у,    наполовину    спрятавшись    за
темно-зеленым бором. От земли шел пар.
     - Однако, отвык я на ниве полевать. Ноги чуть бродят. Почитай, от
зари   до  зари  княжью  землю  топчем,  -  кряхтя,  проговорил  Пахом
Аверьянов, сбрасывая с натруженного плеча лукошко.
     - Сказывал  тебе  - неча ходить.  Лежал бы на печи да кости грел.
Слаб ты еще, не в теле, - добродушно заворчал Исай.
     - В страду грех на печи лежать.  Хоть малость,  да помогу. Сам-то
замаялся, вижу, лица нет. А Иванка у тебя работящий. Крестьянское дело
ловко справляет, - вымолвил Пахом.
     - Не перехвали,  взгордится  еще,  -  вступил  в  разговор  Афоня
Шмоток.
     - Не велика премудрость пахать да сеять.  Это  не  твои  завирухи
разгадывать,  - произнес молодой Болотников, укладывая соху и порожние
мешки на телегу.
     Афоня тотчас  оживился,  скинув  свой  рваный  войлочный  колпак,
лукаво блеснул глазами и заговорил деловито:
     - Иду,  мужики,  энта я лесом.  Дело под вечер,  глухомань,  жуть
берет.  Да вдруг около меня как засвистит!  Присел от страху. Я туды -
свищет, я сюды - свищет. Ну, беда, думаю, пропал Афоня, молись богу да
смерть примай. Залез на ель, сижу - свищет, окаянный.
     - Ну,  дык кто?  Разбойные люди што ли? - вошел в интерес Семейка
Назарьев.  Вокруг Афони сгрудились мужики,  кончившие сеять.  Смолкли,
ждали бобыльского ответа.
     Шмоток надвинул на самый нос колпак, озорно подмигнул и изрек:
     - А енто, мужики, у меня в носу.
     Грохнула толпа от дружного смеха.  Даже Исай,  обычно  скупой  на
улыбку, и тот не выдержал, прыснул в бороду.
     - Скоморох да и токмо.
     По давно  заведенному  обычаю  страдники,  заканчивая княжий сев,
оставляли на меже самые что ни на есть истрепанные лапти,  повернув их
носками в сторону деревни. При этом селяне приговаривали:
     - Пахали  лапти  княжью  ниву,  а  теперь  ступайте  с  богом  на
мужицкою.
     Афоня отделился от толпы и звонко прокричал:
     - А ну, православные, кому лаптей не жаль?
     Как всегда,  мужики молчали.  Однако не от жадности с обувкой  не
спешили расстаться. Выжидали ради потехи.
     Глянув на мужиков, Шмоток покачал головой и снова выкрикнул:
     - Садись, ребятушки, на межу лапти казать!
     Страдники, посмеиваясь,  расселись вдоль борозды,  вытянули ноги.
Наскоро  выбрали пахаря из степенных селян для просмотра.  Седоголовый
старик, зорко поглядывая на обувку, прошелся по ряду, повернул назад и
остановился супротив Шмотка.
     - Сымай лапотки, Афоня.
     - Энто чево жа? - изумился бобыль.
     - Дырявей твоих нет, Афоня. Ишь как лыко по землице распустил.
     - Побойся бога, Акимыч. Нешто плоше лаптей не сыскал? - огорчился
Шмоток.
     - Сымай, сымай. Неча! - потребовал Акимыч.
     - Помилуйте,  православные. Последние лаптишки у меня забирает. И
в пир, и в мир, и в добры люди. Все на мне, - взмолился Афоня.
     Мужики поднялись с межи,  окружили бобыля. Шмоток поохал, поохал,
но все же пришлось ему лапти скинуть: против мира не пойдешь.
     - Экая тебе честь  выпала,  Афоня,  -  подтрунивали  над  бобылем
мужики.
     Шмоток размотал онучи,  повесил  их  на  плечи  и  пошел  к  селу
босиком, ворчал всю дорогу:
     - Раздели, окаянные. Креста на вас нет.
