ривезли на помол
две-три чети последней,  наскребенной  в  сусеках,  прошлогодней  ржи,
другие  - в надежде обменять кое-какую рухлядь на малую меру хлеба,  а
третьи - слезно упрашивали мельника одолжить им  зерна  или  муки  под
новый урожай.
     Провожая Иванку, отец тоже напутствовал:
     - Сеять  яровые нечем.  Попроси у Евстигнея в долг три чети жита.
Осенью сполна отдадим.
     Иванка зашел в мельницу, поприветствовал хозяина:
     - Здоров будь, Евстигней Саввич.
     Евстигней - мужчина дюжий, лысый, с пучком редких рыжеватых волос
над большими оттопыренными ушами.  По груди стелется светло-каштановая
борода.  Глаза проворные,  колючие, с прищуром, нос крупный, мясистый.
Ходит неторопливо, степенно, говорит немногословно и деловито.
     Мельник отряхнул муку с фартука, буркнул в ответ:
     - Здорово, молодец.
     - Продай муки, Саввич, - сразу приступил к делу Иванка.
     - Какая  нонче  мука,  -  уклончиво  молвил  Евстигней.   -   Сам
перебиваюсь.
     "Лукавит Евстигней. Хитрющий мужик. Цену набивает. Вон оба ларя с
мукой.  Да и в амбаре-то, поди, не мякина лежит", - подумал Болотников
и ткнул пальцем в сторону ларей.
     - То не моя,  парень.  Мирской ржицы намолот.  Заберут вскоре,  а
своей муки нету, - отрезал Евстигней и повернулся к жернову.
     "Опять врет.   У  мужиков  по  весне  столько  ржи  на  помол  не
наберется. Придется накинуть, дьяволу рыжему".
     На селе знали, что коли мельник в чем упрется - его и оглоблей не
сдвинешь.  Все одно на своем настоит.  Но ведали крестьяне  и  другое:
жаден Евстигней до даровых денег, набавь пару полушек - и оттает.
     - Не скупись, Саввич. Алтын на четь накину.
     - Гривенку, - не оборачиваясь, пробубнил в бороду Евстигней.
     - А пошел ты к черту! - осерчал Иванка и затопал к выходу.
     - Погодь,  погодь, милок! - закричал ему вслед мельник. - Поладим
на алтыне. Наскребу малую толику в сусеке, последки отдам.
     Болотников чертыхнулся и протянул мельнику мешок.
     - Вначале денежки изволь, милок.
     Получив деньги,  Евстигней  выпроводил  всех  мужиков  на  двор и
засеменил к амбару. Болотников пошел было за ним.
     - Побудь во дворе,  молодец. Темно у меня в клети - зашибешься, -
опустив вороватые глаза, произнес мельник.
     Иванка усмехнулся  и  подошел  к мужикам.  Афоня Шмоток,  задорно
блестя глазами,  уже рассказывал мужикам небылицы. Карпушка озабоченно
топтался  возле  телеги,  прикидывая,  как  подступиться  к  хмурому и
суровому мельнику.
     - Что,  Иванка,  сторговался?  Каков Евстигней?  - спросил Афоня,
сползая с телеги.
     - Мироед  твой Евстигней,  скупердяй.  На обухе рожь молотит,  из
мякины кружево плетет. Так что ли?
     Крестьяне согласно  закивали  бородами,  но  вслух обмолвиться не
посмели.  Услышит,  чего доброго, Евстигней Саввич - ну, и поворачивай
оглобли.  Шмоток,  выслушав  мудреную  Иванкину поговорку,  не захотел
отстать и вновь встрепенулся.
     - Воистину  так,  Иванка.  Туг  мешок,  да скуповат мужичок.  Наш
Саввич, православные, из блохи голенище кроит, шилом горох хлебает, да
и то отряхивает.
     Все рассмеялись.  Из амбара с мешком на плечах  вышел  Евстигней.
Хмуро глянул на страдников, проворчал:
     - Чево ржете, голоштанные?
