,  кормилец,  опустела  мошна.  Налей,   батюшка.   Николку
помяну-у.
     Евстигней Саввич достал из-под стойки  пузатую  железную  ендову,
обтер рушником, побултыхал перед своей бородой, смачно, дразня мужика,
крякнул.
     - Плати хлебушком. Пуд муки - и твоя ендова.
     Селянин съежился,  слезно заморгал глазами,  а затем  в  отчаянии
махнул рукой и приволок свой мешок с мукой.
     - П-римай,  Саввич! Все едино пропадать, а чадо помяну. Евстигней
передал  мужичонке  ендову,  а  сам  проворно  сунул мешок под стойку.
Карпушка обхватил обеими руками посудину,  посеменил к столу,  но  тут
споткнулся  о  чью-то  ногу  в  дырявом  размочаленном лапте и обронил
ендову на пол. Вино вытекло.
     Мужичонка схватился   за  голову,  уселся  возле  печи  и  горько
по-бабьи заплакал.
     Болотников поднялся  с лавки,  поставил страдника на ноги и повел
его к стойке. Сказал Евстигнею зло и глухо:
     - Верни мужику хлеб, Саввич.
     Мельник широко осклабился, развел руками.
     - Пущай  ендову  с  вином  принесет.  Дарового  винца  у  меня не
водится.
     Иванка швырнул на стойку алтын.
     - Еще алтын подавай...
     Болотников насупился,  гневно блеснул глазами и, тяжело шагнув за
стойку, притянул к себе мельника за ворот рубахи.
     - Отдай хлеб, а не то всю мельницу твою порушим!
     Евстигней попытался было оттолкнуть парня,  но Болотников  держал
цепко.  К  стойке  подошли питухи.  Один из них замахнулся на мельника
железной чаркой.
     - Выкладывай мешок, черная душа!
     Евстигней упрямо замотал лысой головой, возбранился.
     - Взбунтовались. Ну-ну... Придется приказчику донести.
     - Доносчику первый  кнут,  -  совсем  вознегодовал  Болотников  и
больно  потянул  мельника  за пушистую бороду,  пригнув голову к самой
стойке.
     У Евстигнея слезы посыпались из глаз.
     - Отпусти, дурень. Забирай мешок.
     Иванка отодвинул мельника от стойки,  нашарил мешок,  вскинул его
на плечи и спустился по темной скрипучей лестнице.  Ступил  к  ларю  и
деревянным,  обитым  жестью лоткам,  до краев наполнил Карпушкин мешок
мукой.  Отнес куль на телегу. Евстигней стоял с фонарем на лестнице и,
сузив глаза, злорадно бормотал:
     - Так-так, паря. Сыпь на свою головушку...
     Затем затопал наверх и,  брызгая слюной, хватаясь рукой за грудь,
заголосил.
     - Разбой  на  мельнице!  Гляньте на двор,  православный.  Лопатой
мешки гребет, супостат. Последний хлебушек забирает-е-ет...
     - На твой век хватит,  батюшка.  Уж ты не плачься,  Евстигнеюшка.
Мотри ушицы откушать не забудь милостивец, - проворковал Афоня Шмоток.
     Болотников шагнул к Карпушке, указал на мешок.
     - Вези в деревеньку,  друже.  Евстигней за помол да харчи впятеро
всех обворовал. Так ли я, мужики сказываю?
     - Вестимо так, парень. Жульничает мельник. Отродясь такого скрягу
не видели, - отозвались селяне.
     Карпушка затоптался возле телеги,  отрезвел  малость.  Поднял  на
Иванку оробевшие глаза.
     - Можа  воротить  хлебушек  назад.  Уж  больно  лют  Евстигней-то
Саввич.
     - Садись, Карпушка, - упрямо проговорил Болотников и тронул коня.
     - Ну,  погоди...  попомнишь  сей мешок.  В железах насидишься,  -
забрюзжал мельник.
     А Степанида  глядела  на  удалявшегося дерзкого парня и почему-то
молча улыбалась.