     Восемь дней  пахали да сеяли крестьяне княжьи загоны.  Теперь шли
возле  телег,  понукая  отощавших  лошадей,  усталые,  сгорбленные,  с
почерневшими на солнце лицами,  с огрубевшими натруженными руками. Шли
и думали о завтрашнем дне,  о своих десятинах,  где нужно еще  посеять
овес, ячмень, горох да просо.
     Возле крайней избы мужиков поджидал приказчик. Тут же стоял Мамон
с десятком ратных людей.  Когда все страдники подошли,  Калистрат снял
шапку и заговорил:
     - Князь Андрей Андреич вельми доволен остался вами, мужики. Пашню
добро унавозили,  ладно  вспахали,  дружно  засеяли  и  управились  ко
времени. Молодцы, сердешные.
     Мужики молчали, недоумевая, переминались с ноги на ногу.
     - Чую,  неспроста Калистрат мир собрал,  - негромко вымолвил Исай
сыну.
     И селянин не ошибся. Приказчик взобрался на телегу и изрек княжий
наказ:
     - Повелел батюшка Андрей Андреич еще малую толику вам на боярщине
быть.  Надобно землицу беглых людишек да  бобылей  поднять.  Запустела
пашня,  неча добру пропадать. Коли всем миром навалиться - в пару дней
сев кончите, сердешные.
     Крестьяне разом  загалдели,  затем  расступились  и  пропустили к
приказчику Исая.  Болотников разгладил бороду,  одернул потемневшую от
соленого мужичьего пота рубаху и проговорил:
     - Не гневи бога,  Калистрат Егорыч.  Все жилы  на  княжьей  пашне
вытянули.   Лошаденки  извелись,  того  гляди,  околеют.  Теперь  свои
десятины не знаем как вспахать.
     - Вечно ты встрянешь,  Исаюшка. Чево понапрасну плачешься. Указал
князь Андрей Андреич лошадушек на свой княжий луг  пустить  в  ночное.
Молодой травушки наберутся и отойдут к утру.
     - Пустое речешь,  Калистрат Егорыч.  Какая сейчас трава.  Лошадям
овса задать надо да неделю кормить их вволю.
     Приказчик метнул  на  высокого  костистого  Болотникова   колючий
взгляд, однако продолжал селян уговаривать, зная, что за страду мужики
озлобились, очерствели на княжьей ниве.
     - Землицы-то всего пятьдесят десятин. Кой разговор. Пару дней - и
вся недолга.  Потом со своей в три дня  управитесь,  а  там  и  троица
святая подойдет. Ходи веселей, сердешные.
     - Не  до  веселого  нам,  приказчик.  Голодуха  замаяла,   животы
подвело.  Завтра  на  княжье изделье не пойдем.  Свой клин сеять надо.
Эдак от всех мужиков я говорю,  -  веско  произнес  Исай.  (Изделье  -
барщина.)
     - Истинною правду Исай сказывает.  Не под силу нам теперь  княжья
пахота, - поддержал Болотникова Семейка Назарьев.
     Шумно стало.  Мужики все разом заговорили, закричали, наступая на
приказчика.
     - Вконец замучились на господском поле!
     - Ребятенки с голоду мрут. Кони дохнут!
     - Своя землица заждалась. Вона как солнышко греет.
     - Так  что передай князю - завтра свои десятины пахать зачнем,  -
твердо высказал приказчику Исай.
     Калистрат спрыгнул    с    телеги,   кивнул   головой   Мокею   и
пятидесятнику.
     - Бунтовать,  сердешные,  вздумали.  Противу князя своеволить!  -
приказчик ткнул пальцем в сторону Болотникова. - Этого взять и на цепь
посадить. Больно говорлив стал.
     На Исая  надвинулись  княжьи  люди.   Побледнев   лицом,   Иванка
оттолкнул их от отца.
     - Не трогайте старика. Он вам худа не делал.
     - И этого звереныша ваять!  - визгливо прокричал приказчик и ожег
Иванку кнутом.
