емноголюдно:
базарный день обычно кончался до обедни.
     Гонцы, обойдя церковь Николы  Москворецкого,  поднялись  к  храму
Василия   Блаженного.   Болотников   снял   шапку,  вскинул  голову  и
залюбовался великим творением русских умельцев.
     - Не ведаешь ли,  Афоня,  кто сей дивный храм возводил, - спросил
молодой страдник.
     - Как  не знать,  Иванка.  Мастера те всей Руси ведомы - Барма да
Посник  Яковлев.  Здесь  когда-то  деревянная  церковь  святой  Троицы
стояла.  А  когда царь Иван Васильевич басурманскую Казань осилил,  то
повелел старую церкву снести и вместо  нее  собор  Покрова  поставить.
Святое  место.  Тут  на  кладбище  прах  юродивого  Василия Блаженного
покоится. Сказывают, что почитал его покойный государь.
     Против Москворецкого моста, возле Лобного места, Болотников вновь
остановился. Внимание его привлекла огромных размеров бронзовая пушка,
установленная на деревянном помосте.
     - Всем пушкам  -  пушка!  Одно  дуло,  почитай,  с  полсажени,  -
восхищенно  проговорил  Иванка и прочитал вслух надпись:  "Слита бысть
сия пушка в преименитом и  царствующем  Граде  Москве,  лета  7094,  в
третье лето государства его. Делал пушку пушечный литец Андрей Чохов".
(Лета 7094-1586 г.  Андрей Чохов  -  (год  рождения  неизвестен - умер
около 1630 г) выдающийся русский мастер. Свыше 60 лет работал в Москве
в  Пушечном приказе, изготовив за это время большое количество крупных
осадных  орудий - "стенобитных пищалей" и мортир. Самые выдающиеся его
работы - Царь-пушка (1586) и стоствольная пушка (1588).)
     От Фроловских ворот вдруг зычно пронеслось:
     - Братцы-ы! На Ивановской Якимку из Углича казнят!
     Посадские хлынули  из  торговых  рядов к кремлевским воротам.  За
ними последовали и Иванка с бобылем.  Деревянным  мостом,  перекинутым
через широкий,  на семнадцать сажен ров, подошли к Фроловским воротам,
а затем по Спасской улице  мимо  подворий  Кириллова  и  Новодевичьего
монастыря вышли на Ивановскую площадь.
     Возле колокольни Ивана Великого, по высокому деревянному помосту,
тесно   окруженному   стрельцами  и  ремесленным  людом,  ходил  дюжий
плечистый палач.  Он без шапки,  в кумачовой рубахе.  Рукава  засучены
выше локтей.  Ворот рубахи расстегнут, обнажая короткую загорелую шею.
В волосатых ручищах палача - широкий острый топор.  Посреди помоста  -
черная, забрызганная кровью дубовая плаха.
     Палач, глядя  поверх  толпы,  равнодушно  позевывая,  бродил   по
помосту.  Гнулись  половицы  под  тяжелым  телам.  Внизу  в  окружении
стрельцов стоял чернобородый преступник в пестрядинной рубахе. Он бос,
на  сухощавом  в  кровоподтеках  лице горели,  словно уголья,  дерзкие
цыганские глаза.
     Постукивая рогатым  посохом,  на  возвышение  взобрался приказной
дьяк с бумажным столбцом.  Расправив бороду,  он развернул  грамоту  и
изрек на всю Ивановскую:
     "Мая девятнадцатого дня,  лета 7099 воровской  человек,  углицкий
тяглец  черной  Никитской  слободы Якимка Михеев хулил на Москве подле
Петровских ворот конюшнего и ближнего государева  боярина,  наместника
царств   Казанского   и   Астраханского   Бориса  Федоровича  Годунова
воровскими словами и подбивал людишек на смуту крамольными  речами..."
(7099-1591 г.)
     Толпа хмуро  слушала  приговорный   лист,   тихо   перекидывалась
словами.
