Холодно, сыро.
     В углу,   на   куче   соломы  прикорнули  дворовые  девки.  Мамон
остановился возле их ног, окинул внимательным взглядом, пробурчал:
     - Ничего девки, в теле, хе-хе...
     Поставил фонарь на  дощатый  стол  и  растолкал  узниц.  Холопки,
увидев перед собой черную лопатистую бородищу,  испуганно вскрикнули и
тесно прижались друг к другу.
     - А ну, поднимайся, крещеные. Потолкуем малость.
     Девки, одернув сарафаны и поправляя  волосы,  уселись  на  лавку,
молча подняли на пятидесятника оробевшие глаза.
     - С тебя зачну.  Как звать-то,  милая?  - ткнув пальцем на рослую
чернявую холопку, вопросил Мамон.
     - Аглаей, батюшка. А енто - Меланья..
     - Вот  и  добро.  Чать,  притомились тут?  И всех-то дел крупица.
А-я-яй! Ну-ка, скажи мне, Аглаха, куда сундучок подевался?
     - Не ведаю, батюшка.
     - Ай, врешь, холопка.
     - Клянусь богом, батюшка. Нет за мной вины.
     - А про то мы  сейчас  сведаем.  Подь  ко  мне.  Скидай  сарафан,
голубушка.
     - Не сыму. Стыдно мне эдак...
     Мамон шагнул  к  девке и обеими руками разодрал на ней домотканый
сарафан.
     Аглая съежилась, сверкнула на пятидесятника черными очами.
     - Постыдись, батюшка. Век экого сраму не знала.
     - Привыкай, холопка. Чать, не царевна.
     Мамон отвел Аглае руки назад  и  связал  их  у  кистей  войлочной
веревкой.  Затем перекинул свободный конец через поперечный столб дыбы
и натянул ее так,  что узница повисла на вытянутых руках над  каменным
полом.  Закрепив  веревку за кольцо в дыбе,  пятидесятник стянул голые
ноги девке сыромятным ремнем.
     Аглая вскрикнула, обливаясь слезами:
     - Сыми меня, батюшка. Пошто муча-е-ешь!
     Мамон исподлобья,  долгим  взглядом  посмотрел  на свою жертву и,
вдруг вспомнив былое,  звучно сплюнул на железный  заслон  под  дыбой,
скрипнул зубами и с силой нажал на ремень,  стягивающий ноги пытаемой.
Захрустели суставы выворачиваемых рук.
     Аглая закричала жутко и страшно:
     - Ой, мамушка моя! Больно-о-о!
     - Говори,  холопка,  кто  унес сундучок?  - входя в азарт,  глухо
вымолвил Мамон.
     - Не знаю-ю! Сыми-и!
     Пятидесятник, поплевав на руки,  снял со  стены  тугой,  ременный
кнут.
     - А ну,  принимай,  холопка!  - хрипло выдавил из  себя  Мамон  и
полоснул девку кнутом.
     Аглая, обезумев от боли,  закорчилась на дыбе.  А Мамон при  виде
хлынувшей крови, вошел в звериное неистовство.
     После нескольких ударов Аглая впала в беспамятство.
     Пятидесятник откинул кнут на железный заслон с потухшими угольями
и  часто  дыша,  вытирая  рукавом  кафтана  выступивший  пот  со  лба,
плюхнулся  на  лавку.  От него шарахнулась в темный угол Меланья и вся
забилась в надрывном испуганном плаче.
     Мамон распахнул кафтан,  вытянул ноги в кожаных сапогах и, подняв
бороду на волоковое  оконце,  вспомнил  кремлевскую  пыточную.  Там-то
раздолье. Когда-то, много лет назад, ежедень преступников и крамольных
бояр  вместе  с  Малютой  Скуратовым  пытали.  В  первых  подручных  у
государева любимца ходил. Вот то-то потешились. Золотое времечко было.