     Мужики присмирели.   Афоня  натянул  колпак  на  самые  глаза,  а
Болотников снова прошел на мельницу.
     Навесив мешок  на  безмен,  Евстигней  прищурясь  и вглядываясь в
метки на железной пластине, вымолвил:
     - Из  моей  муки  и пироги и блины знатные пекут.  На княжий стол
повара берут. Не грех и денежку еще накинуть.
     - Князь  деньгам  счета не знает.  У него что ни шаг,  то гривна,
деньга на деньгу набегает.  А у нас  спокон  веку  лишнего  алтына  не
водится.  Так что не обессудь,  Саввич,  не будет тебе прибавки. А вот
взаймы у тебя попрошу. Коли есть на тебе крест - одолжи до покрова три
чети жита. Сеять пашню нечем. Отдадим сполна да пуд накинем.
     - Нешто Исай твой вконец  оскудел?  Кажись,  и  хозяин  справный,
ай-я-яй,  -  с притворным участием завздыхал мельник.  - С житом нонче
всюду плохо. Ох, дорогонек хлебушек пошел...
     - Так дашь ли в долг, Саввич?
     Мельник вздохнул, снял с безмена мешок, оправил бороду.
     - Исай - мужик старательный, башковитый. А на тебе - обеднял. Ох,
жаль мне Исаюшку,  так и быть помогу, дам жита. А на покров вернете за
полторы меры.
     - Спятил,  борода.  Эк, куда хватил. С твоей мерой весь урожай на
мельницу сволокешь, - возмутился Болотников.
     - Как угодно. За меньшую меру не отдам, - снова отрубил Евстигней
и начал подниматься по скрипучей рассохшейся лестнице наверх.
     Болотников зло сплюнул и потащил мешок к телеге.  На дворе сказал
громко:
     - Скряга, каких свет не видел. Мироед вислоухий!
     Карпушка испуганно  сотворил  крестное  знамение и взял с подводы
мешок с шубейкой.  Втянув голову в плечи,  бормоча молитву,  шмыгнул в
мельницу.  Подобострастно взирая на Евстигнея, с пугливой, виноватой и
просящей улыбкой застыл возле густо запыленного мукой жернова.
     - Чего тебе, мужичок?
     - Да твоей милости,  кормилец.  Овчину вот  принес,  -  с  низким
поклоном отвечал Карпушка.
     - Пошто мне твоя овчина. На торг ступай.
     - Шубейка-то,  почитай,  новая,  кормилец.  Сгодится зимой. Всего
осьмину прошу.  Прими,  благодетель.  (Осьмина - полчетверти  или  два
пуда.)
     Евстигней взял в руки шубейку, вышел к дверям на свет, осмотрел и
вымолвил:
     - Стара твоя овчина.  Не возьму.  Да и воняет шубейка, аки от пса
смердящего. И блох в ней тьма.
     - Да что ты,  что  ты,  кормилец.  В  сундуке  лежала,  токмо  по
престольным  дням  одевал.  Пятнышка  нет.  Ребятенки у меня малые,  с
голодухи мрут.  Вчерась вот Николку  свово  на  погост  снес.  Михейка
вот-вот протянет Акудейка...
     - Ну,  будя,  будя.  Чать не поп - поминальником трясти, - лениво
отмахнулся  Евстигней.  - Лукавишь,  мужичок.  За экую рухлядь пудишка
муки жаль.
     - Креста на тебе нет,  батюшка. Прибавь хоть полпудика, - просяще
заморгал глазами Карпушка.
     - Креста  не-ет!  -  рявкнул  "благодетель"  и  швырнул мужичонке
овчину в лицо. - Ступай прочь. Много вас дармоедов шатается.
     Карпушка рухнул  на  колени,  ухватился  руками  за кожаный сапог
Евстигнея и, роняя слезы в жидкую бороденку, взвыл:
     - Помирают ребятенки,  кормилец.  Уж ты прости меня, христа ради,
непутевого. Хоть пудик, да отвесь, милостивец.
     Мельник оттолкнул Карпушку ногой, покряхтел в бороду, плутоватыми
глазами повел.