     - А ведь про этого Якимку нам дед Терентий только  что  сказывал.
Вот  и  сгиб  человек.  Эх,  жизнь  наша горемычная,  - наклонившись к
Иванке, невесело вымолвил Шмоток.
     Болотников молча  смотрел на Якима,  который напоминал ему чем-то
отца.  Такой же высокий,  костистый,  с глубокими,  умными и  усталыми
глазами.
     - А приказной дьяк заключил:
     "И указал  великий государь и царь всея Руси Федор Иоанович оного
воровского человека казнить смертию..."
     В толпе недовольно заговорили:
     - Невинного человека губят.
     - Царь-то  здесь  ни  при  чем.  Это  татарина Годунова проделки.
(Борис Федорович Годунов являлся потомком татарскою мурзы Чета.)
     - За правду тяглеца казнят. Верно, он в народе сказывал - не его,
а Бориску бы на плаху...
     В толпе  зашныряли  истцы и земские ярыжки.  Одному из посадских,
проронившему крамольное слово,  вдели в руки  колодку  и  поволокли  в
приказ.
     Якиму Михееву развязали руки,  передали свечу  монаху  с  иконкой
Спаса.  Один  из  стрельцов  подтолкнул бунташного человека бердышом в
спину к помосту.
     Яким повел широким плечом - стрелец отлетел в сторону.
     - Не замай, стрельче, сам пойду.
     Угличанин поднялся   на  помост.  Ветер  взлохматил  черную,  как
деготь, бороду, седеющие кудри на голове.
     Палач приосанился,  ловко  и  игриво  подбросил  и поймал топор в
воздухе.
     - Клади голову на плаху, Якимка.
     Тяглец сверкнул  на  палача  очами,  молча  повернулся  лицом   к
колокольне   Ивана   Великого,   истово   перекрестился,  затем  низко
поклонился народу на все четыре стороны, воскликнул:
     - Прощайте,  православные.  От боярских неправд гибну, от Бориски
злодея...
     К посадскому   метнулись   стрельцы,  поволокли  к  палачу.  Яким
оттолкнул служивых,  сам опустился на колени  и  спокойно,  словно  на
копну мягкого сена, положил голову на плаху.
     Палач деловито  поплевал  на  руки  и  взмахнул  топором.  Голова
посадского глухо стукнулась о помост.
     Болотников сжал кулаки,  кровь прилила к смуглому лицу, и на душе
все закипело, готовое выплеснуться горячими и злыми словами в угрюмую,
притихшую толпу.
     - Уж больно ты в лице переменился. Идем отсюда, Иванка.
     - Смутно мне,  Афоня.  Впервой вижу,  как без вины человека жизни
лишают  и топором голову рубят.  Отчего так все горько на Руси?  Где ж
правда?
     - Правда  у  бога,  а  кривда  на  земле,  парень.  Уж такое дело
сиротское, - вытаскивая молодого страдника из толпы, сказал бобыль.
     - Да нешто так жить можно:  все терпи и назад оглядывайся,  - зло
проговорил Болотников.
     - А  ты близко-то к сердцу все не примай,  Иванка.  Оно и полегче
будет. Плетью обуха не перешибешь...

Глава 32
                        ОСЛУШНИКОВ В ПОДКЛЕТ!

     На Никольской  улице,  возле  государева  Печатного двора,  Афоня
Шмоток спросил посадского в синей однорядке:
     - Не  скажешь ли,  милок,  где тут хоромы князя Андрея Андреевича
Телятевокого?
     - За Яузой,  на Арбате,  на Воронцовском поле, близ Вшивой горки,
на Петровке,  не доходя  Покровки,  -  озорно  прокричал  посадский  и
шмыгнул в переулок.
     - Будет брехать, типун те на язык, - крикнул ему вдогонку Афоня и
заворчал. - Ну и народец, ничего толком не дознаешься.
     Спросили старичка в драном армяке,  с холщовой сумой за  плечами.
