ят,  только  на  ночь
запирали в большом деревянном бараке, где они спали  в  гамаках,  висевших
между  двумя  балками.  Через  год  они  остались  совсем  босыми  и   так
обносились, что сквозь дыры в одежде виднелось тело.  Они  построили  себе
хижины из стволов деревьев, чтобы спастись от палящего солнца, -  оно  все
кругом сжигает в этой стране; но хижины не спасали  от  москитов;  москиты
кусали их ночью, и кожа у людей покрывалась нарывами и  болячками.  Многие
от того и умерли; а другие стали  совсем  желтые,  такие  иссохшие,  такие
заброшенные, обросшие длинной бородой, что нельзя было без жалости на  них
смотреть...
   - Огюст, давайте сало! - крикнул Кеню.
   И, взяв блюдо, он стал  осторожно  сбрасывать  в  котел  ломтики  сала,
помешивая их кончиком ложки. Сало таяло. С плиты повалил густой пар.
   - А что им давали там есть? - спросила глубоко заинтересованная Полина.
   - Рис, кишевший червями, и тухлое  мясо,  -  глухо  ответил  Флоран.  -
Прежде чем есть рис, приходилось выбирать из него червей. Мясо,  если  его
зажарить и хорошенько протушить, еще кое-как можно было съесть; но вареное
мясо так воняло, что от него подчас душу воротило.
   - А по мне, так лучше уж хлеб без ничего, -  сказала  после  некоторого
раздумья девочка.
   Леон, кончив рубить мясо, поставил блюдо  с  начинкой  для  сосисок  на
квадратный стол. Мутон,  который  продолжал  там  сидеть,  уставившись  на
Флорана, словно его крайне изумлял услышанный  им  рассказ,  вынужден  был
посторониться,  что  сделал  очень  неохотно.  Он  свернулся  клубочком  и
замурлыкал, уткнувшись носом в фарш. Однако Лиза явно не могла  скрыть  ни
своего удивления, ни брезгливости; рис, кишащий червями,  и  тухлое  мясо,
несомненно, казались ей невообразимой гадостью, позорящей  того,  кто  это
ел. И красивое,  спокойное  лицо  колбасницы  отразило,  -  как  и  жилка,
вздувшаяся на шее, -  смутный  ужас  перед  человеком,  питавшимся  всякой
поганью.
   - Нет, жилось там не сладко, -  продолжал  Флоран,  забыв  о  Полине  и
рассеянно глядя на дымящийся котел. - Что ни день, то  новые  оскорбления,
вечный гнет, нарушение всякой законности, полное отсутствие  человеческого
сострадания; все это  ожесточало  заключенных,  медленно  сжигало,  словно
лихорадкой, чувством болезненной обиды. Жили, как скоты, с занесенным  над
спиной кнутом. Подлецы хотели  убить  в  нас  человека...  Забыть...  нет,
нельзя, невозможно. Когда-нибудь эти страдания будут взывать об отмщении.
   Он понизил голос, и его  заглушило  веселое  шипение  ломтиков  сала  в
котле, шумное клокотание жира. Но Лиза услышала  его  слова  и  испугалась
выражения беспощадной ненависти,  промелькнувшего  на  лице  Флорана.  Она
решила, что он лицемер и только прикидывается добреньким.
   То, что Флоран заговорил  вполголоса,  привело  в  совершенный  восторг
Полину. Она заерзала на его колене, восхищенная сказкой.
   - А бедняк что, а с ним что? - лепетала она.
   Флоран взглянул на крошку Полину, вспомнил, где он, и  снова  улыбнулся
своей печальной улыбкой.
   - Бедняку, - отвечал он, - не нравилось жить на  том  острове.  У  него
была лишь одна мысль: бежать,  переплыть  море,  добраться  до  берега;  в
хорошую погоду удавалось разглядеть его  белую  кромку  на  горизонте,  Но
побег оттуда -  дело  нелегкое.  Надо  было  соорудить  плот.  Кое-кто  из
заключенных уже бежал прежде, поэтому на  острове  вырубили  все  деревья,
чтобы другие не могли сделать себе  лодку.  Остров  был  совсем  плешивый,
такой голый,  такой  бесплодный  от  иссушающей  жары,  что  жить  на  нем
становилось все опасней, все страшней. Тогда бедняк  и  два  его  товарища
надумали воспользоваться стволами деревьев, из  которых  сложены  были  их
хижины. Однажды вечером они пустились в плавание на  нескольких  трухлявых
бревнах, их скрепили сухими ветками. Ветер гнал плот  к  тому  берегу.  На
рассвете его  с  такой  силой  выбросило  на  песчаную  мель,  что  бревна
распались, и их унесли волны. Трое несчастных  людей  чуть  не  погибли  в
мокром песке; они увязли в нем по пояс, а один - даже  по  горло,  и  двум
другим пришлось его вытаскивать. Наконец они добрались до какой-то  скалы,
где с трудом могли усесться втроем. Когда взошло солнце, они увидели прямо
перед собой берег - серую гряду утесов, тянувшуюся вдоль  края  горизонта.