     - Молись  за  меня  богу.  Душа у мя добрая.  Кабы не сдохли твои
сорванцы. Насыплю тебе пуд без малого.
     - Энто как же "без малого", кормилец? - насторожился мужичонка.
     - Три фунта долой, чтобы впредь крестом не попрекал.
     Карпушка горестно   завздыхал,   помял  корявыми  пальцами  почти
новехонькую шубейку и дрожащими руками вернул ее Евстигнею.
     Наступил черед идти к "благодетелю" и Афоне Шмотку. Бобыль стащил
с телеги кадушку,  обхватил  ее  обеими  руками,  прижал  к  животу  и
потрусил к мельнику. Весело, с низким поклоном поздоровался:
     - Долгих лет тебе и доброго здоровья, Евстигней Саввич.
     - Здорово,  Афоня,  -  неохотно  отозвался мельник.  - Чего спину
гнешь, я не князь и не батюшка Лаврентий.
     - Поклоном спины не надсадишь,  шеи не свихнешь,  отец родной,  -
смиренно вымолвил Афоня и начал  издалека.  -  Наслышан  я,  Евстигней
Саввич, что перед святой троицей тебя хворь одолела, животом-де маялся
три дня.
     Мельник недоуменно глянул на бобыля, ожидая подвоха.
     - Ну было. Тебе-то какая нужда в том?
     - Левоньку - костоправа вчерась в деревеньке повстречал. Сказывал
Левонька,  что  он  тебе  на  постную   снедь   перейти   посоветовал.
Поговеть-де  с  недельку надо батюшке Евстигнею.  Хворать тебе - о-ох,
беда! Пропадет мужик без мельника. Надумал я порадеть за мир, батюшка.
Рыбки  вот тебе изловил.  Ушицу можно сотворить,  хоть язевую,  хоть с
налимом, а то и тройную с ершиком да наливочкою.
     Евстигней запустил  пятерню  в  кадушку,  в  которой  трепыхалась
рыба-свежец. Лицо его расплылось в довольной ухмылке.
     Афоня знал,  чем угодить скупому мельнику. Евстигней жил вдали от
реки, потому и был большой любитель откушать ушицы.
     Мельник отнес  кадушку  в  прируб,  где  коротал свободное время,
затем вышел к Афоне и протянул пару медяков.
     - Возьми за труды.
     - Ни-ни,  батюшка! Рыбка дарственная, ничего не надо. Велики дела
твои перед миром, - снова с низким поклоном проговорил Шмоток.
     - А, может, мучки малость, - потеплел мельник.
     - Уж  разве  токмо  чуток  разговеться.  О  доброте  твоей далеко
слыхать.  Ты ведь, батюшка, осьмины, поди, не пожалеешь. Ни-ни, много.
Мне  и  пол-осьмины  хватит.  На  святу троицу укажу бабе своей испечь
хлебец, на нем буковки с твоим почтенным именем выведу и всех молиться
заставлю за благодетеля, - с умилением сыпал словами Афоня.
     - Дам тебе,  пожалуй, осьмину, - расчувствовался Евстигней Саввич
и отвесил лукавому бобылю в порожний мешок с полсотни фунтов.
     - Благодарствую,  батюшка. Вовек твою милость не забуду, - учтиво
заключил Афоня и поспешно юркнул с мешком во двор.
     Евстигней Саввнч проводил бобыля рассеянным взглядом, и тут снова
скаредность взяла свое. Мельник сокрушенно крякнул и подумал сожалея:
     "Промашку дал. Обхитрил пустобрех окаянный. Рыба-то и трех фунтов
не весит. Придется кадушку у мужика забрать. Новехонька".

Глава 25
                              СТЕПАНИДА

     Завершив дела,  мужики на дворе не расходились, выжидали чего-то,
бражные   носы  потирали.  Наконец,  в  воротах  показался  мельник  и
милостиво произнес:
     - Ступай наверх. Поешьте перед дорожкой.
     Мужики обрадовано загалдели и затопали наверх.