Тот  молча  указал  на монастырь Николы Старого,  за которым виднелись
богатые хоромы царева стольника Телятевского.
     Наряден и  причудлив  рубленый  терем.  Башни  узорчатые,  кровли
живописные,  над  крыльцами  шатровые  навесы,  с   витыми   столбами,
затейливые решетки да резные петухи.
     Гонцы подошли к бревенчатому тыну. Болотников постучал в калитку.
Из открывшегося оконца высунул пегую бороду старый привратник.
     - Кого надось?
     - Дозволь к князю пройти, батюшка, - просяще вымолвил Афоня.
     - Ишь чего захотели,  князя им подавай!  Велико ли дело у  вас  к
государю нашему?
     - Велико,  друже. Из вотчины к князю миром посланы, челом бить от
крестьян.
     - Недосуг нонче Андрею Андреевичу.  Только и дел у  него  мужиков
принимать, - строго вымолвил привратник и захлопнул оконце.
     - Деньгу доставай,  Иванка,  иначе не допустит. Здесь на Москве и
шагу  без  денег  ступить нельзя,  - шепнул Болотникову бобыль и вновь
забарабанил в калитку.
     - Уж ты допусти к князю,  батюшка. Дело наше неотложное. Прими от
нас полушку за радение.
     Привратник высунул  в  оконце  руку,  зажал  в  пятерне  монету и
показал гонцам куклш.
     - Ишь чего удумали. Нешто доступ к князю полушку стоит, - хмыкнул
в пегую бороду привратник и,  вдруг,  страшно выкатив глаза, закричал,
потрясая кулачищем:
     - А ну плати алтын, а не то собак со двора спущу, нечестивцы!
     - Ну  и  дела,  -  сокрушенно  качнул головой Болотников.  Однако
пришлось снова раскошеливаться.
     Привратник после  этого  заметно  потеплел,  распахнул  калитку и
окликнул возле терема статного парня в легком темно-зеленом кафтане.
     - Якушка! Допусти мужичков к князю.
     Челядинец сошел  с  красного  крыльца,   неторопливо,   поигрывая
кистями рудо-желтого кушака,  окинул пытливым зорким взглядом гонцов и
приказал распахнуть кафтаны.
     - Али  мы  лиходеи  какие?  Нет  при нас ни ножа,  ни пистоля,  -
проговорил Афоня.
     - Кто вас знает.  Из Богородского села что ли наехали? Ну, айда к
князю, - весело проронил Якушка.
     Челядинец, однако,  в  терем не пошел,  а повел страдников вглубь
двора, где раскинулись многочисленные княжьи службы, конюшни, поварни,
погребки,  клети,  мыльни и амбары. Затем потянулись заросли вишневого
сада.
     - Ты куда это нас ведешь, молодец? - недоумевая, спросил Афоня.
     - Иди и не спрашивай, - оборвал бобыля Якушка.
     В глубине  сада,  возле  темного  замшелого  приземистого  сруба,
высокий мужик в  белой  полотняной  рубахе  и  кожаных  сапогах  махал
широким топором по толстенной и сучковатой дубовой плахе.
     Дровосек взмахнул раз,  другой,  но кряж неподатлив.  У мужика аж
вся спина взмокла.
     Якушка остановился в шагах пяти  от  дровосека,  предупредительно
поднял  палец  над головой.  Болотников пожал плечами,  присмотрелся и
высказал громко:
     - Разве  так  плаху  колют,  друже?  Ты ее комлем вниз поставь да
вдарь как следует меж сучьев.
     Мужик воткнул  топор в кряж и обернулся.  Гонцы оторопели:  перед
ними стоял князь Андрей Телятевский.  Слыхано ли дело, чтобы государев
стольник мужичью работу справлял.  Не зря,  видимо,  в народе говорят,
что с чудинкой бывает князь Телятевский.
     О том  же  и Якушка подумал.  У князя,  что ни день,  то причуда.
