ле намочило,  теперь еще дня два не
влезешь. Отец, вон, весь почернел, сгорбился. Не повезло ноне с севом,
- промолвил возле бани Иванка.
     - Неугомонный,  ты,  вижу,  парень,   безделья   не   любишь.   В
крестьянском деле лень мужика не кормит.
     - От безделья мохом обрастают, Захарыч. Это ведь только у господ:
пилось  бы да елось,  да работа на ум не шла,  - отозвался Болотников,
вскидывая на плечо заступ с бадейкой.
     По узкой  скользкой  тропинке  спустились  к  озеру,  над которым
клубился туман,  выползая на берега и обволакивая старые  угрюмые  ели
крутояра.   Под   ракитником,   в   густых   зеленых  камышах,  весело
пересвистывались погоныши-кулички и юркие коростели.
     Неторопливо, сонным   притихшим   бором,  поднялись  на  взгорье.
Болотников взбежал на самую вершину,  встал на краю отвесного  крутого
обрыва,   ухватился   рукой   за   узловатую   вздыбленную  корягу  и,
задумчиво-возбужденный, повернулся к Пахому.
     - Глянь, Захарыч, какой простор. Дух захватывает!
     Болотников снял  войлочный  колпак.  Набежавший  ветер  ударил  в
широкую грудь, взлохматил черные кудри на голове.
     Далеко внизу, под взгорьем, зеркальной чашей застыло озеро, круто
изгибалась Москва-река, за которой верст на двадцать, в синеватой мгле
утопали дикие дремучие леса.
     Пахом опустился  на  землю  возле Болотникова,  свесил с крутояра
ноги в мочальных лаптях и вымолвил тихо:
     - Хороша матушка Русь, Иванка. И красотой взяла, и простор велик,
но волюшки на ней нет.  Везде мужику боярщина да  кнут  господский.  -
Захарыч  распахнул  сермягу,  поправил  шапку  на  голове,  вздохнул и
продолжал раздумчиво,  с болью в сердце.  - Кем я  был  прежде?  Нищий
мужик,  полуголодный  пахарь.  Потом  и  кровью  княжью  ниву поливал,
последние жилы тянул.  Все норовил из нужды выбиться да проку мало.  В
рукавицу ветра не изловишь.  Сам,  поди, нашу жизнь горемычную видишь.
Хоть песню пой,  хоть волком вой.  Как ни крутись,  а боярского хомута
мужику на Руси не миновать.
     Пахом откинулся на свои длинные руки и высказал проникновенно:
     - А в степях широких живет доброе братство.  Вот там раздолье.  И
нет тебе ни смердов,  ни князей,  ни царя батюшки.  Казачий круг  всем
делом вершит по справедливости и без корыстолюбия.  В Диком Поле мужик
свою покорность и забитость с себя словно  рыбью  чешую  сбрасывает  и
вольный  дух обретает.  И волюшка эта ратная дороже злата-серебра.  Ее
уже боярскими цепями не закуешь, она в казаке буйной гордыней ходит да
поступью молодецкой. Э-эх, Иванка!
     Захарыч поднялся на ноги,  обнял Болотникова за плечи и,  забыв о
гончарных  делах,  еще долго рассказывал молодому крестьянскому сыну о
ратных походах,  о казачьей  правде  и  жизни  вольготной.  А  Иванка,
устремив взор в синюю дымку лесов,  зачарованно и жадно слушал.  Глаза
его возбужденно блестели,  меж черных широких бровей  залегла  упрямая
складка, а в голове уже носились неспокойные дерзкие мысли.
     - Не впервой,  Захарыч,  от тебя о вольном братстве слышу. Запали
мне твои смелые речи в душу. Вот кабы так всех мужиков собрать воедино
да тряхнуть Русь боярскую, чтобы жить без княжьих цепей привольно.
