удить Мамона, но
передумал, махнул на деда рукой и снова побрел в заросли.
     Всю ночь сидели в засаде княжьи  люди.  Рано  утром  пятидесятник
собрал дружину и повелел ей идти в розыски по лесу.
     - Притомились мы, Мамон Ерофеич. Дозволь немного соснуть, - хмуро
обмолвился десятник.
     Пятидесятник -  взлохмаченный,  с  распухшим  лицом,  лишь   одни
щелочки у черных разбойничьих глаз остались - молвил строго:
     - Отоспитесь в хоромах.  Коней на заимке оставьте  да  сейчас  же
ступайте и ищите беглый люд.  Глядите в оба.  У мужиков самопалы могут
быть.
     Дружинники недовольно переглянулись и подались в лес.
     Матвей бродил по пчельнику,  думал в тревоге:  "Не  чаял  я,  что
Мамон   засаду   выставит.   Василиса,  поди,  вчера  к  дозорной  ели
пробиралась.  Нешто ее ратники не приметили?  А может,  дочка  в  ином
месте  ночь  коротала.  Как она там,  осподи?  Кругом зверье,  медведи
бродят. Задерут, неровен час..."
     А Василиса  и  впрямь  едва не угодила в руки княжьих людей.  Уже
когда совсем в лесу  стемнело,  девушка  подкралась  к  заветной  ели,
тихонько  вскарабкалась по трем обрубленным сучьям на плетеный настил,
укрылась овчиной и вдруг услышала в саженях пяти от дерева богатырский
храп караульного ратника.
     Василиса осторожно раздвинула  ветви,  пытаясь  разглядеть  внизу
спящего,  но  тщетно  -  густая  ночная  мгла окутала заросли,  лога и
мочажины.
     "Затаился ратник да уснул. Видимо, крестьян выискивают. А, может,
и до меня Мамону дело есть.  Не дознался ли где,  что я беглянка.  Ой,
худо будет. Уж не сойти ли с дерева, а то могут заприметить на зорьке.
А куда пойдешь?  Жутко ночью в лесу.  Того  и  гляди,  леший  дубинкой
пристукнет,  либо  русалки  в  болото  затащат,  а  то и рысь на грудь
кинется...  Нет уж, лучше на дереве переночевать, а чуть заря займется
- снова в лес уйти", - раздумывала Василиса.
     Тихо в лесу,  лишь где-то вдали,  за заимкой,  тревожно  и  гулко
ухает филин да каркает ворон, забившись в глухую трущобу.
     Уснула Василиса  да  так  крепко,  что  и  зорьку  свою  во   сне
проглядела.  Разбудила  ее  рыжая  пушистая  белка.  Скакнул  зверек с
соседней ели на мохнатую лапу,  которая скользнула по девичьему лицу и
снова выпрямилась - белка в испуге метнулась назад.
     Василиса вздрогнула,  подняла   голову.   Багровое   солнце   уже
наполовину  поднялось  над  бором.  Девушка  откинула  овчину,  слегка
приподняла ветви, глянула вниз, но ратника не было.
     Но вот затрещал валежник, и из дремучих зарослей вышел к дозорной
ели старый  бортник.  Поднял  бороду,  но  за  зелеными,  развесистыми
ветвями ни настила, ни Василисы не видно. Спросил тихо:
     - Здесь, дочка?
     - Тут, дедушка, - отозвалась Василиса и спустилась на землю.
     Матвей сунул ей в руки узелок и заговорил вполголоса:
     - Чудом ты сохранилась,  дочка.  Почитай, дозорный под самой елью
сидел.  Тут варево.  Поешь и снова уходи.  Когда княжьи люди сойдут, я
три  раза  из  самопала пальну.  А сейчас на дереве оставаться опасно.
Вокруг заимки ратные люди шастают.  Спозаранку в леса ушли да  вскоре,
поди,  возвернутся.  Ступай,  дочка, на озера. Туда Мамон не заявится.