Любит мирской работой потешиться. Еще неделю назад наказал: "Приготовь
мне,  Якушка,  с полсотни плах посуковатей. Топором разомнешься - силу
приумножишь". Вот теперь каждый день и балуется с топором. Ну, потеха!
     Князь Андрей Андреевич грозно насупил брови, хотел прикрикнуть на
дерзкого парня, но сдержался.
     - А ну, бери топор, кажи свою сноровку.
     Болотников смутился,  замешкался.  Князь   сбросил   рукавицы   и
выжидал, подперев бока руками.
     Была не была!  Шагнул Иванка к  неподатливому  кряжу,  перевернул
другой  стороной,  поплевал  на  руки  и  что  было сил ударил топором
посередине плахи. Кряж распался надвое.
     - Ловко  вдарил.  Хвалю.  Это  ты,  кажись,  на  ниве  с Мокейкой
схватился?
     - Я,  князь, - отбросав топор в сторону, с легким поклоном сказал
Болотников.
     - Ко мне в дружину пришел?
     - Пахарь я,  князь.  Куда уж мне до дружины.  Прислал меня мир до
твоей милости.
     - Отправную грамоту от приказчика привез?
     - Грамоты  с  собой  не  имею.  Крестьяне  гонцом послали к тебе,
князь, челом ударить. А приказчика мы не спросились.
     Телятевский нахмурился,   заходил  вдоль  сруба,  затем  приказал
Якушке:
     - Ослушников до моего указу в подклет сведи.
     Афоня Шмоток повалился на колени, взмолился:
     - Выслушай нашу нуждишку, батюшка Андрей Андреевич. В деревеньках
и на погостах мужички обнищали, ребятенки мрут...
     Князь, не желая выслушивать мужика,  резко повернулся и зашагал к
терему. На ходу сердито бросил своему любимому челядинцу,
     - Смердов в подклет.  А тебя кнутом укажу пороть, чтобы знал, как
мужиками князю докучать.

Глава 33
                            КНЯЖЬИ ЗАБОТЫ

     Стуча посохом,  в  палату  вошел  старый  дворецкий  в долгополом
аксамитном кафтане. (Аксамит - бархатная ткань особого переплетения.)
     - Прости,  батюшка  Андрей  Андреич.  Из Вологды приказчик Гордей
прибыл.
     - Зови немедля. Гордей мне надобен, - проговорил князь.
     Гордей черен, дороден. Лицо округлое, глаза пронырливые, пушистая
широкая   борода  до  ушей.  На  нем  суконная  однорядка,  опоясанная
малиновым кушаком и сапоги из юфти с медными подковками.
     - Засиделся  ты  что-то  в  Вологде,  Гордей.  Ишь как отъелся на
княжьих харчах.
     - Зря хлебушек не ем,  князь, - с достоинством зачал приказчик и,
расправив густую бороду,  поведал князю о своем долгом сидении. - Не в
одной я Вологде был.  Наезжал в Псков да Новгород.  По торгам ходил, в
монастыри наведывался.  Все изведал доподлинно и с торговыми людишками
по  рукам ударил.  По двадцать алтын за четверть хлебушек теперь можно
сбыть. Самое время приспело, князь.
     Телятевский заметно   оживился.  Поднялся  с  лавки,  заходил  по
палате, прикидывая в уме барыши.
     - Вот  за  то  хвалю,  Гордей.  Коли  хлеб по такой цене сбудешь,
награжу щедро.
     - Все  сполню,  князь.  Не  впервой мне по торговой части ходить.
Купчишки хитры,  но меня промануть нелегко.  Я их  сам  вокруг  пальца
обведу.  Нашто башковит соловецкий настоятель - и того нашим хлебушком
прельстил.  На сто пятьдесят четей договорную грамотку  составили.  По
двадцать два алтына за четверть обещал отец святой отвалить.
     - В Соловецкий монастырь  везти  хлеб  несподручно.  Дороги  туда
дальние да и свейцы нередко пошаливают.