Царь Иван Васильевич - не святоша, хоть и женился пять раз, но молодых
девок  жуть  как любил.  Сколько они с рыжебородым челядинцем Кирьяком
девок  после  царевых  услад  повидали.  Уйму!  Жаль,  обоим  пришлось
покинуть Малюту.  Знали они норов государева опричника.  Вначале щедро
милостями сыплет,  а потом и на плаху потащит,  чтобы чего лишнего  не
сболтнули о государевых проказах.
     Мамон подался в Ливонию,  где пристал к молодому и дерзкому князю
Андрею Телятевскому. Кирьяк угодил на службу к Василию Шуйскому. Давно
с дружком не виделся.  Сказывают,  нонче в приказчиках ходит.  Хваткий
мужик и греховодник великий.
     Пятидесятник кинул взгляд на  Меланью.  Девка,  поджав  под  себя
ноги, прижалась в углу подклета. Мамон поднялся с лавки.
     - Не пытай меня,  батюшка.  О сундучке ничего не ведаю.  И в избе
чужих  не  видела.  Един  раз  лишь Афоня Шмоток кошку матушке Авдотье
приносил. Так он вскоре и ушел...
     - Афонька, говоришь. Так-так, - раздумчиво протянул Мамон.
     - Он самый, милостивец, - дрожа всем телом, пролепетала Меланья.
     Пятидесятник склонился над холопкой.
     Когда, довольный,  уходил  из  Пыточной,  усмехаясь  в  бородищу,
подумал:
     "Смачная девка, хе-хе..."
     А возле жаратки,  спущенная с дыбы, душераздирающе кричала Аглая,
корчась на холодном каменном полу.


                               Часть V

РАТНИКИ

Глава 45
                           ТРЕВОЖНЫЕ ВЕСТИ

     С дальних южных рубежей и застав ползли в Москву тревожные вести.
Через дикие пустынные степи и убогие унылые русские деревеньки спешно,
на взмыленных конях пробивались в стольный град гонцы.  Останавливаясь
на  ночь  в  курных  крестьянских  избах,  сбросив  с  себя  взмокшие,
пропотевшие кафтаны, гонцы вещали страшное.
     - Крымские татары собираются на Русь!
     Крестьянин горбился  от  жуткой  вести,  тихо  шептал  молитву  и
склонял в суровой думе голову над низким щербатым столом.
     Опять лихолетье! Давно ли набег был. Неймется злому ордынцу...
     В вотчинное село утром спешно прискакал Якушка.  Прямо с  дороги,
не стряхнув пыль с вишневой однорядки, заявился к приказчику.
     Калистрат Егорыч,  увидев  княжьего   любимца,   обмер:   видать,
проведал  Андрей  Андреевич  о  пропаже.  Сейчас  закует  его Якушка в
железа,  кинет на телегу - и к князю на дознание.  Свои-то дворовые на
пытке ничего не сказали.  Как в воду канул сундучок.  Ох,  не миновать
беды!
     Затряслись колени  у  Калистрата  Егорыча,  и  сердце  в  тревоге
заныло.
     - Аль хворь одолела, Егорыч? - усмехнувшись, спросил Якушка.
     - Покуда бог милостив,  сердешный.  Во здравии  ли  государь  наш
Андрей Андреевич?
     - Во здравии,  Егорыч.  Не о том речь.  Явился я к тебе с,  худой
вестью.
     "Так и есть.  Дошло мое горюшко  до  Москвы",  -  совсем  впал  в
отчаяние приказчик.
     - Татары идут на Русь, Егорыч, - строго вымолвил гонец.
     Калистрат Егорыч испуганно перекрестился.
     - Да что  это,  осподи.  Беда-то  какая.  Нешто  опять  басурмане
разбойный набег учинят?
     - Выслушай княжий наказ,  Егорыч.  Царь всея Руси Федор  Иванович
указал  войско в Москву собирать и с каждых ста десятин земли пахотной
по единому мужику на  коне  выставить.  Потому  из  села  Богородского
ведено  снарядить  пятнадцать ратников.  Отобрать мужиков помоложе,  а
того лучше - молодцев добрых.  Собирай  немедля.  К  вечеру  в  Москву
выступать.