На-ко вот лук да колчан со стрелами и уток там погляди.  Потом  вдвоем
на озеро наведаемся... Ну, я в избу пойду, как бы Мамон не хватился.
     Василиса поснедала и едва  приметной  тропкой,  пошла  к  озерам.
Здесь Василиса и набрела на охотников.
     Хорошо еще старый бортник лесную тропу указал,  а то бы  настигли
ее княжьи люди.
     А к вечеру,  взобравшись на высокую сосну, снова заметила девушка
клубы дыма, поднявшиеся над заимкой.
     "Ратные люди еще у деда.  Ужель меня ищут?  Придется на сосне всю
ночь коротать", - тоскливо подумала Василиса.

Глава 20
                            НЕЗВАНЫЕ ГОСТИ

     А на Матвеевой заимке до полудня было тихо.  Мамон отлеживался на
лавке.  Возле него суетилась Матрена,  прикладывая примочки на медовом
взваре. Пятидесятнику полегчало, лицо спало, глаза прорезались.
     - Медок ото всего излечивает, батюшка, - ворковала старуха. - Ибо
мед есть сок с розы небесной,  который божий пчелки собирают во  время
доброе с цветов благоуханных. И оттого имеет в себе силу велику.
     - Полно врать, старуха, - в полудреме проворчал Мамон.
     - Грешно  так  сказывать,  милостивец.  Мед всяким ранам смрадным
пособляет,  очам затемнение отдаляет,  воду  мочевою  порушает,  живот
обмягчает, кашлючим помогает, ядовитое укушение уздравляет, - напевно,
словно молитву, промолвила Матрена.
     В сенях,  послышались торопливые шаги. В избу ввалился десятник в
грязных сырых сапогах.
     - Заприметили  мужика,  Мамон  Ерофеич.  На речушке рыбу вентером
ловил. Мы за ним, а он к болоту кинулся и в камыши. (Вентерь - мережа,
рыболовная снасть, сетчатый кошель на обручах с крыльями.)
     - Так словили?
     Десятник кашлянул в пегую бороду, замялся возле двери.
     - А он тово,  Мамон Ерофеич...  Сбег,  одним словом.  Все  болото
облазили...
     - У-у,  раззява!  Тебе не дружину водить,  а у кобылы под хвостом
чистить!  - возбранился Мамон,  поднимаясь с лавки.  - Веди на болото.
Сам мужика ловить буду.
     Пятидесятник накинул на себя кафтан,  пристегнул саблю,  сунул за
рудо-желтый кушак пистоль и вышел из избы.
     - Пронеси  беду,  святой угодник Николай.  Ужель из ватаги Федьки
кого заприметили, - забеспокоился Матвей.
     Вскоре на заимку заявились новые гости. Бортник сидел в это время
на крыльце и чинил дымарь.  Выбежав  из  подворотни,  громыхая  ржавой
цепью, свирепо залаяла собака. Старик поднял голову и обмер: перед ним
стоял сам князь - высокий, плечистый, с пронзительно жгучими глазами.
     - Худо князя встречаешь, старик, - строго произнес Телятевский.
     Бортник отложил дымарь,  поднялся,  прикрикнул  на  ощетинившуюся
собаку и низко поклонился господину.
     - Прости старика,  князь.  Глаза не дюже зрячие,  не приметил,  -
проговорил Матвей и тотчас подумал:  "И чем это только моя заимка всех
приворожила? Ох, не видать мне добра".
     - Прослышал я, что возле твоего пчельника глухариный бор водится.
     - Доподлинно так,  батюшка князь.  Токмо глухари  раньше  токуют.
Припоздали малость. В эту пору мошники редко поют.
     - Но все же поют,  старик.  Собирайся на потеху глухариную,  а  я
покуда взгляну на твои хоромы.
     - На мошника еще рано идти.  Глухаря  перед  зорькой  бьют,  отец
родной.
     - Так ли старик, говорит, Тимошка?
     - Матвей  правду  сказывает.  Мошник  - птица особливая,  батюшка
князь, - подняв палец над головой, деловито заверил Тимоха.