     - Нелегко,  Иванка, крестьянскую Русь поднять. Нужен муж разумный
и отважный.  Вот ежели объявится  в  народе  такой  сокол,  да  зажжет
тяглецов горячим праведным словом, тогда и мужик пойдет за ним. Артель
атаманом крепка...  Вот послушай о нашем  кошевом  тебе  поведаю.  Эх,
удалой был воитель...
     Вековой бор на крутояре то гудит,  то  на  миг  затихает,  словно
прислушиваясь   к   неторопливому   хрипловатому  говору  рыжебородого
бывалого казака.
     А среди  густого  ельника  крался к вершине могутный чернобородый
мужик.  В  суконной  темной  однорядке,   за   малиновым   кушаком   -
одноствольный пистоль,  за спиной - самострел. Ступает тихо, сторожко.
Поднялся  на  взгорье,  смахнул  рукавом   однорядки   пот   со   лба,
перекрестился. Раздвинул колючие лапы, чуть высунул из чащобы аршинную
цыганскую  бороду  и  недовольно  сплюнул  под  ноги.   (Однорядка   -
долгополый   кафтан   без   ворота,  с  прямым  запахом  и  пуговками,
однобортный.)
     "Тьфу, сатана!   Да  тут  их  двое.  Пахомка  с  Исайкиным  сыном
притащился. Этот тоже с гордыней, крамольное семя. Прихлопнуть обоих и
дело с концом, чтобы крестьян не мутили".
     Мужик вытаскивает пистоль из-за кушака и прицеливается в  широкую
костистую спину Пахома.  Но волосатая рука дрожит,  и все тело в озноб
кинуло.
     "Эк, затрясло.  Чать, не впервой на себя смертный грех принимаю",
- мрачно размышляет незнакомец и,  уняв дрожь в руке,  спускает курок.
Осечка!  Свирепо  погрозил пистолю кулачищем и снова возвел курок.  Но
выстрел не бухнул над взгорьем. Мужик чертыхнулся:
     "У-у, дьявол! Порох отсырел. Везет же Пахомке".
     Мужик зло тычет  пистоль  за  кушак  и  тянется  за  самострелом.
Натягивает  крученую  тетиву  и  спускает  стрелу  с  каленым железным
наконечником.
     Стрела с  тонким  свистом  пролетела  над  самой головой Пахома и
впилась в корявый темно-красный ствол ели.
     Пахом изумленно ахнул и дернул Болотникова за рукав.
     - Ложись, Иванка. Ушкуйник! (Ушкуйник - речной разбойник.)
     Иванка опустился   возле   Пахома   в  траву  и,  не  раздумывая,
предложил:
     - Из самострела бьют.  Их мало,  а может,  и вовсе один. Иначе бы
ватажкой налетели.  Из ельника стрелу кидает.  Ползем в обхват. Только
спешно - уйдет лихой человек.
     Захарыч согласно кивнул бородой, предостерег:
     - Мотри не поднимайся.  Могут и насмерть зашибить. Иванка вытащил
из плетеного туеска охотничий нож и,  низко пригнув голову,  пополз  к
ельнику.
     А в памяти невольно всплыли некогда высказанные  слова  отца:  "В
лес идешь - не в поле соху таскать.  Нож прихватывай.  Там зверья тьма
тьмущая,  а его голой рукой не ухватишь".  Батя прав.  Но  тут  почище
зверя кто-то лютует, - помрачнев, раздумывал Болотников.
     Разбойный мужик,  разгадав замысел страдников,  закинул за  плечи
самострел и, ссутулившись, поспешно нырнул в чащу.
     Иванка, услышав  торопливые,  удаляющиеся  шаги  и  треск  сухого
валежника по ту сторону крутояра,  поднялся во весь рост, махнул рукой
Захарычу.
     - Ушел, лихоимец.
     Пахом еще  некоторое  время  продолжал  лежать  на  земле,  затем
поднялся   и   подошел   к  Болотникову.  Иванка  встал  возле  старой
развесистой ели, ткнул пальцем на горицветы.
     - Отсюда  стрелял  ушкуйник.  Видишь  -  трава  примята  и  шишки
раздавлены. Видать, грузный был человече.