     - Ох,  и крепко ты Саввича за бороду хватил,  хе-хе, - рассмеялся
Афоня, когда съехали с холма. - Одначе наживешь ты с ним беду, Иванка.
С приказчиком он знается, седня же наябедничает.
     - Невмоготу обиды терпеть,  друже. Эдак не заступись - так любого
в кольцо согнут, - угрюмо отозвался Болотников.


                              Часть III

МОСКВА

Глава 26
                                ГОНЦЫ

     Наконец-то, разорвав темные,  лохматые тучи,  поднялось над селом
солнце.  На второй день,  опробовав  подсохшие  загоны,  мужики  вышли
поднимать  сохой  зябь  и  засевать пашню ячменем,  овсом,  горохом да
просом.
     Болотниковым хватило  семян  лишь на одну десятину,  а другим - и
того меньше.
     Собрались крестьяне поутру возле гумна, завздыхали:
     - Пропадем нонче,  братцы.  Нечем сеять. Все жито на княжьем поле
оставили. Зимой с голодухи помрем...
     Крестьяне глянули на  Исая.  Благообразный,  древний,  седовласый
Акимыч обратился от всего мира:
     - Пораскинь головой, Исаюшка, как нам быть.
     Исай Болотников,   опустив   густую   черную  бороду  на  колени,
помолчал,  перемотал онучи,  ковырнул худым  лаптем  высохшую  лепешку
конского назема и, вздохнув, высказал:
     - Худое наше дело,  мужички.  Приказчику кланяться - проку нет  -
полторы  меры  по  осени  сдерет.  К  мельнику  идти  -  и того больше
запросит. А урожаишки наши - сам-сам.
     - Нешто помирать ребятенкам, Исаюшка?
     Исай поднялся на ноги,  выпрямился во весь рост, разгладил бороду
и после долгого раздумья промолвил:
     - Норовил я как-то все  к  князю  прийти  да  нуждишку  нашу  ему
высказать. Припоздал. Отбыл князь в белокаменную.
     - Эх,  Исаюшка.  Плоха на князей надежа.  Добра от них не жди,  -
махнул рукой Акимыч.
     - А вы послушайте,  православные.  Чем князь крепок? Мужиком. Без
миру  князю  не барствовать.  Мужик его и кормит,  и обувает,  и мошну
деньгой набивает.  Оброк-то немалый  ему  от  мужика  идет.  А  теперь
смекайте,  что с князем приключится,  коли страдная нива впусте лежать
станет да бурьяном зарастет.  Лошаденки без  корму  придохнут,  мужики
разбредутся,  вотчина захиреет. И не будет князю - ни хлеба, ни денег.
Вот и мыслю я - гонца слать к князю немедля.  Просить,  чтобы жита  из
амбаров своих на посев миру выделил.
     - А,  пожалуй,  дело толкуешь,  Исаюшка, - промолвил Акимыч. - Да
токмо поспешать надо. Вишь - солнышко как жарит. Коли денька через три
не засеем - вовсе без хлебушка останемся. Высохнет землица.
     - И о том ведаю,  Акимыч. С севом мы нонче припозднились. Но коли
выбрать коня порезвей да молодца проворного - за  два  дня  из  Москвы
можно обернуться. Кого посылать будем, мужики?
     После недолгих споров порешили послать гонцом в Москву Иванку.
     - Разумен.  Конь ему послушен.  Хоть и молод,  но за мир постоять
сумеет, - сказали мужики.
     Исай Болотников поклонился в пояс селянам. Хотя старый крестьянин
и был рад за сына, но все же засомневался:
     - Дерзок Иванка мой бывает.  Чу, и на мельнице шум затеял. Кабы и
в Москве не сорвался.
     - Как  порешили - тому и быть.  Снаряжай сына,  Исай,  - степенно
сказал белоголовый Акимыч.