     - Княжью волю сполню,  - засуетился Калистрат  Егорыч.  -  Сейчас
прикину, кого в рать снарядить.

     Около четырех  десятков  мужиков и парней со всей вотчины выехали
вечером к Москве.  Вел отряд  Якушка.  Каждые  полчаса  покрикивал  на
селян:
     - Поспешай, ребятушки!
     Иванка Болотников ехал молча,  рассеянно слушал мужиков. Вспомнил
отца - и на душе стало горько.  Исай,  провожая за село сына,  ласково
обнял  Гнедка  за  шею,  прижался  седеющей  бородой к конской морде и
проронил глухо:
     - Береги коня, Иванка. Худо мне нонче без него будет.
     Ох, как прав отец!  Без коня мужик,  что без рук.  Так и по  миру
недолго,  кормясь христовым именем. Не пожалел приказчик отца - забрал
Гнедка. Ратников напутствовал:
     - На  святое  дело  идете,  сердешные.  Живота  не щадите за Русь
православную и  царя-батюшку.  А  по  лошадушкам  не  плачьтесь.  Коли
загинут  под  стрелой  татарской  - князь Андрей Андреевич своих коней
возвернет.
     Лукавит Калистрат. Возвернет - держи карман шире.
     - Эх,  зорька-то как играет.  Добрый денек будет завтра. Косари в
луга выйдут, - промолвил Афоня Шмоток.
     Бобыль тоже угодил в ратники. Сам к приказчику заявился.
     - Ты  пойми,  батюшка Калистрат Егорыч.  Орды несметные на святую
Русь скачут.  Воинского люда много на супротивников надо. Отпусти меня
из вотчины в ратники. Сгожусь.
     - Куда тебя безлошадного, - отмахнулся Калистрат.
     - Коня я в бою у татарина добуду.
     - Отстань сердешный,  не до тебя  мне,  -  отвернулся  от  бобыля
приказчик.
     Но тут вступился за мужика Якушка.
     - От  бобыля  невелик  на  пашне  прок,  Егорыч.  А  я его к делу
приставлю.  Велел князь пригнать в Москву на конюшню с пяток  лошадей.
Вот и пусть Афоня коней сопровождает.
     Калистрат глянул на селянина. Худ, тщедушен. Ему не землю пахать,
а гусиным пером в приказе строчить. И в самом деле проку от него мало.
На одни байки только и горазд. Сказал гонцу:
     - Будь по-твоему, сердешный. Забирай Афоньку.
     И вот теперь  Шмоток,  важно  восседая  на  княжьем  коне,  зорко
поглядывал за табуном и, посмеиваясь, высказывал Болотникову:
     - Везет мне на  господских  лошадях  ездить,  Иванка.  И  а  эких
рысаках на любого татарина можно идти.
     - Ребятенки твои чем кормиться будут? В нужде домочадцев оставил.
     - Знаю, Иванка. Не легко придется моей Агафье. Жуть как голосила.
Да только не с руки мне возле бабы сидеть,  когда злой ворог у порога.
Не так ли, парень?
     - Твоя правда,  Афоня,  - произнес Болотников и надолго замолчал.
Вспомнил  Василису,  и  на сердце стало тепло и в то же время грустно.
Славная она, душевная. В тот день до самой Москвы-реки проводила, а на
прощанье молвила:
     - Запал ты мне в душу,  сокол.  Приходи ко мне  на  заимку.  Буду
ждать, желанный ты мой...
     - Я вернусь,  Василиса. Отцу с матерью о тебе поведаю и завтра же
за тобой приеду. Станешь ли женой моей?
     Василиса молча обвила его руками за шею  и  горячо  поцеловала  в
губы...
     Как теперь она там?  Будет ждать в неведении да томиться. Отец не
скоро соберется:  наступает пора сенокосная.  Исай,  услышав,  что сын
просит у него родительского благословения, отозвался немногословно:
     - Уж коли по сердцу пришлась - приводи девку. Молодка в хозяйстве
не будет помехой.