     Захарыч только головой крутнул:
     - Однако разумен ты, Иванка. И отваги отменной и сноровки тебе не
занимать.  Где ратное дело постиг? Я старый воитель, и то разом все не
смекнул.
     Болотников пожал  плечами,  прислушался.  Но  шорох затих.  Лихой
человек,  видимо,  уже спустился с  крутояра,  и  теперь  его  надежно
укрывал дремучий бор.
     Ушкуйники - народ разбойный, свирепый. Болотников помнит, как лет
шесть  тому  назад,  к  селу по Москве-реке на широких ладьях приплыла
ватага лихих людей.  С пистолями,  самопалами,  кистенями  и  пудовыми
дубинами ринулись к избам,  разграбили животы,  разбили княжьи амбары,
похватали девок и надругались  над  ними.  (Животы  -  домашний  скот,
лошади, все движимое имущество, богатство.)
     Напали средь бела дня.  Мужики и парни были на  жнивье,  а  когда
прибежали  в село,  разбойная ватага уже снялась.  Долго еще над селом
звучала отчаянная брань мужиков,  истошные выкрики  баб  и  безутешные
рыдания обесчещенных девок.
     Бывали случаи,  когда ушкуйники нападали  на  село  из  леса,  со
стороны  взгорья.  Так  было  перед  крымским набегом,  когда ватага в
полсотню бородатых  удальцов  ночью  высыпала  с  крутояра  и  пустила
"красного  петуха"  под  княжьи  хоромы.  Князь с дружиной находился в
далеком ливонском походе.  Разбив винные погребы и прихватив  с  собой
рухлядь,  пьяная  ватага  сошла  к  Москве-реке.  Одна  из ладей возле
разводного моста опрокинулась,  накрыв под собой с десяток ушкуйников.
(Рухлядь - добро, пожитки, скарб.)
     Болотников, осмотрев  вблизи  вершины  взгорья  чащу,  присел  на
поваленную буреломом сосну и высказал:
     - Здесь был не ушкуйник,  Захарыч.  Поодиночке они  по  лесам  не
бродят.
     - А я,  пожалуй,  теперь смекаю,  кто на нас самострел поднял.  Я
тому  виной.  Из-за меня,  пня старого,  и ты бы сгиб,  - хмуро сказал
Пахом.
     - Кому же ты успел поперек дороги встать, Захарыч? Кажись, только
вчера на село заявился. Кто твой недруг?
     - На Руси злодеев немало, Иванка. Вот вернемся в баньку - там все
и обскажу, - проговорил Аверьянов, а про себя подумал:
     "Злобится Мамон.  Видно,  грамотки  да  старые  грехи не дают ему
покоя.  Пора о столбцах Иванке поведать,  а то,  неровен час  -  и  на
погост сволокут".
     Набрав на  взгорье  глины  в  бадейки,   Болотников   и   Захарыч
спустились к озеру,  перешли ручей по жухлому шаткому настилу и только
стали подходить к бане,  как над селом поплыл  заунывный  редкий  звон
большого колокола.
     - Разве помер кто, - тихо вымолвил Захарыч.
     Навстречу попался  Афоня  Шмоток.  Босой,  без  шапки,  в дырявых
крашенинных портах.  Кинулся к мужикам, завздыхал, козлиной бороденкой
затряс:
     - Ох,  горе-то  какое,  православные.  Беда  беду  родит,   бедой
погоняет. И чево токмо на Руси не деется...
     - Сказывай толком, Афоня. Чего стряслось?
     - Осиротил  нас  царевич  молодехонький Дмитрий.  Из Углича весть
донесли  -  сгубили  государева  братца,  ножом  зарезали.  -   Шмоток
оглянулся,  понизив голос, и добавил. - Болтают людишки, что-де боярин
Борис Годунов к оному черному делу причастен.