     Мокей схватил  Иванку  за  руку  и  больно  заломил  ее за спину.
Болотников с трудом вывернулся и что было силы ударил Мокея в  широкий
мясистый   подбородок.   Телохранитель  охнул  и  осел  возле  телеги,
стукнувшись непокрытой головой о спицы колеса.
     - Не дерзи,  Иванка,  сгинешь, - предупредит сына Исай. - Ему уже
вязали руки веревками.
     Однако Иванка не послушал.  Горяч был в гневе молодой Болотников.
На него накинулись оружные люди,  пытаясь  свалить  на  землю.  Но  не
тут-то было.  На селе в кулачном бою не было Иванке равных.  Сильный и
верткий, он отбивался как мог.
     Помог дружинникам очнувшийся возле телеги Мокей. Он лежа обхватил
длинными ручищами Иванку за ноги и дернул на себя.  Иванка ткнулся  на
колени,  тут  уже  на  него  дружно  навалились обозленные челядинцы и
накрепко скрутили руки веревками.
     - А ну,  гэть,  мужики!  - взыграла в Пахоме казачья вольница. Он
кинулся к крайней избе и выдернул кол из частокола.
     - Верна-а!  Неча терпеть! - разъярились мужики и тоже ринулись за
кольями.
     Оружные люди  попятились  от  разгневанной  толпы,  оставив возле
телеги связанных Болотниковых. Тогда пятидесятник Мамон выхватил из-за
кушака пистоль и закричал зычно и свирепо:
     - Осади назад! Палить зачну!
     Но взбунтовавшихся  крестьян уже было трудно удержать.  Вот-вот и
колья замелькают над головами княжьих людей.
     "Вот и  конец  тебе,  Пахомка",  -  злорадно  пронеслось в голове
Мамона.
     Бухнул выстрел.  Но  пятидесятник  промахнулся.  Выпалили  поверх
толпы и дружинники из самопалов.
     Крестьяне шарахнулись в стороны: противу пистолей да самопалов не
попрешь. Да и смерть принимать никому не хотелось.
     Дружинники схватили   Пахома,   Семейну   Назарьева  и  вместе  с
Болотниковыми повели в княжий застенок.

Глава 14
                              В ЗАСТЕНКЕ

     Звякнула ржавая  цепь.  Иванка  вытянул ноги,  стиснутые дубовыми
колодками.  Железный  ошейник  больно  сдавил  горло.  Болотников  зло
сплюнул и придвинулся к прохладной каменной стене. Ни встать, ни лечь,
и темь - хоть глаза выколи.  В застенке сыро, зябко. Холодные, тягучие
капли   падают   с   потолка   на  курчавую  голову.  Иванка  пытается
передвинуться,  но коротка цепь и железа давят.  (Колодки - деревянные
оковы,  надевавшиеся  в  старину  на  ноги  узника  для предупреждения
побега. Железа - оковы, кандалы, ножные, ручные цепи.)
     Застенок -  в подвалах княжьего терема.  Когда-то старый покойный
князь  возводил  белокаменный  храм  Ильи  Пророка  в  своей  вотчине.
Оставшимся   камнем  повелел  Телятевский  мастерам  выложить  подвалы
терема,  где хранились огромные дубовые бочки  со  столетними  винами.
Тогда  же  приказал  князь соорудить глубоко в земле под подклетом для
острастки непокорных холопов темницу.
     Шаги -  гулкие,  словно  удары  вечевого колокола.  В застенок по
узкому каменному проходу спускался Мокей с горящим факелом и  ременным
кнутом.  Отомкнул висячий пудовый замок на железной решетке, втиснулся
в темницу,  окинул молодого Болотникова злорадно  ехидным  взглядом  и
приставил факел к стене.
     - Не зябко на камушках?
     Иванка не ответил, бросив на телохранителя недобрый взгляд.
     - Молчишь, нищеброд? Ничего, сейчас я тя подогрею.
     Мокей взмахнул рукой и ударил Болотникова кнутом.
