому
питуху кабацкому.
     - Слышь, соколик. Дай полушку на чарочку. Выпить охота-а-а.
     - Ишь чего захотела,  баба. Хо-хо! Полушка на дороге не валяется.
Ступай, ступай отсель, - замотал косматой головой бражник.
     Девка привалилась всем телом к посадскому.
     - Идем со мной в сени, соколик. Ух, как горячо обласкаю. А ты мне
опосля чарочку...
     - Енто  можно.  Телеса  у  тя  добрые,  хе-хе!   -   посмеиваясь,
проговорил питух и потянул девку в темные сени.
     Иванка только головой покачал:  на селе такого сраму  средь  бела
дня не увидишь.
     Вошли в кабак. Здесь полумрак. По темным бревенчатым стенам чадят
факелы в железных поставцах.
     Шумно, людно.  За длинными дощатыми столами,  забыв про  нужду  и
горе,  бражники  пропивали  скудные  гроши.  В  правом углу,  прямо на
земляном полу,  привалившись спиной к винной бочке,  играл  на  гуслях
седобородый слепой сказитель. Болотников подсел к гусляру, прислушался
к его песне.
                    ...Как у ключа у гремучего,
                    У колодца у студеного
                    Добрый молодец коня поил,
                    Красна девица воду черпала,
                    Почерпнула ведры и поставила,
                    Как поставила, призадумалась,
                    А задумавшись, заплакала,
                    А заплакавши, слово молвила:
                    "Хорошо тому жить на сем свете,
                    У кого как есть и отец и мать,
                    И отец и мать, и брат и сестра,
                    Ах, и брат, сестра, что и род - племя,
                    У меня ль, у красной девицы,
                    Ни отца нету, ни матери,
                    Как ни брата, ни родной сестры,
                    Ни сестры, ни роду-племени,
                    Ни тово ли мила дружка...
     Пока Афоня Шмоток ходил  к  целовальнику  за  квасом,  Болотников
внимательно   слушал  сказителя.  Песня  гусляра  его  тронула.  Вновь
вспомнилась заимка в густом бору,  лесное озеро и Василиса  -  добрая,
грустная и вместе с тем озорная да ласковая.
     - Задушевно песню складываешь, дед. Играй еще.
     Старец приглушил струны, поднял лицо на страдника.
     - Немощен стал,  молодший.  Ослаб голосом.  Хворь одолела, - тихо
отозвался сказитель.
     Болотников принес от целовальника чарку вина, протянул гусляру.
     - Выпей, отец. Подкрепись.
     - Благодарствую, чадо. Зелено винцо приемлю.
     Старец отложил гусли, принял чарку.
     - Сыграй,  дед, богатырскую, о молодцах добрых, - придвинувшись к
бахарю, попросил Иванка.
     Сказитель долго молчал,  тихо  перебирал  старческими,  дрожащими
пальцами струны, а затем молвил:
     - Слушайте, ребятушки, о временах седых и давно минувших.
     Запел гусляр   вначале  неторопливо  и  тихо,  а  затем  на  диво
страдникам его голос  обрел  силу  и  стал  таким  звучным,  что  даже
кабацкие питухи примолкли.

            Из-за моря, моря синего,
            Из-за синего моря, из-за черного
            Подымался Батый - царь сын Батыевич.
            Подошел собака под стольный Киев-град.
                    Надевал Владимир киевский платье черное,
                    Черное платье, печальное.
                    Приходил ко божьей церкви богу молиться.
                    Встречу идет нищая калика перехожая:
                    "Уж ты здравствуй, Владимир стольный киевский!
                    Ты зачем надел черное платье печальное?
                    Что у вас во Киеве учинилося?"
            "Молчи, нищая калика перехожая,
            Нехорошо у нас во Киеве учинилося:
            Подымался Батый-царь сын Батыевич.
            Подошел собака под стольный Киев-град".
                    "Не зови меня нищей каликой перехожею,
                    Назови меня старым казаком Ильей Муромцем".
                    Бил челом Владимир до сырой земли:
                    "Уж ты здравствуй, стар казак Илья Муромец!
                    Постарайся за веру христианскую".