     Пахом и Болотников сняли шапки,  перекрестились,  а Афоня,  вертя
головой по сторонам, суетливо продолжал:
     - Не  зря  в  народе  слух  идет,  что татарин Борис на государев
престол замахивается.  С колдунами он знается.  Кажду ночь, сказывают,
он с ведунами по своей кровле на метле скачет,  наговоры шепчет, царев
корень извести норовит.  Бывал я в Москве.  Говорят людишки посадские,
что  он  лиходею  Малюте Скуратову свойственник...  (Малюта Скуратов -
(Бельский Григорий Лукьянович)  думный  дворянин,  ближайший  помощник
царя   Ивана   IV   по   руководству  опричниной,  пользовавшийся  его
неограниченным доверием. Был одним из наиболее типичных представителей
рядового  русского  дворянства  XVI  века,  ставшего социальной опорой
самодержавия в его  борьбе  с  боярской  оппозицией.  Решительность  и
суровость,  с  которой  Малюта Скуратов выполнял любое поручение Ивана
IV,  сделали его объектом ненависти бояр.  Во  время  Ливонской  войны
Малюта  Скуратов  командовал  частью  войска  и  был  убит  при  осаде
Ливонской крепости Вмесенштейн.  Одна из дочерей  Малюты  Скуратова  -
Мария, была замужем за Борисом Годуновым.)
     Болотников и Захарыч,  едва отвязавшись от Афони, побрели к бане,
а бобыль все кричал вдогонку:
     - В  храм  ступайте.  Батюшка  Лаврентий  панихиду  по  убиенному
царевичу будет справлять.
     Пахом, кряхтя,  опустился на завалинку возле бани, устало вытянул
ноги, проговорил:
     - Экий седни день смурый,  Иванка.  Дождь  помалу  кропит,  ворог
стрелой кидает, царевичей бьют.
     Иванка молча принес воды,  вытащил из  бани  долбленое  корыто  и
принялся замешивать глину, а затем уже высказал:
     - Государи да князья всю жизнь меж собой дерутся.  Мудрено  здесь
правду  сыскать.  А  мужику все однако:  Русь без царя не останется...
Чего мне молвить хотел?
     - Уж  не  знаю,  как  к  этому  и  приступить.  - Захарыч надолго
замолчал,  потом махнул  рукой  и  решился.  -  Ладно,  поведаю.  Тебе
можно...
     Захарыч взял заступ, отвалил кусок дернины от завалины, извлек на
свет божий заветный ларец.
     - Айда в баню, Иванка.
     В мыленке темно, пахнет копотью, углями и березовым листом. Пахом
достал огниво,  высек искру и запалил сухой  берестой  огарок  сальной
свечи  в  слюдяном фонаре.  Отомкнул ларец и протянул бумажные столбцы
Болотникову.
     - Грамотей ты хотя и не велик, но, может, осилишь оное писание.
     Иванка развернул поочередно столбцы, прочитал вслух написанное по
складам и изумленно глянул на Пахома.
     - Непросты твои грамотки,  Захарыч.  Да ведь  тут  о  государевом
изменщике сказано.
     Пахом озадаченно и растерянно покачал головой,  кашлянул в бороду
и развел руками.
     - Не гадал,  не ведал,  что в грамотках об измене  прописано.  За
оное  дело  грозный царь Иван Васильевич головы князьям топором рубил.
Вот те и Шуйский!
     - А наш-то князь на измену не пошел.  Не зря,  поди,  крымцы наше
село огню и мечу предали.  Откуда сей ларец с  грамотками  подметными,
Захарыч? (Подметный - тайно подброшенный.)
     - Ларец-то?  - Пахом откинул колпак на затылок, загасил фонарь и,
подсев  ближе  к  Болотникову,  повел неторопливый и тихий рассказ.  -
Страшно припоминать смутные времена,  Иванка.  Ты в ту пору совсем еще
мальцом был. Пришли на Русь татары...
     За стеной рубленой бани-мыленки завывал  ветер,  шумел  моросящий
надоедливый дождь, тусклой пеленой застилая бычий пузырь на оконце.
     Когда Захарыч закончил свою быль,  Болотников поднялся с лавки и,
помрачнев лицом, заходил по зыбким половицам.