     - Сам о том ведаю, - нахмурился Телятевский и шагнул было в избу,
но вдруг заметил целый табун  лошадей  за  черной  приземистой  баней,
привязанных поводьями к деревьям.
     - Чьи это кони, старик?
     - Твоей  дружины,  князь.  Мамон  Ерофеич  на заимке остановился.
Должно беглых мужиков высматривает.  С утра в лес ушли,  а коней здесь
оставили.
     Телятевский недовольно покачал головой и зашел в избу.
     Тимоха наклонился к бортнику и доверительно шепнул на ухо:
     - На глухаря князь впервой пойдет.  Так што сам разумей, дед... А
девку  твою  на  озерце  повстречали.  Крякву  стрелой сразила.  Князь
повелел Василису пымать, а она в лесок и сгинула, плутовка. Хе-хе...
     Бортник отшатнулся от холопа,  борода мелко затряслась, и на душе
стало смутно.
     В избе тихо. Матрена перед самым княжьим приходом убрела в лес за
кореньями и пахучими целебными травами,  надеясь  повстречать  в  бору
Василису.
     - Отшельником что ли живешь?  - спросил Телятевский,  с интересом
присматриваясь к ратным диковинам, развешанным по темной стене.
     - Со старухой векую, отец родной, - уклончиво отвечал Матвей.
     - А  девку  куда  подевал?  Кто она тебе будет,  старик?  И пошто
держишь в лесу?
     - Бедную сиротку приютил,  князь.  Родители ее примерли,  а мы со
старухой пожалели и к себе взяли.  Сама  она  из-под  Ярослава-города,
дочь крестьянская.  Не дали дитю пропасть... А на днях помолиться ее в
храм отпустили...
     Телятевский шагнул   к   бортнику,  ухватил  старика  за  бороду,
пронзительным взором обжег.
     - А не лукавишь, дед?
     - Зачем же,  отец родной.  Должна вскоре воротиться дочка.  Разве
токмо на озера забредет. Велел ей по пути туда заглянуть.
     - И что же твоей девке на озере делать? - пытливо вопросил Андрей
Андреевич, не отпуская старика.
     Матвей поперхнулся, но глаза от князя не отвел.
     - Наказал дочке крякву поглядеть.  Самопал да лук со стрелами она
прихватила.
     - Ой, хитришь, дед. Разве так в храм ходят?
     - Вестимо нет,  батюшка.  Да токмо в лесу  без  самопала  нельзя.
Должно, на выходе, возле реки свой ратный доспех оставит.
     В избу влетел Якушка.  Молодцевато тряхнул  русыми  кудрями  и  с
поклоном спросил господина:
     - Что прикажешь нам с Тимошкой делать, князь?
     Андрей Андреевич  отодвинулся от старика и сбросил с себя кафтан,
оставшись в просторной белой  рубахе.  Присел  на  лавку,  забарабанил
перстами по столу и вымолвил:
     - Будьте возле избы да приготовьте зелейный заряд на глухаря.
     Якушка вышел,  а  бортник подошел к поставцу и принялся потчевать
князя:
     - Не угодно ли медку спробовать, отец родной?
     - Простого не хочу,  а бражного ковш выпью.  - Матвей спустился в
подполье и вытащил большую железную ендову с хмельным медом.
     - Годков пятнадцать берегу,  батюшка князь.  Токмо  шибко  крепок
медок, в сон поклонит.
     - В том беды нет,  старик.  Притомился я на охоте, прилягу у тебя
на лавке.  На глухаря пойдешь - разбудишь, - проговорил князь и до дна
осушил бражный ковш.
     Похвалил деда  за добрый мед,  растянулся на лавке,  отвернувшись
лицом к стене. И вскоре уснул.
     "Странный князь.  Очами грозен,  душой суров,  а вот крестьянским
ложем не побрезговал", - подумал Матвей и вышел на крыльцо.
     Якушка и Тимоха привалились к перилам, зубоскалили.