     - Это мне  ведомо,  князь.  Уломал  я  настоятеля.  В  договорной
грамотке  обязался  он  своими  подводами из Вологды зерно в монастырь
везти.
     Андрей Андреевич подошел к поставцу, налил из ендовы в серебряный
кубок фряжского вина и поднес приказчику. (Фряжского - итальянского.)
     - Пей, Данилыч. Заслужил.
     Приказчик поклонился князю в пояс и осушил кубок
     Когда Гордей   вышел  из  палаты,  Телятевеюий  уселся  за  стол,
придвинул к себе оловянную  чернильницу  и  принялся  черкать  гусиным
пером по бумажному столбцу.
     Через полчаса князь отбросил перо. Получалось неплохо. А ежели за
подвоз мужикам не платить - еще более будет выручки.
     Телятевсюий довольный прошелся по палате. Душно, жарко. Распахнул
слюдяное оконце,  вздохнул всей грудью.  Увидел, как от соседних хором
выехал верхом на коне,  окруженный оружными челядинцами князь Голицын.
Поди,  в  Кремль  снарядился.  Андрей  Андреевич усмехнулся.  Цепко за
старину князь держится,  родом своим кичится.  В Боярской думе посохом
на   меня   тычет,   бородой  трясет,  хихикает,  купчишкой  обзывает.
Дожили-де,  родовитые бояре в торговлю ударились,  родовую честь  свою
порушили.  Срам!  Ну и пусть себе злословит.  Вотчина у него хиреет на
одном мужичьем оброке,  без торговли нонче не уедешь.  Теперь время не
то.  Вот  и  Масальскому  говорю  -  закинь  гордыню  свою да боярщину
увеличь,  ниву мужичью прихвати,  а хлеб на торги свези. Нет, упрямец,
за дедовские порядки держится. А зря. На Руса города вон как вымахали,
народу на посадах тьма - и хлебушек всем потребен.
     На звоннице  монастыря  Николы  Старого  снова  ударили  тягуче в
колокол.  Андрей  Андреевич  перекрестился.  Всю  неделю  по  царевичу
панихиду в храмах справляют.  Трудно нонче Борису Федоровичу.  Бояре в
теремах шушукаются, козни плетут, на посадах людишки ропщут, недобрыми
словами Годунова хулят.
     В дверь постучали.  Дворецкий вновь вошел в палату  и  доложил  с
поклоном:
     - Князь Василий Федорович Масальский приехал.  До  твоей  милости
просится, батюшка.
     Телятевский осерчал, прикрикнул на дворецкого:
     - Сколь  раз  тебе  говорить,  Пафнутий,  что  князя  Василия без
доклада принимать.
     - Прости,  батюшка,  мы все по старинке, отродясь так заведено, -
задом пятясь к двери, виновато вымолвил дворецкий.
     Князь Василий  Масальский,  оставив  рогатый  посох а углу,  снял
высокую соболиную шапку, широко перекрестился на киот, молвил:
     - Здоров ли князь Андрей Андреич?
     - Покуда бог милостив, князюшка, - весело отозвался Телятевский и
шагнул  навстречу  другу  старинному,  облобызал троекратно.  Усадил в
кресло,  спросил:  - Какая судьба привела,  Василий Федорович?  Что-то
реденько стал заглядывать. Только в Думе и видимся.
     Василий Федорович - в белом атласном кафтане, опоясанном шелковым
кушаком,  в  бархатных  малиновых  штанах и желтых,  шитых по голенищу
жемчугом, сафьяновых сапогах с серебряными подковками.
     Князь зажал в кулак длинную курчавую бороду, закряхтел, заохал:
     - Ну и времечко непутевое!  Вон вчера в Думе все переругались. На
весь  государев Кремль шум подняли.  И чего ему все неймется,  боярину
худородному?
     - О  чем  речь,  Василий  Федорович?  В  Думе  я  вчера  не  был:
государеву просьбу исполнял.