     На селе  мужики  оставались  в  тревоге.  Татары  могут  вновь на
вотчину наскочить и все порушить.  Не пора  ли  всем  миром  в  Москву
подаваться  за  высокие каменные стены.  Однако и там спасенья нет:  в
прошлый набег,  почитай,  все подмосковные бежане погибли. Уж не лучше
ли в глухих лесах укрыться? Туда басурмане побаиваются забредать.
     Может, и лучше,  что не успел Василису на село привести.  Бортник
Матвей, ежели о татарах проведает, надежно укроет ее в лесных чащобах.
     - Эгей,  Иванка,  чего голову  повесил?  -  окликнул  Болотникова
бобыль. - Ну-ка, угани загадку.
     - Не до завирух нынче, - отмахнулся Иванка.
     - Пущай болтает.  Затейливый мужичонка, - поддержал бобыля Тимоха
Шалый.
     - Слушайте, православные. Скрыпит скрыпица, едет царица, просится
у царя ночевать:  "Пусти меня,  царь,  ночевать,  мне не год годовать,
одну ночь ночевать.  Утром придут разбойнички,  разобьют мои косточки,
отнесут в пресветлый рай!"
     Мужики зачесали затылки.  А Афоня,  посмеиваясь, крутил головой и
все приговаривал:
     - Ни в жизнь не угадать вам,  родимые. Могу об заклад биться. Вот
в белокаменную прибудем  -  в  кабак  пойдем.  Ежели  ковш  винца  мне
поднесете - поясню мудрость свою.
     Через два дня посошные люди подъехали к Москве.  (Посошные люди -
крестьяне, призванные на военную службу.)

Глава 46
                           МАМОН ПОТЕШАЕТСЯ

     Устав от пыточных дел,  Мамон весь день  отсыпался.  А  к  вечеру
заявился в избу к приказчику. Тот с надеждой глянул на пятидесятника.
     - Собрал бы поснедать чего,  Егорыч.  Притомился я малость.  А уж
потом о деле.
     - Выведал что-нибудь, сердечный?
     - Нашел следок... Тащи, говорю, на стол.
     Калистрат обрадовано встрепенулся и засновал по горнице.
     - Эгей, Авдотья! Накрывай стол. Наливочки доброй принеси дорогому
гостю.
     Скуп Калистрат Егорыч,  но тут вовсю разошелся, приказал уставить
стол обильной снедью.  Авдотью хотел было отослать вниз к  девкам.  Но
Мамон прогудел:
     - Без хозяйки и стол не красен. Пущай сидит, Егорыч.
     Авдотья глуповато  хихикнула  и  плюхнулась  на лавку.  Калистрат
налил гостю и супруге по чарке,  а свою в сторону  отставил,  виновато
развел руками.
     - Нутро у меня побаливает.  Не приемлю винца,  сердешный.  Ты  уж
прости.
     - Коли хозяин не пьет - гостя не  почитает,  -  буркнул  Мамон  и
потянулся за шапкой.
     - Ну да бог с тобой,  выпью, - остановил пятидесятника Калистрат,
испугавшись, что Мамон уйдет из избы.
     Выпили по чарке,  потянулись за снедью. Авдотья разом порозовела,
навалилась пышной грудью на стол,  зачавкала. Любила и поесть и выпить
баба.
     - Не   томи,   сердешный,   -   нетерпеливо  протянул  приказчик,
качнувшись на лавке.
     "Хлипкий на винцо. Еще пару чарок - и с ног долой", - подумал про
себя пятидесятник, а вслух высказал:
     - Хочу,  Егорыч, вопрос тебе задать. Бывал ли кто-нибудь из наших
селян в твоих хоромах?
     - Окромя своих дворовых в горницу пути заказаны, сердешный.
     - И ты, Авдотья, не видела?
     Баба мотнула головой.
     - Грешно мне чужих мужиков впущать. Одним своим осударем живу.
     - А пошто к тебе Афонька Шмоток наведывался, матушка?
     Авдотья всплеснула руками и вновь хихикнула.
     - Совсем  запамятовала,  батюшка.  Кошечку-голубушку  мне мужичок
доставил. У-ух, нехристь!