     - На моем Гнедке далеко не ускачешь.  Заморен конь. Теперь резвую
лошаденку нам по всему селу не сыскать.
     - Что верно,  то верно,  - отощали лошаденки,  - снова озадаченно
завздыхали мужики.
     - Мир  не без добрых людей,  православные,  - вмешался в разговор
Афоня Шмоток. - Есть и в нашем селе скакуны.
     Все повернулись к бобылю, а тот скинул с головы колпак и пошел по
кругу.
     - Кидайте по полушке - будут вам кони, и не один, а два.
     - Пошто два, Афоня?
     - На  другом  я  поскачу.  Без меня Иванка в Москве сгинет.  Чуть
зазевался - и  пропадай  головушка.  Москва  бьет  с  носка,  особливо
деревенских.  А  мне  не  привыкать.  Почитай,  пять  годков по Москве
шатался.
     - А что,  хрещеные?  Мужик он бывалый,  верткий,  пущай с Иванкой
едет, - проговорил Акимыч.
     - Где коней добудешь? - спросил Исай.
- У князя одолжу,  - подмигнул селянам Шмоток. - Княжьему конюху челом
ударю,  денег  дадите - винцом угощу,  уломаю Никиту.  Господские кони
сытые, зажирели на выгоне, одначе до Москвы промнутся.

     Уезжали вечером,  тайно:  дознается приказчик, что без спроса без
ведома к князю собираются - ну и быть беде. В железа Калистрат закует,
либо в вонючую яму кинет ослушников.
     Коней Афоня  и  в  самом  деле  раздобыл.  Полдня у Никиты в избе
высидел,  ендову хмельной браги с ним выпил. Никита долго отнекивался,
бородой тряс.
     - На гиль меня подбиваешь,  Афоня. За оное дело не помилуют. Да и
на дороге теперь пошаливают. В един миг под разбойный кистень угодите.
Два коня, больших денег стоят. Вовек с князем мне не расплатиться. Нет
уж,  уволь.  Поищи  коней в ином месте.  (Кистень - старинное оружие в
виде короткой палки, на одном конце которой подвешен на коротком ремне
или цепочке металлический шар.)
     Но не таков Афоня, чтобы отказом довольствоваться. Битых три часа
Никиту улещивал, даже на колени перед ним встал и слезу проронил.
     Покряхтел, покряхтел  Никита,  да  так  и  сдался.  Встал   перед
божницей,   молитвы   забормотал,  прося  у  господа  прощения.  Затем
повернулся к бобылю.
     - За мир пострадаю,  Афоня. Коли что - выручайте. Большой грех на
душу примаю. У самого жита нет. Может, и окажет князь милость.
     ...За околицей,  когда  совсем стемнело,  гонцов провожали Исай и
Акимыч. Отец благословил сына, облобызал троекратно, напутствовал:
     - Удачи тебе,  Иванка. Ежели князь смилостивится - пусть грамотку
приказчику отпишет.  Гордыню свою запрячь,  я тя знаю...  В Москве  по
сторонам не глазей.  Остепенись, дело разумей. Все село тебя - ох, как
ждать будет.
     Акимыч протянул Иванке полтину денег,  перекрестил дрожащей сухой
рукой:
     - Прими от селян, молодец. Сгодится в дороге. Езжайте с богом...
     Ездоки спустились к реке,  обогнули взгорье и сосновым перелеском
стали выбираться на проезжую дорогу.
     Ехали молча.  В Болотникове еще не улеглось  радостное  волнение.
Еще  бы!  Из  всего  села  его  гонцом  к  князю выбрали.  Такой чести
удостоили и на серьезное дело снарядили, шутка ли. Это тебе не борозду
в поле прокладывать.
     Но вскоре в душу закралась и тревога: князь Телятевский спесив да
прижимист,  не  легко  к  нему  будет подступиться.  Да и Пахом не зря
сказывал, что на Руси праведных бояр нет.
     Дорога шла лесом.  Темь непроглядная, а по небу - золотая россыпь
звездная. Тихо, уныло.