     - Зайдем, Иванка, - предложил Афоня. - Еще поспеем в село.
     Болотников кивнул  головой.  Хотелось  посмотреть  на   запретный
Панкратьев  кабак,  о  котором  много  говорили  на селе.  А шла молва
недобрая.  Разное толковали промеж собой  люди.  Одни  сказывали,  что
Евстигней  за  косушку вина может любого мужика облапушить и как липку
ободрать, другие - Евстигней с чертями и ведунами знается, и все ему с
рук  сходит.  А  третьи  нашептывали:  кабак  на приказчике Калистрате
держится,  ему-де,  добрый куш от  мельника  перепадает.  (Кабак  -  В
Московской  Руси  XVI-XVII  в.в.  место казенной иди отступной продажи
спиртных напитков.  Первое упоминание о кабаке относится к 1855(?)  г.
Во второй половине XVI в. они были учреждены повсеместно и открывались
только с разрешения государства, чтобы установить монополию на продажу
спиртных напитков.)
     Вошли в  черную  прокопченую  избу  с  двумя волоковыми оконцами.
Посреди избы - большая печь с полатями.  Вдоль стен - широкие лавки  и
тяжелые деревянные столы на пузатых дубовых подпорках.
     На бревенчатой  стене  чадят  два  тусклых  фонаря.   С   полатей
свесились чьи-то босые ноги.  Плыл по кабаку звучный переливчатый храп
с посвистом.
     Евстигней вошел  в  избу  вместе  с  мужиками и стукнул шапкой по
голым пяткам.  Ноги шевельнулись, почесали друг друга и снова замерли.
Тогда мельник легонько огрел пятки ременным кнутом, сняв его со стены.
     Храп прекратился  и  с  полатей  сползла  на  пол   растрепанная,
заспанная,  известная  на  всю  вотчину  богатырская  баба Степанида в
кубовом летнике.  Потянулась,  широко зевнула,  мутным взглядом обвела
мужиков, усевшихся за столами.
     Баба -  ростом  в добрую сажень,  крутобедрая,  кулачищи пудовые.
Карпушка,  завидев могутную мельничиху, так и ахнул, крестное знамение
сотворил.
     - Мать честная! Илья Муромец!
     Степанида запрятала  волосы под кику с малым очельем и потянулась
ухватом в печь за варевом.  Молча,  позевывая,  налила  из  горшков  в
деревянные чашки кислых щей,  принесла капусты и огурцов из погреба и,
скрестив руки на высокой груди, изрекла:
     - Ешьте, православные. Хлеб да соль.
     Афоня Шмоток  встал  из-за  стола,  вскинул  щепотью   бороденку,
вымолвил с намеком:
     - Сухая ложка рот дерет. Нельзя ли разговеться, матушка?
     Степанида глянула на Евстигнея. Тот зачал отнекиваться:
     - Нету винца. Грех на душу не беру.
     Афоня ткнулся на колени, заговорил просяще:
     - Порадей за мир, Евстигней Саввич. Никто и словом не обмолвится.
Притомились на боярщине. Богу за тебя молиться будем.
     Евстигней для виду помолчал, потом смилостивился:
     - Уж  токмо  из своего запасца.  На праздничек сготовил.  Леший с
вами - две косушки за алтын с харчем.
     Мужики зашумели.  Эх,  куда хватил мельник. В Москве в кабаках за
косушку один грош берут.
     - Скинул бы малость, Евстигней Саввич. Туго нонче с деньжонками.
     - Как угодно, - сухо высказал мельник.
     Пришлось крестьянам согласиться:  мельника не уломаешь, а винцо у
него завсегда доброе.
     Перед едой   все  поднялись  из-за  стола,  лбы  перекрестили  на
закоптелый образ чудотворца в правом  углу  и  принялись  за  трапезу.
Выпили по чарке, крякнули, бороды расправили и потянулись за огурчиком
да капустой.
     - Э-эх!   Загорелась  душа  до  винного  ковша.  Еще  по  единой,
хрещеные!  Первая чарочка колом,  вторая соколом,  а остальные мелкими
пташками   грешную   душу   потчевать  зачнут,  -  весело  и  деловито
провозгласил Афоня.