     - Отчего нехристь, матушка? - полюбопытствовал Мамон.
     - А как же,  милостивец.  Сам  православный,  а  шапку  под  киот
швырнул. Вот неразумный...
     - Под кио-о-от?  - тонко выдавил из себя Калистрат, приподнимаясь
всем телом с лавки.
     - Истинно так,  осударь мой.  Под святое место.  Я его тогда  еще
осадила. Пошто, говорю, свою драную шапку на сундучок кинул, дурень...
     - На сундучо-ок?  - еще тоньше протянул приказчик и,  хватаясь за
грудь,  шагнул к своей дородной супруге,  закричал,  вздымая кулаки. -
Сама дура! Кнутом укажу тебя стегать нещадно! Куда сундучок подевался?
     - Да что ты,  батюшка, взбеленился. О том я не ведаю. Мужичок тот
шапку поднял, кошечку мне оставил - и восвояси.
     - У-у,  лиходейка!  -  вскричал  Калистрат Егорыч и снял со стены
ременный кнут.
     - Не кипятись, Егорыч. Спросу с Авдотьи нет. Вели лучше Афоньку в
пыточную доставить, - произнес Мамон.
     - Афоньку?..  Да  как  же это я,  - растерянно заходил по горнице
приказчик.  -  Ведь  я  же  его  намедни  к  князю  отправил.  Эка   я
опростоволосился. А с ним еще наилучших господских коней отослал.
     - Теперь не уйдет.  Завтра гонцов снарядим.  На  веревке  за  шею
приведем  -  и  в темницу,  - успокоил Калистрата пятидесятник и ткнул
волосатым пальцем на стол.  - Осушим еще по  чарочке.  Хороша  у  тебя
наливочка, Егорыч.
     - Вовек тебя не забуду,  коли грамотки сыщутся.  И за труды  твои
отблагодарю, сердешный, - проговорил Калистрат и, забыв о своей хвори,
выпил еще чарку.  А затем и третью.  И тотчас отяжелел, ткнулся редкой
бороденкой в чашку с тертым хреном.
     Мамон подмигнул Авдотье.
     - Готов твой осударь. Уложи-ка его на лавку. Пущай отдохнет.
     Авдотья, ухмыляясь во весь рот,  легко,  словно перышко,  подняла
своего  благоверного  на руки,  отнесла на лавку,  прикрыла кафтаном и
вернулась к столу.
     Калистрат Егорыч вскоре заливисто захрапел, а пятидесятник теснее
придвинулся к бабе, обхватил ручищей за бедра.
     - Ты чегай-то,  батюшка, озорничаешь? - взвизгнув, повела плечами
Авдотья. Однако от Мамона не отстранилась.
     А пятидесятник,  крепко стиснув дородную бабу,  жарко зашептал ей
на ухо:
     - Чай,  надоел  тебе  твой  козел  худосочный.  Обидел  тебя  бог
мужичком. Утешу тебя, обласкаю...
     Авдотья вся обмякла,  разомлела и податливо прижалась к могутному
дружиннику...
     Проспал Калистрат Егорыч до самой обедни.  Едва поднялся с лавки.
В голове - тяжесть пудовая, в глазах круги и нутро все переворачивает.
Поминая недобрым словом пятидесятника, пошатываясь, побрел в кладовую,
чтобы испить холодного квасу.
     В саду под яблоней,  поглаживая пухлыми руками кошек, развалилась
Авдотья с довольным веселым лицом.
     Приказчик чертыхнулся и вдруг вспомнил об Афоне Шмотке.
     Снарядив в Москву трех холопов, Калистрат Егорыч напутствовал их:
     - Афоньку  хватайте тихо,  чтобы князь о том не ведал.  Доставите
воровского человека - полтиной награжу.

Глава 47
                              НОВАЯ БЕДА

     Из леса  выехали  к Москве-реке.  Якушка привстал на стременах и,
охнув, схватился за сердце.
     - Горе-то какое, братцы...