     - Потише, робяты. Князь почивает. Чудной у нас государь, прямо на
овчину завалился, - вымолвил бортник.
     - Енто дело ему свычное.  В ливонском походе  прямо  на  земле  с
ратниками спал. Седло под голову - и храпака, - задушевно проговорил о
своем господине Якушка и,  вздохнув,  добавил:  - Но зато  и  на  руку
крутоват.  Чуть чего не по нему - тогда держись.  Голову саблей срубит
вгорячах и не перекрестится.
     Бортник потоптался на крыльце и снова взялся за дымарь.
     К вечеру,  когда Матвей во второй раз запалил костер,  на  заимку
притащились дружинники.  Злые,  голодные,  усталые подошли к избе,  но
здесь их остановил Якушка.
     - Здоров будь, Мамон Ерофеич. Удачлив ли поход?
     Пятидесятник окинул княжьего любимца сердитым  взглядом  и  молча
махнул рукой.
     - А мы вот  знатно  с  князем  поохотились.  Вишь,  сколько  дичи
набили,   -  словоохотливо  продолжал  Якушка.  -  Чай,  есть  хотите,
ребятушки.  Вон старик костер развел.  Тащите птицу в огонь.  А в избу
нельзя: князь почивает.
     Ратники и тому рады.  Мигом разобрали дичь  и  костер  разложили.
Лишь один Мамон недовольный бродил по заимке.
     "Уж не с девкой ли князь в избе услаждается?  Принесла его не  ко
времени, нелегкая", - свербила Мамона неспокойная мысль.

Глава 21
                          ГЛУХАРИНАЯ ПОТЕХА

     Ночь. Глухой,  старый, таинственный бор. Горят яркие звезды между
вершинами.
     Дед Матвей и князь стоят под сосной и слушают.  Тимоху  и  Якушку
бортник  посоветовал  князю  не  брать.  Мошник  - птица чуткая,  чуть
"подшумишь" - и пропадай глухариная потеха.
     Еще с  вечера  осмотрел  Матвей княжий самопал и покачал головой.
Дробь была мелковата.  Таким  зарядом  крупного  мошника  не  собьешь.
Бортник перезарядил самопал своим зеленным припасом.
     Тихо в бору.  Ветер дремлет в густых вершинах.  Но вот в  саженях
пятидесяти от охотников, на болоте прокричал журавль.
     - Скоро зачнется,  князь.  Должон боровой кулик с тетеркой  голос
подать, - наклонившись к князю, чуть слышно прошептал Матвей.
     И бортник не ошибся.  Минуты через две совсем рядом,  из зарослей
протяжно  и  скрипуче  отозвался  вальдшнеп,  а за ним задорно и шумно
фыркнул косач и перешел на переливчатое бормотанье.
     Андрей Андреевич переступил с ноги на ногу. Под сапогом хрустнула
сухая валежина.  Матвей предупредительно приставил палец  к  губам.  И
вдруг князь услышал, как где-то невдалеке раздалось:
     - Дак! Дак!
     А затем началось частое щелканье:
     - Тэ-ке, тэ-ке, тэ-ке!
     "А вот  и  мошник",  -  подумал бортник,  но князю об этом уже не
обмолвился.  При  первом  колене  глухариной   песни   -   упаси   бог
шелохнуться. Чуть тронешь ветку или сучок треснет - спугнешь птицу.
     Охотники замерли. Дед Матвей выждал второго певчего зачина. И вот
наконец мошник перешел со щелканья на беспрерывную азартную песнь:
     - Чивирь, чивирь, чивирь!
     Здесь уже  белобрюхий  мошник забывает обо всем на свете и ничего
не слышит,  призывая своей любовной песнью самок.  Но вот  здесь-то  и
опасность.  Старый бортник помнит,  как в прошлую раннюю весну молодые
глухарки  помешали  ему  снять  с  дерева  лесного  петуха.   Приметив
крадущегося   охотника,  птицы  с  тревожным  квохтаньем  подлетели  к
мошнику.  Петух перестал токовать,  прислушался и,  взмахнув  широкими
крыльями,  полетел  за  молодками  в  глубь леса.  Бортник вернулся на
заимку без дичи.