     - Примай гостинчик, Ивашка!
     Болотников до крови стиснул зубы, кольца волос пали на лоб.
     - Сызнова молчишь? Ну, получай еще!
     Жжих, жжих!
     Свистит кнут - раз, другой, третий... Цепи звенят, ошейник душит,
стискивает  горло.  Рубаха  прилипла  к телу,  потемнела от крови.  Но
Иванка молчит, лишь зубами скрипит да глаза как уголья горят.
     Погас факел. Вдоволь поиздевавшись над узником, усталый Мокей зло
прохрипел:
     - Топерь будешь знать, как гиль среди мужиков заводить.
     На ощупь отыскал факел и вышел из темницы.
     Иванка попытался привстать.  Все тело горело,  больно ныло,  лицо
мокло, в глазах круги.
     "Лежачего в  железах избивает,  пес.  Ну,  погоди,  придет и твой
час", - негодовал Болотников.

     А по  соседству,  в  таком  же  темном  подвале   томился   Пахом
Аверьянов. Его не заковали в цепи, лишь на ноги вдели колодки.
     В первый день ничем не  кормили.  Утром  холоп  Тимоха  принес  в
деревянной  чашке  похлебку,  горбушку  черствого  хлеба,  луковицу да
кружку воды.
     - Помолись, старик, да за снедь принимайся.
     - Голодное брюхо к молитве глухо, мил человек.
     - А без молитвы грех. Видно, обасурманился во казаках?
     - Животу все едино,  -  вымолвил  Пахом  и  принялся  за  скудное
варево.
     - Ишь,  еретик. А поведай мне, как басурмане своему богу молятся?
- полюбопытствовал холоп.
     Пахом глянул на простодушно-глуповатое лицо Тимохи и высказал:
     - Они молитвы без мяса не бормочут.
     - Энто как?
     - Поначалу   мясо   жуют,  потом  молятся.  Кабы  мне  не  постно
трапезовать,  а как в орде  барашка  съедать,  тогда  бы  и  тебе  все
поведал.
     - Ишь ты, - ухмыльнулся Тнмоха и замялся возле решетки. - Одначе,
занятно мне, казак.
     Холоп загремел запором и заспешил наверх.  Вскоре вернулся  он  в
темницу   и   протянул   скитальцу  большой  кусок  вареной  баранины,
завернутой в тряпицу.
     - На княжьей поварне стянул.  Страху из-за тебя натерпелся.  Ешь,
старик, да борзей сказывай.
     "И впрямь с дуринкой парень", - подумал Пахом, а вслух вымолвил:
     - Долго тебе жить, мил человек.
     Пахом не  спеша  поел,  довольно крякнул,  смахнул с рыжей бороды
хлебные крошки, перекрестил лоб и произнес:
     - А  молятся  басурмане  так.  Поначалу  полбарана съедят,  потом
кафтаны с себя скидают, становятся друг против друга и по голому брюху
дубинками  постукивают  да приговаривают:  "Слава аллаху!  Седин живот
насытил и завтра того пошли".
     - Чудно-о,  - протянул,  крутнув головой,  Тимоха. - А дальше што
жа?
     - Опосля татаре вечером кости в костер бросают,  а пеплом ладанку
набивают.  Талисман сей к груди  прижмут,  глаза  на  луну  выпучат  и
бормочут,  скулят тоненько:  "И-и-иаллах,  храни нас,  всемогущий,  от
гладу и мору,  сабли турецкой,  меча русского, копья казачьего..." Вот
так и молятся, покуда месяц за шатром не спрячется.
     - А не врешь? - усомнился Тимоха.
     - Упаси  бог,  -  слукавил  скиталец и,  протянув холопу порожнюю
чашку, вопросил:
     - Болотниковы в темнице:
     - Сидят.  Кормить их три дня не ведено. Отощают мужики. Приказчик
страсть как зол на смутьянов.  До Леонтьева дня,  сказал, не выпущу, -
словоохотливо проговорил Тимоха.