     - Мамон - зверь. Он стрелу кидал. А князь Шуйский - иуда.
     - Истину  речешь,  Иванка.  Хошь  смерды  мы  и не нашим мужичьим
умишком до всего дойти,  но грамотки все явственно обсказали. Поди, за
каждый бы столбец князья по сотни рублев отвалили.
     - За рублем погонишься - голову потеряешь, Захарыч. Как прослышат
князья,  что мужик-смерд их тайну ведает - ну и молись богу.  В железа
закуют, а то и в подклет к медведю бросят.
     - Праведны  твои слова,  Иванка.  Боярские повадки народу ведомы.
Кабы князя Шуйского да Мамона на казачий  круг  вытащить.  Там  ворам,
душегубам и изменщикам особый суд. К пушке привяжут да фитиль приложат
- бах - и нет раба божьего.  В Диком поле завсегда без топора и  плахи
обходились...
     Возле бани послышались  шаги.  Пахом  поспешно  сунул  ларец  под
лавку. Из предбанника просунул густую бороду в дверь Исай.
     - Чего впотьмах сидите? Подь во двор, Иванка, дело есть, - сказал
и снова зашагал к избе.
     - Отцу о  грамотках  умолчим.  Непошто  ему  в  подметные  письма
встревать.  Не до того ему нынче.  А ларец припрячь. Мыслю, он еще нам
сгодится, - высказал Болотников и вышел из мыленки.

Глава 23
                               КАРПУШКА

     По липкой,  разбухшей  от дождей дороге брел мужичонка с холщовым
мешком за плечами.  Когда подвода  с  Болотниковым  и  Афоней  Шмотком
поравнялась  с  прохожим,  он  сошел  на межу,  снял дырявый войлочный
колпак и молча поклонился.
     Иванка натянул поводья, остановил лошадь и пожалел путника.
     - Садись на телегу, друже.
     - Благодарствую, милостивец. Притомился я малость.
     Мужичонка - худ,  тщедушен,  жидкая сивая бороденка клином,  лицо
постное,  скорбное.  На нем заплатанный армячишко,  потертые пеньковые
порты и лапти размочаленные.
     Афоня -  в  заплатанной  рубахе  под  синим кушаком - подвинулся,
вгляделся в прохожего и сразу же взял его в оборот:
     - Не ведаю тебя. Откуда путь держишь? С Андреева погоста што ли?
     - Поместные мы.  Дворянина Митрия Капусты.  Из Подушкина бреду  к
мельнику Евстигнею. Меня же Карпушкой кличут.
     Афоня присвистнул, крутнул головой.
     - Далеконько зашел. А свой-то мельник што?
     - С него Митрий недоимки батогами выколачивает.
     - За что же его, голубу?
     - Деревенька у нас бедная,  а Капуста  вконец  поборами  задавил.
Петруха-то  господину  хлебушек  задолжал.  Да откель его взять-то?  У
мельника самого двенадцать ртов.
     Афоня завздыхал, языком зачмокал, а Болотников спросил:
     - Как с севом управились?
     - Худо,   милостивец.   Хлебушек  еще  до  пасхи  приели.  Митрий
Флегонтыч шумит,  бранится,  мужиков батогами бьет.  А кой прок. Нет у
крестьян   жита.   Запустела   пашня,  почитай,  и  не  сеяли.  Мужики
разбредаются,  ребятенки мрут.  Вконец обнищала деревенька, - горестно
промолвил Карпушка.
     - А пошто к мельнику нашему?
     Мужичонка покосился на страдников, мешок к себе придвинул.
     - Чего жмешься? Чать, не золото в мешке-то, - ухмыльнулся Афоня.
     - Шубейку  из  овчины  мельнику несу,  православные,  - признался
Карпушка.  - Ребятенки есть просят.  Святая троица на носу.  Норовил в
деревеньке  продать.  Не  берут  мужики,  за душой ни полушки.  Может,
пудика три отвалят на мельнице-то вашей.