     У ездоков  за спиной по самопалу,  за кушаками - по кистеню да по
ножу охотничьему. Чего в дороге не бывает!
     Нагулявшиеся, сытые  кони,  как  только  вышли на дорогу,  звонко
заржали и сразу же понеслись вскачь.
     Афоня, едва удерживаясь в седле, закричал на молодого рысака:
     - Тпру-у-у, окаянный! На пень с тобой угодишь.
     Болотников огрызнулся:
     - А брехал,  что на коне горазд сидеть.  Лежал бы на  полатях.  С
тобой и за неделю не управишься. Кину тебя в лесу, а сам поскачу.
     Иванка потрепал  коня  за  гриву,  натянул  поводья  и   взмахнул
плеткой.   Рысак  послушно  умчал  наездника  в  темноту.  А  вдогонку
испуганно, на весь лес пронеслось:
     - Иванушка-а-а, постой, милай!
     Болотников осадил   коня,   подождал    Афоню.    Шмоток    начал
оправдываться:
     - Годков пять на лошаденку не садился.  Ты не серчай,  Иванка.  Я
обыкну...
     Болотников досадно махнул рукой: послал господь наездника. Однако
вскоре  пришлось  ехать  не  торопясь.  Чем  дальше  лес,  тем  теснее
обступали дорогу ели,  цепляясь  колючими  лапами  за  вершников.  Бор
тянулся непроницаемой черной стеной, мрачно шумел, нагонял тоску.
     Над самой головой вдруг громко  и  протяжно  ухнул  филин.  Афоня
ойкнул, втянул голову в плечи, погрозил в темноту кулаком:
     - У-у, разбойник.
     - Чудной ты мужик,  Афоня. Пошто в Москву напросился? Князь у нас
крут на расправу да и приказчик за самовольство не помилует.
     - Наскучило   мне   на  селе,  парень.  Человек  я  бродяжный.  В
белокаменной давненько не бывал.  Охота по Москве  пройтись,  на  бояр
посмотреть,  хлеба-соли покушать,  красного звону послушать. А кнута я
не боюсь,  кожа у  меня  дубленая.  Бывало,  неделями  на  правеже  за
недоимки простаивал, батогами нещадно пороли. (Правеж - принудительный
порядок взыскания долга с ответчика  в  русском  государстве  в  XV  -
начале  XVIII  вв.  Правеж заключался в том,  что ответчика,  в случае
невыполнения  им  судебного  решения  об  уплате  долга  деньгами  или
имуществом,  ежедневно,  кроме воскресений, в течение нескольких часов
били батогами по обнаженным икрам ног перед  приказной  избой.  Указом
1718 г. Петр 1 заменил правеж принудительными работами.)
     - Нелегко в Москве жилось, Афоня.
     - По Руси я много хаживал и всюду простолюдину худо приходится. А
в Москве в ту  пору  особливо  тяжко.  Грозный  царь  Иван  Васильевич
ливонца воевал.  Великую рать Русь на иноземца снарядила.  А ее обуть,
одеть да накормить надо.  Я в те годы в вотчине князя Василия Шуйского
полевал.  Сбежал  в  Москву  с голодухи.  К ремесленному люду пристал,
хомуты зачал выделывать.  В Китай-городе в Зарядье  старик  к  себе  в
избенку  пустил  -  добрая  душа.  На торгах стал промышлять.  Думал в
белокаменной в  люди  выбиться,  драную  сермягу  на  суконный  кафтан
сменить  да  ежедень вдосталь хлебушком накормиться.  Ан нет,  парень.
Хрен редьки не слаще.  На Москве черному люду -  маята,  а  не  жизнь.
Замучили подати да пошлинные сборы.  Целовальники собирают по слободам
деньги кабацкие,  дерут  деньги  ямские.  Окромя  того,  каждый  месяц
выкупные деньги собирают, на людей, что в полоне у иноземца. На войско
стрелецкое и деньгами и хлебушком платили.