     Ратники глянули на Москву и глазам своим не  поверили:  на  месте
деревянного  посада,  нарядных  рубленых  боярских  теремков и храмов,
бревенчатых  изб  стрельцов  и  черного  ремесленного  люда   дымилось
пожарище.  Нетронутыми  остались  лишь  Китай-город  да  сам государев
Кремль.
     Пахло гарью. Над стольным градом плыл унылый благовест.
     Ратники скинули шапки, перекрестились.
     - Давно  ли  от  пожара  поднялась,  а  тут  сызнова  вся начисто
выгорела, - скорбно проронил Афоня.
     Ехали молча выжженными слободками,  хмуро поглядывая по сторонам.
Навстречу им брели москвитяне - понурые,  неразговорчивые.  И всюду на
телегах  везли  к  Божедомке  обгорелые  трупы,  прикрытые  рогожей  и
мешковиной.  Уцепившись за телеги,  голосили бабы и ребятишки.  И было
тоскливо и жутко от этих рыданий, надрывных стонов и причитаний.
     Седенький попик в драном подряснике,  вздымая  медный  крест  над
головой и роняя слезы в редкую бороденку, изрекал:
     - Прогневали господа,  православные. Не отмолить греха ни постом,
ни схимой. Грядет на Русь новая беда...
     - Верно толкуешь, отче. Беда беду подгоняет. А посад здесь ни при
чем. Все Бориса Годунова проделки. Сказывают людишки, что пожар по его
злому умыслу сотворен, - тихо, но зло проговорил один из слобожан.
     - Пошто ему такая затея? - вмешался Афоня Шмоток.
     Посадский оглянулся и,  заметив оружных людей позади себя, ступил
прочь.
     - Да ты погодь,  милок,  поясни!  - крикнул ему вслед бобыль,  но
слобожанин,  натянув  колпак  на  дерзкие глаза,  проворно завернул за
уцелевший каменный храм.
     На Варварке,  поднявшись  на  черный  обгорелый рундук,  могутный
посадский в  просторной  кумачовой  рубахе  зычно  прокричал  на  весь
крестец:
     - Братцы-ы!  Царь Федор  Иванович  из  Троице-Сергиевой  лавры  с
богомолья возвращается. Айда на Троицку-у-ю! Посад челом государю бить
хочет!  (Лавра - название крупных и важных по своему положению мужских
монастырей.)
     Толпа качнулась к посадскому и  через  узкий,  кривой  Введенский
переулок ринулась, минуя Гостиный двор, к Ильинке.
     - И нам бы не грех взглянуть на царя-батюшку,  - обмолвился Афоня
Шмоток.
     - За конями лучше досматривай.  Мне указано  вас  прямо  на  двор
доставить, - проронил Якушка.
     Боярский Китай-город от пожара отстояли.  Лишь сгорела деревянная
церковь Дмитрия Солунского на углу Рыбного переулка.
     На Никольской  по  княжьему  двору   сновали   дворовые   холопы,
сталкивали  с  телег поклажу и относили назад в хоромы.  За ними зорко
поглядывал дворецкий Пафнутий. Чуть прозевай - мигом сопрут, нехристи.
     "Ого, сколько  богатства  у  князя.  Поди,  один  ковер заморский
полсела стоит", - подумал Иванка.
     - Поспешай,  поспешай, ребятушки. Вот-вот сам наедет. Слава богу,
уберегли терем от пожара.
     Пафнутий заметил Якушку, обрадовался.
     - Помоги,  милок.  Запарился я тут с холопами.  Едва отстояли  от
огня  хоромы.  Батюшка  Андрей  Андреевич с государем намедни в святую
обитель на молебен уехал,  а я тут один с пожитками воюю.  Погляди  за
холопами, молодец.
     Якушка кивнул головой и в свою очередь попросил дворецкого:
     - Ратники устали с дороги. Прикажи накормить.
     - Пущай в подклет идут,  там и поснедают.  А  лошадей  в  конюшню
заведите, - вымолвил Пафнутий.
     Когда мужики вышли из  конюшни,  к  Афоне  подскочил  насупленный
привратник  Игнат