Двое из них - они умели плавать  -  решили  поплыть  к  этим  утесам.  Они
считали, что лучше уж сразу утонуть, чем  медленно  умирать  с  голоду  на
приютившем их рифе. А спутнику своему они обещали, что  вернутся  за  ним,
как только выберутся на сушу и раздобудут лодку.
   - Ага, вот теперь я узнаю! - радостно  закричала,  захлопав  в  ладоши,
Полина. - Это сказка о господине, которого съели звери.
   - Им удалось добраться до берега, - продолжал  Флоран,  -  но  это  был
пустынный берег, лодку  они  нашли  только  на  пятый  день...  Когда  они
вернулись к тому рифу, они увидели, что товарищ их лежит на спине, руки  и
ноги у него объедены до костей,  лицо  обглодано,  а  в  животе  копошатся
крабы, от чего кожа на боках вздымается, точно этот наполовину съеденный и
свежий еще труп пытается в ярости что-то прохрипеть.
   Лиза и Огюстина невольно охнули,  не  скрыв  своего  отвращения.  Леон,
который в это время расправлял свиные кишки для кровяной  колбасы,  сделал
гримасу. Кеню прервал свою работу и  посмотрел  на  Огюста:  того  мутило.
Смеялась только Полина. Чрево, кишащее крабами, водворилось, неведомо как,
посреди  кухни,  и  к  благоуханию  лярда  и  лука   присоединился   некий
подозрительный душок.
   - Подайте мне кровь! - крикнул  Кеню.  Кстати  сказать,  он  не  слушал
сказку Флорана.
   Огюст принес два жбана.  Он  стал  медленно  подливать  кровь  в  котел
тонкими красными струйками, пока Кеню усердно мешал  варево,  которое  все
густело. Когда жбаны опустели,  Кеню,  открывая  один  за  другим  ящички,
висевшие над плитой, стал брать из них щепотками пряности. Особенно  щедро
он перчил.
   - Они его там оставили, правда? - спросила  Лиза.  -  Они  благополучно
вернулись обратно?
   - Когда они возвращались обратно, - отвечал Флоран, - ветер переменился
и унес их в открытое море. Волна сорвала одно из весел,  а  вода  заливала
лодку с каждым порывом ветра так неистово, что им  приходилось  все  время
горстями вычерпывать воду. Так они кружили против берега,  доев  все  свои
скудные съестные припасы, оставшись  без  кусочка  хлеба;  их  то  уносило
шквалом, то прибивало прибоем. Это длилось три дня.
   - Три дня! - воскликнула изумленная колбасница. - Три дня без еды!
   - Да, три дня без еды. Когда восточный ветер  выбросил  их  наконец  на
сушу, один из беглецов до того ослаб, что  все  утро  пролежал  на  песке.
Тщетно товарищ пытался заставить его жевать сорванные с дерева  листья.  К
вечеру он умер.
   Тут Огюстина прыснула; но, устыдившись своего неуместного  смеха  и  не
желая показаться бессердечной, пробормотала:
   - Нет, нет, я не потому смеюсь. Это из-за  Мутона...  Взгляните  же  на
Мутона, сударыня.
   Лиза, в  свою  очередь,  развеселилась.  Вероятно,  Мутону,  под  носом
которого все время стояло блюдо с фаршем, стало тошно и противно  от  этой
кучи мяса. Он вскочил и начал быстро скрести  лапкой  стол,  словно  хотел
зарыть  блюдо,  -  так  делают  кошки,  закапывая  свой  помет.  Затем  он
повернулся спиной к блюду и повалился на бок, потягиваясь, жмурясь,  мотая
головой в блаженной истоме. Все стали расхваливать Мутона, уверяли, что он
никогда не ворует, хоть клади ему мясо под самую  лапу.  А  Полина  весьма
сбивчиво рассказала, что он вылизывает ей язычком пальцы, умывает ей после
обеда лицо и ничуть не кусается.