     - Там отвалят. Либо денежку дадут, либо в рыло поддадут. Хлебушек
завсегда в почете,  - промолвил Афоня и ударился в словеса. - Слышали?
В Москве купцы за четверть ржи по двадцать алтын дерут.  У-ух,  зверье
торговое! Помню, бывал я годков пять назад в хлебном ряду на Ильинке в
Китай-городе.   Сидит,  эдак,  купчина-ухарь  в  своей  лавке,  борода
веником,  пудовым безменом на посадских трясет, глотку дерет: "Задарма
отдаю,  окаянные!  Пошто лавку стороной обходите.  Сдохнете, ироды!" У
меня за душой ни гроша, а к купчине подошел...
     Болотников, посмеиваясь,  слушал  Афоню  о  том,  как  он сумел с
пустой  мошной  одурачить  свирепого  торговца  на  потеху  слободских
тяглецов.   (Тяглец   -   посадский   человек,   обложенный  податями,
натуральными и другими повинностями.)
     Мельница -  в  верстах  трех от села Богородского,  на холме,  за
господской нивой.  Послал Иванку отец.  Наказал привезти муки бортнику
Матвею да попросить в долг три чети зерна.
     Вправо от дороги,  верст на пять,  тянулась  мимо  княжья  пашня,
покрытая ярким зеленым ковром озими.
     Влево - пестрели жухлой прошлогодней стерней и сиротливо  уходили
в даль,  к темному бору,  нетронутые вешней сохой, разбухшие от дождей
яровые крестьянские загоны.
     "Уходит время.  У  князя уже озимые на пять вершков поднялись,  а
наши загоны впусте лежат.  Велика святорусская земля,  а правде на ней
места  не  сыщется",  -  мрачно раздумывал Болотников,  посматривая на
несеянное, зарастающее чертополохом крестьянское поле.
     Передние колеса  телеги  по самые ступицы погрузились в глубокую,
наполненную жидкой грязью колдобину.  Афоня ткнулся  лицом  в  широкую
Иванкину  спину  и  поспешно  ухватился  за  малую  кадушку,  едва  не
вывалившуюся на дорогу.
     - Балуй,  Гнедок,  -  сердито  погрозил  кулаком лошади Шмоток и,
приподняв крышку,  запустил руку в кадушку, вытащив из нее золотистого
линя.
     - Добрая рыба, хе-хе!
     - А    крапивы   пошто   в   кадушку   наложил,   милостивец?   -
полюбопытствовал Карпушка.
     Афоня хитровато блеснул глазами.
     - Э-э, братец. Первостатейный рыбак без оной злой травы не ходит.
В  крапивном  листе  всякая речная живность подолгу живет и не тухнет.
Глянь в кадку.  Вишь - и линь, и язь, и сазан трепыхаются. Душа из них
до сих пор не вышла, а ведь ночью вентерем ловил. Вот те и крапива.
     Возле Панкратьева холма страдники спрыгнули с подводы и пошли  до
самой мельницы пешком. Иванка жалел лошадь. Хотя и был Гнедок в ночном
пять дней и нагулял молодой травкой опавшие бока,  но все же  ему  еще
предстояло вскоре снова тащить за собой нелегкую соху и ковырять землю
на десятинах.
     Мельница стоит на холме издавна.  Старая ветрянка, с потемневшими
обветшалыми крыльями, помнит еще смутные годы княжения Василия Темного
и  царя  Ивана  Васильевича.  А  срубил  мельницу  прадед  Евстигнея -
деревянных дел мастер,  Панкратий,  оборотистый,  башковитый  мужик  -
старожилец князей Телятевских.  С той поры так и называли - Панкратьев
холм.

Глава 24
                             БЛАГОДЕТЕЛЬ

     Из широко  раскрытых  ворот  клубами  вилась  седая  пыль.  Возле
мельницы,  на дворе толпились с десяток мужиков,  прибывших из  разных
деревенек княжьей вотчины.  Всех привела нужда. Одни п