     - А  вот о чем речь моя.  Не дело задумал боярин Борис Федорович.
На ливонца царя подбивает.  На-ко чего замыслил - Нарву  на  Варяжском
море  ему подавай!  Двадцать пять лет покойный государь у ливонца море
воевал,  а проку нет.  Наши деды и прадеды издревле  в  своих  хоромах
сидели.  На  Руси всего вдоволь,  пошто нам Варяжское море?  А Бориска
одно заладил,  что-де, без своих кораблей, моря и торговли с иноземцем
-   Руси   не  быть.  Ишь  куда  хватил  царев  конюший!  К  купчишкам
переметнулся.  Это они его прельщают,  аршинники.  (Варяжское  море  -
Балтийское.  Конюший - высший придворный чин в Московском государстве;
лицо, ведавшее Конюшным приказом.
     - Ну, а что бояре?
     - Поди,  сам ведаешь.  Бояре бранятся. Море нам ни к чему. Нам бы
сызнова в свои уделы сесть. Нешто худородному Бориске станем потакать.
     - Ты уж прости меня,  Василий Федорович,  но я не так  мыслю.  На
Руси  нонче  не  спокойно.  Не время сейчас княжьим раздорам быть.  На
севере свейцы норовят Ям,  Иван-город да Копорье  отобрать,  с  юга  -
крымцы подпирают.  Русь недругов своих должна встречать воедино.  Пора
княжьих  уделов  миновала.  За  бревенчатым  тыном  от   иноземца   не
спрячешься.  Раненько  забыл  ты,  Василий  Федорович,  как  в  полоне
татарском наши деды и прадеды жили.  А виной всему  -  раздоры.  Ужель
ради своих уделов князья норовят к тем временам вернуться?
     - Противу татарина сам с  мечом  пойду,  за  родную  Русь  голову
положу,  но  ниже  худородного  Бориски ходить не стану,  - запальчиво
промолвил Масальский. - А вот тобой, князь, премного удивлен. Ужель ты
Годуновым  доволен?  Нешто  запамятовал,  как царь Иван Васильевич,  а
теперь Бориска нашу княжью честь порушил.  Вспомни  опричнину,  Андрей
Андреевич.  Царь,  почитай,  всех  именитых  князей  сказнил,  а земли
худородным  людишкам  пораздавал.  Вот  тогда   Бориска   к   царю   и
приблизился. Потомок татарского мурзы Чета - и подле царя стал ходить.
Срам! Поди, не забыл, как он на государевой свадьбе скоморошничал?
     - Не забыл,  князюшка,  хотя и молод в те годы был,  - раздумчиво
проговорил Телятевский,  и в памяти его всплыла одна из многочисленных
и  шумных  царских  свадеб  (Иван  Васильевич  венчался семь раз),  на
которой посаженным отцом был избран юный чернокудрый красавец опричник
Борис Годунов.
     А Василий Масальский все недовольно бурчал:
     - Лестью и хитростью своей царя он покорил. Кто первым любимцем у
государя был?  Малюта Скуратов-Бельский - боярский  душегуб  и  палач,
прости господи.  Сколько родовитых людей он,  злодей, в Пыточной башне
замучил!  Моему тестю самолично  топором  голову  отрубил,  шурина  на
Болоте четвертовал,  ирод проклятый.  А Бориска всем на диво на дочери
Малюты женился.  Вот за то государь ему боярский чин и пожаловал.  А с
той  поры,  как  Годунов  свою сестрицу Ирину на царе Федоре Ивановиче
обвенчал,  и  вовсе  Бориска  возгордился.  Теперь  ему  все  нипочем.
Иноземных  послов  заместо  царя  у  себя  в палатах принимает и рынды
вокруг него,  словно у помазанника  божья,  с  серебряными  топориками
стоят. Все приказы и полки стрелецкие под его началом. А в приказах-то
кто сидит?  Одни людишки худородные.  Погибель на князей  идет.  Тьфу,
татарин ок