            Говорил казак Илейка Муромец:
            "Я поеду, князь, к злому ворогу,
            И не для тебя, князя Владимира,
            А для бедных вдов и малых детей".
                    И поехал богатырь к злому ворогу,
                    Но сказал его добрый конь по-человечьему:
                    "Уж ты стар казак, Илья Муромец!
                    Есть у татар в поле накопаны рвы глубокие,
                    Понатыканы в них колья мурзамецкие,
                    Из первого подкопа я вылечу,
                    Из другого подкопа я выскачу,
                    А в третьем останемся ты и я!"
            Бил Илья коня по крутым бокам:
            "Ах ты, волчья сыть, травяной мешок!
            Ты не хочешь служить за веру христианскую!"
            Пала лошадь в третий подкоп,
            Набежали злые татаровья,
            Оковали Ильюшку железами,
            Ручными, ножными и заплечными.
            Проводили ко Батыю Батыевичу.
            Говорил ему Батый царь сын Батыевич:
            "Уж ты гой еси, стар казак Илья Муромец!
            Послужи мне-ка так же, как Владимиру".
            Отвечал стар казак Илья Муромец:
            "Нет у меня с собой сабли вострой,
            Нет у меня копья мурзамецкого,
            Нет у меня палицы боевой:
            Послужил бы я по твоей по шее по татарской!"
                    Говорил Батый-царь сын Батыевич:
                    "Ой вы, слуги мои верные!
                    Выводите его на поле Куликово,
                    Положите голову на плаху на липову,
                    По плеч срубите буйну голову!"
            У Илейки вдвое силы прибыло.
            Рвал он оковы железные,
            Хватал он поганого татарина,
            Который покрепче, который по жиле не рвется,
            Стал татарином помахивать:
            В которую сторону махнет - улица,
            Подбегает к Илеюшке добрый конь,
            Садится он на доброго коня,
            Бил татар он чуть не до единого.
            Убирался Батый-царь с большими убытками...

     Иванка поднялся  с  лавки,  подошел к сказителю,  обнял за плечи.
Любил он песню, особенно раздольную да богатырскую.
     - Знатно складываешь, дед. Как звать?
     - Устином нарекли.
     - А отчина где?
     Гусляр повернулся к Болотникову, улыбнулся, и все старческое лицо
его как-то сразу посветлело, разгладились глубокие морщины.
     - Вся Русь моя отчина,  молодец. Калика я перехожий. Вот здесь на
Москве чуток отдохну и дальше с мальчонкой-поводырем побреду.
     - Что на Руси слышно, отец?
     Сказатель устало вытянул ноги в дырявых лаптях, протяжно вздохнул
и надолго  замолчал,  опустив  бороду!  Иванке  показалось,  что  дед,
утомившись  после  долгой  песни,  уснул,  но  вот бахарь шевельнулся,
нащупал рукой суковатый посох и молвил тихо:
     - Не ведаю,  кто ты, но чую - человек праведный, потому и обскажу
все без утайки...  Исходил я матушку Русь, всюду бывал. Видел и злое и
доброе.  И дам тебе совет.  Держись простолюдина.  Он тебя и на ночлег
пустит,  и обогреет, и горбушкой хлеба поделится. А вот боярина, купца
да  приказного  люда стороной обходи.  Корыстолюбцы,  мздоимцы!  Черви
могильные. Сосут они кровушку народную, но грядет и их час.
     - Ой  ли,  дед?  -  недоверчиво  покачал  головой  Афоня  Шмоток,
выступив в разговор.
     - Грядет,  ребятушки,  -  упрямо  качнул  бородой сказитель.  - В
деревнях и селах мужики пахотные на бояр шибко разгневаны. Задавили их
оброками  да  боярщиной,  неправдами  боярскими.  И  на  посадах народ
ропщет. Быть на Руси смуте. Вот тогда и полетят боярские головушки.
     В кабак вошли земские ярыжки.  Пытливо глянули по лицам бражников
и побрели меж столов к стойке. А в темном углу, не замечая государевых
людей,  пьяно  закричал  сухощавый,  со  щербатым  лицом