     Однако на  сей  раз  квохтанья пока не слышно.  А петух продолжал
"чивиркать".  Подождав,  когда мошник вовсю распоется,  Матвей  тронул
князя за рукав кафтана и сторожко,  вытягивая, словно журавль, длинные
ноги в липовых лаптях,  тронулся вперед к веселому песнопевцу.  Андрей
Андреич,  напрягая слух,  крепко зажав в руке самопал, потянулся вслед
за бортником.  Князь волновался. Еще бы! На мошника он идет впервые, а
добыть  лесного  петуха  - дело зело нелегкое.  Потому,  забыв о своем
высоком роде, послушно повиновался во всем седовласому смерду...
     Внезапно когда  уже  охотники приблизились к мошнику,  он прервал
свое пение и замолк. Князь и старый бортник вновь замерли.
     "Ужель нас учуял,  или какой зверь мошника спугнул?" - озабоченно
подумал бортник.
     Прошла минута,  вторая.  Князю  на  лицо  опустилась еловая лапа.
Щекочет  зелеными  иголками  небольшую  кудреватую  бороду.  Но  ветку
отвести нельзя.  Старик строго-настрого наказал еще на заимке:  "Ежели
петух после чивирканья смолкнет - не шевелись, умри"...
     Бортник облегченно   вздохнул.   Глухарь  снова  зачал  токовать.
Пронесло.  Но чем ближе к мошнику,  тем чаще и непролазнее  становился
бор.  Пришлось  последние три-четыре сажени преодолевать ползком,  под
смолистыми пахучими лапами.
     Андрей Андреевич  порвал суконные порты о сучек,  оцарапал лицо и
зашиб колено о подвернувшийся пенек,  но  все  же  терпеливо  полз  за
стариком.
     Но вот и поляна,  над которой чуть брезжил рассвет.  Глухарь поет
совсем близко, почти над самой головой.
     Бортник указал князю пальцем на высокую старую  сосну.  У  Андрея
Андреевича  часто  колотится  сердце в груди,  слегка дрожит самопал в
правой руке.  Осторожно  поднявшись  с  земли,  долго  вглядывается  в
смутные очертания дерева. И вот, слава богу, приметил!
     Мошник - песнопевец,  широко распустив хвост,  вскинул голову  и,
опустив крылья, ходит взад-вперед по ветке.
     Андрей Андреевич,  прикрытый ветвями  ели,  поднимает  самопал  и
целится глухарю в бок, под крыло. Так советовал бортник. У Матвея были
случаи,  когда мошник,  даже раненный в грудь,  отлетел далеко в лес и
терялся в его зарослях.
     Раскатисто, гулко бухнул выстрел. Глухарь, оборвав свою призывную
весеннюю песнь, ломая ветви, тяжело плюхнулся на землю.
     Князь швырнул под ель самопал,  озорно ткнул  кулаком  старика  в
грудь,  поднял  за  широкий  хвост  птицу  и восторженно,  на весь бор
воскликнул:
     - Э-ге-ге! Попался-таки, косач!
     А бортник,  посмеиваясь в бороду,  думал: "Какой же это косач? Не
разумеет князь, что косачом тетерку кличут. Хе-хе..."

     Рано утром  по  лесной  дороге  к  Матвеевой заимке спешно скакал
гонец.  Возле избы спрыгнул с усталого взмыленного коня и  бросился  к
крыльцу.
     Свирепо залаяла собака,  Якушка,  привалившись к перилам крыльца,
встрепенулся, вскинул сонные глаза на приезжего, схватился за самопал.
     - Осади, куда прешь?
     - Очумел, Якушка. Своих не узнаешь. Здесь ли князь?
     - А-а,  это ты,  Лазарь, - широко зевнув, потянулся парень. - Тут
наш господин.