     - А как же поле пахать? У Исая три десятины сохи ждут.
     - Почем мне знать. Наше дело холопье - господскую волю справлять.
     Пахом озабоченно запустил пятерню в бороду, раздумчиво крякнул и,
когда уже холоп повернулся к решетке, решился:
     - Покличь ко мне Мамона, парень.
     - Недосуг ему.  Дружину свою собирает беглых  крестьян  по  лесам
ловить.
     - Скажи пятидесятнику, что Пахом ему слово хочет молвить.
     - Не придет. Пошто ему с тобой знаться.
     - Придет,  токмо слово замолви.  А я тебе опосля о казачьем  боге
поведаю.
     - Ладно,  доложу  Мамону  Ерофеичу.  Токмо  не  в  себе  чегой-то
пятидесятник, - пробурчал Тимоха и удалился из темницы.
     Княжий дружинник заявился в застенок под вечер. Поднял фонарь над
головой  и  долго,  прищурив  дикие  разбойные глаза,  молча взирал на
скитальца.  Опустив цыганскую бороду на широкую грудь, тяжело и хрипло
выдавил:
     - Ну-у!
     "На царева палача Малюту Скуратова, сказывают, пятидесятник схож.
Лютый мужик.  Младенца задушит - и оком не поведет",  -  пронеслось  в
голове Пахома.
     - Не ведал,  что снова свидеться с  тобой  придется,  Думал,  что
князь тебя давно сказнил за дела черные.
     - Рано хоронишь меня,  Пахомка.  Седня о тебе за упокой попы петь
зачнут.
     - Все под богом ходим,  да токмо поскриплю еще на  этом  свете  и
волюшку повидаю.
     - В тюрьму двери широки,  а обратно узки, Пахомка. Молись богу да
смерть примай.
     - Не тебе, злодею, меня судить. Я человек княжий.
     - Раньше бы князю на меня доносил. Теперь припоздал. Скажу князю,
что ты  его  мерзкими  словами  хулил.  Простит  он  меня  за  бродягу
никчемного. Пощто ему мужик захудалый.
     - Черная душа у тебя,  человече.  Десятки невинных людей загубил.
Не простит тебе бог злодеяния, особливо за княжну юную...
     У пятидесятника при последних словах узника затряслась борода. Он
невольно оглянулся назад и зло прохрипел:
     - Замолчи, сатана! Прощайся с белым светом.
     - Я смерти не боюсь.  Много раз близко ее видел, когда с крымцами
да ногаями в ратном поле бился. Да только и тебе нонче не жить. (Ногаи
- народность тюркской языковой группы, крымские степные татары.)
     - Мой век еще долгий, Пахомка.
     Аверьянов поднял на пятидесятника голову, сверкнул очами.
     - Закинь гордыню,  Мамон.  О душегубстве  твоем  еще  один  божий
человек  ведает.  Уговорились  мы с ним:  коли погибну от твоей руки -
потайные грамотки на княжьем столе будут.
     Мамон отшатнулся   от  узника,  лицо  его  перекосилось,  рука  с
пистолем опустилась.
     - Нешто столбцы те сохранились?
     - Столбцы в ларце,  а ларец и по сей день в заветном месте лежит.
Хранит его божий человек.
     Пятидесятник метнулся к скитальцу, схватил его своими ручищами за
горло.
     - Кто-о-о? У ково грамотки, сатана?
     - Смерть приму,  но не выдам, - твердо вымолвил Пахом, отталкивая
пятидесятника.
     Мамон отпустил  старика,  скрипнул зубами,  рванул ворот рубахи и
опустился на каменные ступеньки.  Долго молчал. Затем, пожевав губами,
спросил:
     - Отчего при князе смолчал?
     - О том мне знать, - уклончиво отозвался Пахом.
     - Хочешь я тебе денег дам? Десять рублев отвалю. (На один рубль в
XVI веке можно было купить лошадь.)
     - Твоих денег мне не надо. Они кровью мирской залиты.