   Но Лиза вернулась к вопросу о том,  в  состоянии  ли  человек  три  дня
ничего не есть. Ведь это невозможно.
   - Нет! - сказала она. - Не поверю... К тому же никто никогда  не  сидел
три дня без пищи. Когда говорят:  "Такой-то  помирает  с  голоду",  -  это
просто манера выражаться. Люди всегда едят -  побольше  или  поменьше,  но
сколько-нибудь  да  едят...  Нужно  быть  совсем  отверженным,  покинутым,
пропащим человеком, каким-нибудь...
   Она, конечно, хотела  сказать  "бродягой  без  роду  без  племени",  но
спохватилась, посмотрев на Флорана. И презрительно  скривившиеся  губы,  и
ясный взор Лизы  напрямик  сказали  то,  что  она  не  договорила:  только
совершеннейшие подонки могут так беспутно  пропадать  с  голоду.  Человек,
способный три дня не есть, был в ее глазах чрезвычайно опасным  существом,
ибо порядочные люди, разумеется, никогда не окажутся в подобном положении.
   Сейчас Флоран задыхался от духоты. Прямо перед  ним  плита,  в  которую
Леон несколько  раз  подбрасывал  совком  уголь,  выводила  рулады,  точно
певчий, захрапевший на солнцепеке. Жара  становилась  неимоверной.  Огюст,
присматривавший за котлами с лярдом, весь обливался потом, а Кеню,  утирая
лоб рукавом, ждал, пока разойдется как следует  свиная  кровь.  В  воздухе
веяло сонной истомой сытости, тяжелым пресыщением.
   - Когда бедняк похоронил своего товарища в песке, - медленно  заговорил
опять Флоран, - он ушел один куда глаза глядят. Голландская Гвиана, где он
находился, - страна лесов, изрезанная реками и болотами. Больше недели шел
он, не встретив ни одного селения. Он чувствовал, что на каждом  шагу  его
подстерегает смерть. Часто, хоть голод и сжимал  клещами  желудок,  он  не
смел  отведать  роскошных  плодов,  что  свисали  с  деревьев;  он  боялся
металлического блеска ягод, их узловатых гроздьев,  которые  источают  яд.
День за днем брел он под сводами густых ветвей, не видя  ни  клочка  неба,
окруженный зеленоватым сумраком, за которым шевелился, дышал ужас. Большие
птицы взлетали над его головой, страшно шумели их крылья, и  сипло  звучал
их внезапный крик, похожий на предсмертное хрипенье; перед ним сквозь чащу
проносились скачками обезьяны, стремительно пробегали звери, сгибая стволы
деревьев, с которых дождем сыпались листья, словно от  налетевшего  ветра;
но особенный, леденящий  ужас  внушали  ему  змеи,  когда  он,  ступив  на
оседающую под ногой лесную опаль, замечал  их  узкие  головки,  мелькавшие
между причудливыми переплетениями  корней.  Иные  уголки  чащи,  напоенные
сырою  мглой,  кишмя  кишели  гадами  -  черными,  желтыми,   фиолетовыми,
полосатыми, как зебра, тигровой масти, либо цвета  вялой  травы;  внезапно
разбуженные, они уползали прочь. Тогда он останавливался и смотрел, нет ли
поблизости  камня,  чтобы  выбраться  на  него  из  трясины,   в   которую
погружался; порой он стоял на  таком  камне  часами,  оцепенев  от  ужаса,
завидев издали на прогалине  удава,  который  свернулся  кольцом,  вытянул
голову, раскачиваясь, как громадный древесный ствол,  сверкающий  золотыми
блестками брони. Ночью бедняк мой  спал  на  деревьях,  пугаясь  малейшего
шороха;  ему  мерещилось,  будто  рядом  во  тьме   скользит   бесконечная
чешуйчатая лента. Он задыхался под этим необозримым зеленым сводом; лесной
сумрак дышал жаром, как  раскаленная  печь,  источал  сырость,  тлетворный
выпот, пропитанный крепкими ароматами пахучих деревьев и  сладким  смрадом
цветов. Затем, когда скиталец наконец выбирался оттуда, когда после долгих
часов блужданий снова видел небо, перед ним, преграждая путь, расстилались
широкие реки; он шел берегом вниз по течению, посматривая, не мелькнет  ли
где серая спина каймана, пристально вглядываясь в  уносимые  водою  травы,
пускаясь вплавь,  когда  попадались  безопасные  места.  За  реками  опять