     Выпили еще  по  чарке.  Зарумянились  темные  обожженные  вешними
ветрами лица,  разгладились  морщины,  глаза  заблестели.  Вино  разом
ударило в головы.  Забыв про нужду и горе,  шумно загалдели.  Много ли
полуголодному  пахарю  надо  -  добрую  чарку  вина   да   чашку   щей
понаваристей.
     Карпушка, осушив вторую чарку, быстро захмелел: отощал, оголодал,
всю   весну   на   редьке  с  квасом.  Заплетающимся  языком  тоскливо
забормотал:
     - Походил я по Руси,  братцы. Все помягче земельку да милостивого
боярина искал.  Э-эх!  Нету  их,  милостивых-то,  православные.  Всюду
свирепствуют,   лютуют,  кнутом  бьют.  Нонче  совсем  худо  стало.  В
последний раз я угодил к Митрию Капусте.  Златые горы сулил.  Я, грит,
тебя, Карпушка, справным крестьянином сделаю, оставайся на моей земле.
Вот и остался дуралей.  Хватил горюшка.  Митрий меня  вконец  разорил.
Ребятенки  по  деревеньке Христа ради с сумой просят.  Норовил уйти от
Митрия. Куда там. Топерь мужику выхода нет. Царь-то наш Федор Иванович
заповедные  годы  ввел.  Нонче  хоть издыхай,  а от господина ни шагу.
Привязал государь нас к землице, вот те и Юрьев день...
     - Толкуют людишки,  что царь скоро укажет снова выходу быть,  - с
надеждой проронил один из страдников.
     - Дай ты бог,  - снова вступил в разговор Афоня.  - Однако я так,
братцы,  смекаю.  Не с руки царю сызнова выход давать. Господам нужно,
чтобы крестьянин спокон веку на их земле сидел.
     - Без  выходу  нам  немочио.  Юрьев  день  подавай!  -  выкрикнул
захмелевший конопатый бородач, сидевший возле Иванки.
     - Верно,  други.  Не нужны нам заповедные годы. Пускай вернут нам
волюшку, - громко поддержал соседа Болотников.
     И тут разом все зашумели, словно растревоженный улей:
     - Оскудели.  Горек хлебушек нонче,  да и того нет. Княжью-то ниву
засеяли, а свою слезой поливаем.
     - На боярщину по пять ден ходим.
     Болотников сидел за столом  хмурый,  свесив  кудрявую  голову  на
ладони.  На душе было смутно.  Подумалось дерзко: "Вот он народ. Зажги
словом - и откликнется".
     А мужики все галдели, выбрасывая из себя наболевшее:
     - Приказчик лютует без меры!
     - В железа сажает, в вонючие ямы заместо псов кидает...
     К питухам  подошла  Степанида,  стряхнула  с   лавки   тщедушного
Карпушку, грохнула пудовым кулачищем по столу:
     - Тиша-а-а, черти!
     Мужики разинули  рты,  присмирели,  а  Иванка  громко на всю избу
рассмеялся.
     - Ловко  же  ты гостей утихомирила.  Тебе,  Степени да,  в ватаге
атаманом быть.
     Бабе -  лет  под тридцать,  глаза озорные,  глубокие,  с синевой.
Обожгла статного чернявого парня любопытным взглядом и молвила:
     - В  атаманы  сгожусь,  а  вот  тебя в есаулы бы взяла.  (Есаул -
помощник, подручник военачальника, атамана.)
     - Отчего такой почет, Степанида?
     - Для бабьей утехи, сокол.
     Мужики загоготали, поглядывая на широкобедрую мельничиху.
     - Ступай,  ступай,  матушка,  к печи.  Подлей-ка мужичкам штец, -
замахал руками на Степаниду мельник.