     - У-у, дьявол! - злобно воскликнул Мамон. - Пош-то звал?
     - Страда идет,  хлебушек надо сеять.  Отпусти меня и Болотниковых
из темницы.
     - А язык свой на замок запрешь?
     - Выпустишь - смолчу, - пообещал Пахом.
     Мамон что-то  невнятно   буркнул   и,   гулко   стуча   сапогами,
неторопливо начал подниматься наверх.
     Пятидесятник вышел во двор,  постоял,  раздумчиво  теребя  бороду
возле красного крыльца, а затем направился в княжьи терема.
     - Дозволь,  князь,  слово молвить?  - с низким  поклоном  спросил
Мамон, войдя в господские покои.
     Андрей Телятевский в  одной  просторной  белой  рубахе  сидел  за
столом  и  заряжал  огневым зельем самопалы и пистоли.  (Зелье - слово
употреблялось в разных значениях:  а) ядовитый напиток  из  настоя  на
травах; б) то же, что порох.)
     Князь собирался на озера - самое время дичь  бить.  Челяди  своей
заряжать  пистоли  больше не дозволял.  Прошлым летом охотничий снаряд
готовил ему Мамон.  Пятидесятник переусердствовал, зелья лишку вложил.
Пистоль  на озере разорвало - князь руку себе опалил и слегка поранил.
Пятидесятника кнутом самолично отстегал и с той поры сам огневое зелье
себе готовил.
     - Чего стряслось? - поднял голову от стола Телятевский.
     - Мужики   вчера   маленько   пошумели.  Твою  пашню  засеяли,  а
бобыльскую  да  беглого  люда  загоны  поднимать  не  захотели.   Трех
горлопанов мы в подклет свели.
     Седни мужики смирились -  вышли  засевать  поле.  Мыслю,  и  этих
крикунов неча в безделии держать. Прикажи выпустить, князь.
     - Отчего приказчик мне ничего о смердах  не  поведал?  -  сердито
проговорил Телятевский. - В вотчине гиль, а князь о том не ведает.
     - Да шум не велик был,  князь,  - пряча вороватые  глаза  в  пол,
произнес Мамон. - А приказчик сказать тебе оробел. Серчаешь ты, князь,
когда крестьяне не при деле.
     - Довольно языком молоть,  - оборвал пятидесятника Андрей Андреич
и приказал. - Мужиков из подклета выгнать, кнутом поучить - и за соху.

Глава 15
                       БОРТНИК В СЕЛЕ ВОТЧИННОМ

     Матвей вышел  из  дремучего бора на обрывистый берег Москвы-реки,
перекрестился на золотые маковки храма Ильи Пророка и глянул на  село,
раскинувшееся по крутояру.
     Вечерело. Солнце  спряталось  за  взгорье.  Скользили  по   реке,
розовые   тени.   В   густых   прибрежных   камышах   пересвистывались
погоныши-кулики, крякали дикие утки.
     В Богородском тишина.
     "Мужики, поди,  все еще на ниве,  - подумал бортник.  - Долгонько
князь страдников на пашне неволит. Ох, крутенек Андрей Андреич".
     - Эгей,  старик!  Куда бредешь?  - воскликнул появившийся на  том
берегу   дозорный,   выйдя   из   сторожевой  рубленой  избушки  возле
деревянного моста.
     Мост -  на  дубовых  сваях.  Посередине  реки сажени на три зияет
дыра:  мост разъединен. Вздыбился вверх удерживаемый по обеим сторонам
цепями сосновый настил.  В былые времена князь собирал немалую пошлину
с Плывущих по Москве-реке торговых ладей и стругов. (Струг - старинное
русское деревянное судно.)
     Теперь купеческие суда проходят беспошлинно.  Отменил ее  грозный
царь Иван Васильевич.
     Бортник, услышав оклик,  ступил на мост и  тоже  в  свою  очередь
крикнул:
     - Соедини мост, родимый. В село иду.
     Дозорный широк  в  плечах,  сивая  борода клином.  Он в