начинались  леса.  А  иной  раз  открывались  обширные,  тучные   равнины,
местность, покрытая густой растительностью, по  временам  синеющая  ясными
зеркальцами маленьких озер. Тогда он делал большой крюк, двигался  вперед,
только нащупав почву палкой, ежеминутно находясь  на  волосок  от  смерти,
рискуя быть проглоченным этой манящей трясиной, которая так и чавкала  под
ногами. Гигантская трава, питаемая соками накопившегося перегноя, скрывает
под собой гнилые болота, бездонную толщу жидкой  грязи;  и  на  всей  этой
пелене зелени, раскинувшейся необъятной сине-зеленой ширью до самого  края
горизонта, попадаются лишь узкие клинья твердой земли, которые надо знать,
если не хочешь исчезнуть навеки. Бедняк мой как-то вечером  провалился  по
пояс. При каждом движении, которое он  делал,  пытаясь  высвободиться,  он
погружался еще глубже; грязь, казалось, вот-вот  подберется  ко  рту.  Два
часа он провел в болоте не шевелясь. Но взошла луна,  и  ему,  к  счастью,
удалось ухватиться за ветку дерева над  головой.  В  тот  день,  когда  он
добрался до населенного места, ноги и руки у него были в кровавых язвах, в
синяках, распухшие от ядовитых укусов.  Он  был  так  жалок,  так  изнурен
голодом, что его испугались. Еду ему бросили в пятидесяти шагах от дома, а
хозяин стоял настороже у своей двери с ружьем в руках.
   Голос  Флорана  прервался;  он  умолк,  заглядевшись   куда-то   вдаль.
Казалось, он сейчас обращается к самому себе. Крошку Полину одолевал  сон,
она  почти  лежала,  откинув  головку,  силясь  держать   открытыми   свои
восхищенные глаза. А Кеню выходил из себя.
   - Болван, - кричал он на Леона, - ты даже кишку  держать  не  умеешь!..
Что ты на меня смотришь? Не на меня, на кишку  смотреть  надо...  Вот  так
надо держать. Не шевелись теперь.
   Правой рукой Леон поднял конец пустой кишки, в которую  была  вставлена
очень широкая воронка; левой  же  рукой  он  накладывал  кругами  кровяную
колбасу в плоский таз, на круглое металлическое блюдо, по  мере  того  как
Кеню наполнял воронку из  большой  ложки.  Кашицеобразная  масса,  черная,
дымящаяся,  текла  сквозь  нее,  наполняя   мало-помалу   кишку,   которая
расправлялась и надувалась, мягко свертываясь петлями.  Сейчас  Кеню  снял
котел с огня, и яркий свет пылающих углей озарил обоих, Кеню  и  Леона,  -
тонкий профиль подростка и широкий фас  колбасника,  -  окрасив  в  теплые
розовые тона их бледные лица и белую одежду.
   Лиза и Огюстина с живым интересом следили за этой процедурой,  особенно
Лиза, которая, в свою очередь, разругала  Леона  за  то,  что  он  слишком
крепко сжимает пальцы, отчего будто бы на колбасе образуются бугры.  Когда
кровяную колбасу перевязали, Кеню осторожно опустил ее в котел с кипятком.
Он явно чувствовал облегчение: теперь оставалось только дать ей свариться.
   - А бедняк что, а  с  ним  что?  -  лепетала  Полина,  открыв  глаза  и
удивляясь, что не слышит голоса кузена.
   Флоран укачивал ее на коленях и еще неторопливей повел рассказ, напевно
и вполголоса, как нянька, допевающая колыбельную песню.
   - Бедняк, - говорил он, - добрался до одного большого  города.  Сначала
его приняли за беглого каторжника; несколько месяцев держали  в  тюрьме...
Потом выпустили, он стал работать  кем  придется:  был  конторщиком,  учил
детей грамоте, как-то нанялся даже чернорабочим на земляные  работы...  Он
все еще мечтал вернуться на родину. Скопил он было для этого деньги, да  и
заболел вдруг желтой лихорадкой. Люди подумали, что он умер,  и  разделили
между собой его одежду; а когда  он  взял  да  выжил,  он  не  нашел  даже
рубашки... И пришлось ему начинать сначала. Бедняк  был  очень  болен.  Он
боялся, что останется там навеки...  И  наконец  бедняку  удалось  уехать,
бедняк наш вернулся домой.