     Избенка у  нас  с  дедом  была крохотная и землицы во дворе самая
малость.  Пару кадок капусты да огурцов насаливали,  а оброчные деньги
взимали  с огородишка немалые.  Ох,  как худо жили.  В Москве я вконец
отощал.  Сам посуди,  Иванка.  В нашей  слободке  поначалу  государевы
сборщики  сотню  тяглецов  насчитывали,  а  затем  и  трех десятков не
осталось. Разбежались людишки от нужды.
     А нам все это по животу било.  Мастеровой люд разбежался, а с нас
все едино по старой записи подати  взимали,  за  прежние  сто  дворов.
Откуда эких барышей наберешься?
     В должниках  ходил,  за  недоимки  всего   батогами   испороли...
Помолился  на  Пожаре  у  храма  Василия  Блаженного  да  и подался из
стольного града. И снова зачал по матушке Руси бродяжничать, христовым
именем  кормиться...  (Пожар - Красная площадь.  Первоначально площадь
называлась "Торгом"  или  "Пожаром"  (за  частые  пожары),  во  второй
половине XVII в. получила название "Красная", т. е. красивая.)
     Афоня тоскливо вздохнул, сплюнул в темноту и замолчал.
     Иванка тронул бобыля за плечо, спросил:
     - В лицо князя Василия Шуйского видел?
     - А то как же,  паря.  Неказист князь,  на козла, прости господи,
обличьем схож. Росту малого, бороденка жидкая, но сам хитрющий, спесив
не в меру и скупой, как наш мельник.
     - И к тому же христопродавец.  Готов  святую  Русь  басурману  за
полушку отдать, - добавил Болотников.
     - Енто отчего же паря? - заинтересовался Афоня.
     Болотников не ответил,  а про себя подумал:  "Великую силу в себе
Пахомова грамотка таит.  Может,  открыться Телятевскому?  Сказывают  в
народе,  что  крепко  наш  князь  с  Шуйским  не ладит.  Поведаю ему о
потайном столбце - глядишь и добрей станет да  жита  селянам  до  нови
взаймы даст".

Глава 27
                          У КРЕПОСТНОЙ СТЕНЫ

     На рассвете выехал к Яузе.  Над тихой,  застывшей рекой  курился,
выползая на низкие берега,  белесый туман,  обволакивая густое зеленое
разнотравье.
     Иванка кинул взгляд на открывшуюся Москву и молвил весело:
     - Глянь,  Афоня,  на чудо-крепость.  По осени мы с отцом на  торг
приезжали.  Тогда каменных дел умельцы только до Сретенки новой стеной
город опоясали,  а нонче уже и на Васильев луг башню  подвели.  Растет
Белый город.
     - Мать честная!  А башни-то,  башни-то мотри какие возвели!  Зело
грозны и неприступны, - всплеснул руками бобыль.
     - Теперь ворогу Кремля не достать,  через три кольца каменных  ни
крьмцу, ни свейцу, ни ливонцу не пробиться.
     Афоня вертелся на лошади, вставал на стремена и все умильно ахал:
     - И  всего-то  пять годков в белокаменной не бывал.  Тут за Яузой
еще лес шумел, а теперь слободы раскинулись. Вот те на!
     Афоня спрыгнул  с  лошади,  опустился  на колени,  скинул шапку и
принялся истово креститься на златоверхие купола слободских церквей.
     - Матушка Москва белокаменная,  златоглавая,  православная, прими
сирот своих с милостью и отпусти с добром.
     Иванка повернулся к лесу, залитому теплыми лучами солнца, толкнул
Афоню.
     - Айда в бор, самопалы спрячем.
     - И то верно,  Иванка.  По Москве оружному простолюдину запрещено
ходить. Мигом в Разбойный приказ сволокут.
     Под старой корявой  сосной  засыпали  самопалы  землей,  бурьяном
прикрыли и вернулись к реке.  Верхом на конях миновали деревянный мост
и выехали на Солянку.