     Степанида появилась на Панкратьевом холме года три назад.  Привез
ее овдовевший Евстигней из стольного града.  Приметил в торговых рядах
на Варварке.  Рослая пышногрудая девка шустро сновала между рундуков и
с  озорными  выкриками  бойко  продавала  горячие,  дымящиеся пироги с
зеленым луком.  Евстигнею она приглянулась.  Закупил у нее сразу  весь
лоток  и  в  кабак  свел.  Степанида пила и ела много,  но не хмелела.
Сказала,  что пять лет была стрелецкой женкой,  теперь же вдовая.  Муж
сгиб  недавно,  усмиряя  взбунтовавшихся  посадских тяглецов в Зарядье
Китай-города.  Евстигней подмигнул знакомому целовальнику за  буфетной
стойкой.  Тот понимающе мотнул бородой, налил из трех сулеек чашу вина
и поднес девке.  Степанида выпила и вскоре осоловела.  Мельник  тотчас
сторговался  с  ямщиками,  которые  вывели девку во двор,  затолкали в
крытый зимний возок,  накрепко связали по рукам и ногам и с  разбойным
гиканьем,  миновав  Сивцев  Вражек,  понеслись  по  Смоленской улице к
Дорогомиловской заставе. (Целовальник - продавец в питейном заведении,
кабаке. Вступая в должность, целовал крест.)
     Мельник на сей раз не поскупился.  Довольные,  полупьяные  ямщики
подкатили к утру к самой мельнице.
     Опомнилась Степанида уже только у Евстигнея в  избе.  Первые  дни
отчаянно   бранилась,   порывалась  сбежать  из  глухомани  в  шумную,
суетливую Москву.  Евстигней запирал буйную бабу на  пудовый  замок  и
спал, словно пес, укрывшись овчиной, целую неделю у дверей.
     Как-то Степанида попросила вина.  Обрадованный Евстигней притащил
ендову  с  крепкой  медовухой.  Баба  напилась с горя и пустила к себе
мельника. С той поры так и смирилась.
     ...Мужики выпили еще по одной.  Затем человек пять из них подошли
к буфетной стойке и стали упрашивать Евстигнея продать еще по косушке.
Мельник  заупрямился  и заломил еще большую цену.  Крестьяне собрали в
шапку последние медяки и  втридорога  выкупили  у  "благодетеля"  пару
сулеек. Выпили, обнялись, загорланили песню, а затем ударились в пляс.
Один из них взмахнул руками и упал на пол, уткнувшись бородой а метлу.
Питухи подняли мужика на ноги,  подхватили под руки,  усадили за стол,
поднесли чарку.
     - Пей, Еремей, будешь архерей!
     - Эк,  запился!  Язык лыка не вяжет,  - покачал головой  мельник,
подкладывая селянам капусты.
     - Э,  нет, батюшка, - ожил замолчавший было Афоня. - Не тот пьян,
что двое ведут,  третий ноги переставляет,  а тот пьян,  кто лежит, не
дышит, собака рыло лижет, а он и слышит, да не сможет сказать цыц!
     Дружный хохот   пронесся   по  избе.  Даже  Степанида  безудержно
смеялась, забыв о горшках с варевом, утирая выступившие слезы. Сказала
от печи:
     - Борода редка, а мозговит мужичок.
     Афоня и тут нашелся что ответить:
     - Благодаря  Христа,  борода  не  пуста,  хоть  три  волоска,  да
растопорчившись!
     И снова хохот.
     Осушив косушку  вина,  Карпушка  совсем опьянел,  полез к мужикам
целоваться. Роняя слезы в жидкую бороденку, невесело высказывал:
     - Никудышная жизнь,  братцы-ы-ы.  Поп из деревеньки и тот сбежал.
Николка у мя преставился с голодухи, а панихиду справить некому...
     Карпушка потянулся за пазуху,  достал мошну, заглянул во внутрь и
горестно забормотал:
     - Последний грош пропил,  братцы. Хоть бы еще посошок опрокинуть.
Изболелась душа-то...
     Поднялся из-за стола и, шатаясь, побрел к хозяину.
     - Нацеди, кормилец, чарочку.
     - Чарочка денежку стоит.
     - Нету