     - Ну,  слава богу.  С ног все сбились  искавши.  Буди  князя.  По
государеву делу.
     Якушка торопливо метнулся в избу.  Андрей  Андреевич,  утомленный
глухариной  потехой,  крепко  спал  на  лавке,  укрывшись крестьянской
овчиной.  Матвей со старухой дремали на полатях, а Тимоха, посвистывая
носом, свернулся калачом возле порога.
     Якушка разбудил князя.  Андрей  Андреевич  недовольный  вышел  на
крыльцо. Приезжий низко поклонился господину в ноги и вымолвил:
     - С недоброй вестью, князь. Вчера из Москвы в вотчину царев гонец
наезжал. В Угличе молодой царевич Дмитрий сгиб. Великий государь Федор
Иванович  кличет  тебя,  батюшка  князь,  немедля  в   стольный   град
пожаловать.
     Андрей Андреевич  прислонился  к  темному  замшелому  косяку,   в
тревоге подумал:
     "Зачнется на Москве гиль.  Нешто худая молва явью обернулась? Ох,
не легко будет ближнему боярину Борису".
     Князь запахнул кафтан и приказал Якушке:
     - Поднимай Мамона с дружиной. Коня мне подыщи порезвей. В вотчину
поедем...
     Перед отъездом с заимки Андрей Андреевич наказал бортнику:
     - Когда из Москвы возвернусь - Василису ко мне в  хоромы  пришли.
Быть ей сенной девкой.
     Матвей понурил голову,  смолчал.  А князь стеганул кнутом коня  и
понесся  лесной  дорогой  в  село  вотчинное.  За  ним резво тронулась
дружина.

Глава 22
                               ВЗГОРЬЕ

     Глухая ночь.
     Над куполом храма Ильи Пророка узким серпом повис молодой  месяц.
По  селу  неторопливо,  спотыкаясь,  бредет  древний  седовласый дед в
долгополом сермяжном кафтане.  Стучит деревянной колотушкой,  кряхтит,
что-то невнятно бормочет про себя.
     Пахом Аверьянов крадется  к  храму.  Жмется  к  стене.  Дозорный,
позевывая,    шаркая   лаптями   о   землю,   проходит   мимо.   Пахом
останавливается возле церковной ограды,  трогает рукой ржавую железную
решетку и призадумывается:
     "Кажись, ближе к кладбищу ложил.  Там  еще,  помню,  старая  липа
стояла... Эге, да вот она чернеет".
     Пахом идет вдоль ограды к дереву. Затем тычется коленями в землю,
сотворяет  крестное  знамение,  раздвигает  руками  лопухи и крапиву и
начинает шарить под решеткой.
     Нет, пусто.   Заелозил   коленями  дальше,  кромсая  ножом  густо
заросшую бурьяном дернину.  И  вдруг  нож  глухо  звякнул  о  железную
пластину. Пахом разом взмок и пробормотал короткую молитву.
     "Нешто до сих пор сохранился.  Я ведь  тогда  его  чуть  землицей
припорошил",  - изумился Пахом и вскоре извлек из-под ограды небольшой
железный ларец.  Трясущимися руками запихнул его под кафтан и заспешил
к Исаевой бане.
     На лавке, возле подслеповатого, затянутого бычьим пузырем оконца,
чуть  теплился  фонарь  с огарком сальной свечи.  Пахом обтер дерюжкой
ларец, с трудом отомкнул крышку и ахнул:
     - Мать честная!  Сколь годов пролежали и все целехоньки.  В ларце
покоились два пожелтевших узких  столбца.  Старик  развернул  одну  за
другой   грамотки,   исписанные   затейливыми  кудреватыми  буковками,
повертел в руках и сокрушенно вздохнул. В грамоте Пахом был не горазд.
"Поди, немалая тайна в оном писании. Не зря Мамон передо мной робеет",
- подумал Аверьянов и надежно припрятал заветный ларец возле сруба.

     Утро раннее. Пахом собирался на взгорье за глиной.
     - С тобой пойду,  Захарыч.  По