     В приземистых  курных  избенках  ютились черные люди - государевы
тяглецы.  Несмотря на ранний час, от изб валил дым. Он клубами выходил
из   волоковых   оконцев   и  смрадными  тучами  повисал  над  жухлыми
соломенными крышами.
     По улице сновали в полотняных сарафанах девки и бабы с бадейками,
хмурые бородатые мужики с заступами, топорами и веревками.
     - Москва  завсегда  рано  встает,  Иванка.  Эгей,  мужичок,  куда
спозаранку снарядился? - окликнул бобыль тяглеца.
     Посадский перекинул с плеча на плечо топор и огрызнулся.
     - Очумел, козел паршивый. Аль не видишь, чирей те в ухо!
     Афоня хихикнул.
     - Востер мужичок.  Здесь не зевай, народ бедовый. Однако куда это
людишки спешат?
     - Помолчи, Афоня, - оборвал бобыля Болотников.
     Вдоль крепостной  стены,  словно в муравейнике,  копошились сотни
работных людей:  заступами копали ров, железными кирками долбили белый
камень,  в бадейках,  кулях и на носилках подтаскивали к стене песок и
глину,  поднимались по деревянным настилам на башню.  Тут  же  сновали
десятки  конских  подвод с обозниками,  каменных дел мастера,  земские
ярыжки, объезжие слободские головы с нагайками.
     Пыльно, душно.  Ржание  лошадей,  свист  нагаек  и  шумная  брань
земских ярыжек, досматривавших за нерасторопным и нерадивым людом.
     К гонцам верхом на коне подскочил объезжий голова, свирепого вида
мужик в малиновом кафтане, при сабле. Спросил дерзко:
     - Чего рты разинули? Что за народ?
     - Из деревеньки мы,  батюшка.  В Москву нам  надобно,  в  соляную
лавку. Щти хлебаем пустые и без соли, - попытался вывернуться Афоня.
     - Слезай с коней.  Айда глину месить,  камень таскать, - приказал
голова.
     - Дело у нас спешное,  человече.  Должны вскоре назад обернуться,
сев в вотчине, - сказал Болотников.
     Объезжий сунул два пальца в  рот  и  оглушительно,  по-разбойному
свистнул.  Мигом подлетели с десяток земских ярыжек в темных сукманах.
(Ярыжка - низший  полицейский  служитель.  Сукман  -  суконный  кафтан
особого покроя.)
     Голова вытащил из-за пазухи затасканный бумажный  столбец,  ткнул
под козлиную бороденку Афони.
     - Царев указ не слышали?  Всякому проезжему,  прохожему, гулящему
люду,  скомороху,  калике али бродяге, что меж двор шатается, государь
повелел по едину дню на крепости быть и с превеликим  радением  цареву
силу множить. Так что слезай с коней, деревенщина.
     Иванка чертыхнулся про себя.  В селе  мужики  гонцов  как  Христа
дожидаются,  мешкать  и  часу  нельзя.  Но пришлось смириться:  против
государева указа не пойдешь.
     Объезжий голова  подвел  гонцов  к Яузским воротям,  над которыми
каменных дел мастера возводили  башню.  Сверху  черноглазый  детина  в
кожаном запоне,  весь перепачканный известкой, мелом и глиной, заметив
новопришельцев, прокричал: (Запон - фартук.)
     - Давай их сюды, Дорофей Фомич. У меня работных людей недостает.
     Дорофей Кирьяк согласно мотнул бородой. Афоня ухватил его за полы
кафтана:
     - При  лошадушках  мы,  батюшка.   Дозволь   возле   реки   коней
стреножить. Тут рядышком, да и нам отсель видно будет, не сведут. Мало
ли лиходеев кругом.
     Кирьяк оценивающе,  прищурясь,  взглянул  на  рысаков и милостиво
разрешил.
     По шаткому  настилу  Иванка  поднялся на башню,  где каменных дел
мастера выкладывали "шапку". Черног