   Голос становился все  тише  и  тише.  Он  замер,  растаяв  в  последней
горестной дрожи губ. Крошка Полина спала, убаюканная концом сказки, уронив
головку на плечо кузена. А он поддерживал ее, все еще качая на коленях,  -
еле заметно и мягко. Никто не обращал на него внимания, и он так и остался
сидеть на своем месте, с уснувшим ребенком на руках.
   Наступил заключительный номер программы, как выражался Кеню. Он вынимал
кровяную колбасу из котла. Чтобы она не лопнула  и  чтобы  не  переплелись
концы, Кеню поддевал колбасу палкой, наматывая ее петлями,  и  выносил  во
двор, где ей надлежало быстро  обсохнуть  на  решете.  Леон  помогал  ему,
поддерживая слишком  длинные  концы.  Гирлянды  сочной  кровяной  колбасы,
которые проносили через кухню, оставляли в воздухе дымящуюся дорожку, а от
нее становилось еще душней. Огюст, закончив вытапливать лярд, обнаружил на
плите два котла, где медленно кипел жир, извергая из вспучившегося  навара
легкие облака едких испарений. Волны жирного пара  неуклонно  прибывали  с
начала ночной работы;  теперь  он  затягивал  мутной  пеленой  свет  газа,
наполнял всю комнату, проникал повсюду,  окутав  туманом  белые  с  рыжими
подпалинами фигуры Кеню и его  подручных.  Лиза  и  Огюстина  встали.  Все
отдувались, как после плотной трапезы.
   Огюстина  взяла  на  руки  спящую  Полину.  Кеню,  который  предпочитал
собственноручно запирать кухню, спровадил Огюста и Леона, сказав, что  сам
принесет со двора колбасу. Леон ретировался весь красный: он  спрятал  под
рубашку около метра кровяной колбасы, которая должна была жечь его  огнем.
Супруги Кеню и Флоран, оставшись втроем,  молчали.  Лиза  стоя  ела  кусок
горячей кровяной колбасы, откусывая ее по маленькому кусочку  и  оттопырив
свои красивые губы, чтобы не  обжечься;  мало-помалу  черный  кусок  таял,
поглощаемый этим розовым ртом.
   - М-да, - сказала Лиза, - Нормандка дала  маху,  напрасно  нагрубила...
Колбаса сегодня вкусная.
   С черного хода постучали, вошел Гавар. Он каждый вечер  засиживался  за
полночь у Лебигра. Сейчас он явился за окончательным ответом  относительно
места инспектора в павильоне морской рыбы.
   - Понимаете, - объяснял он, - господин Верлак не может больше ждать, он
действительно тяжело болен... Нужно, чтобы Флоран решился. Я  обещал  дать
ответ завтра спозаранку.
   - А Флоран согласен, - спокойно ответила  Лиза,  снова  вонзая  зубы  в
колбасу.
   Флоран, все еще сидевший на  стуле  в  каком-то  странном  изнеможении,
тщетно пытался встать и что-нибудь возразить.
   - Нет, нет, - продолжала колбасница, - это дело решенное... Послушайте,
дорогой  Флоран,  довольно  вы  страдали.  Просто  дрожь  пробирает,   как
вспомнишь  то,  что  вы  сейчас  рассказали.  Пора  вам  остепениться.  Вы
принадлежите к уважаемой всеми семье, получили хорошее воспитание, и  вам,
право же, не подобает бродяжить, как будто вы и вправду  нищий...  В  ваши
годы ребячиться уж не дозволено... Вы наделали глупостей,  ну  что  ж,  их
забудут, простят. Вы вернетесь в свою среду,  среду  порядочных  людей,  -
словом, будете жить, как все люди живут.
   Флоран слушал удивленный, не находя слов. Она, разумеется, была  права.
Такая здоровая, спокойная женщина не могла  никому  желать  зла.  Это  он,
тощий пришелец, темная личность в черной одежде, он и есть  злой  человек,
мечтающий о том, чего не расскажешь. Ему было уже непонятно, почему он  до
сих пор отказывался.
   Но она продолжала сыпать словами, журила его,  как  мальчишку,  который
провинился  и  которого  стращают  жандармами.  Она   проявляла   поистине
материнскую доброжелательность,  находила  поистине  убедительные  доводы.
Затем привела свой последний аргумент:
   - Сделайте это ради нас, Флоран. Мы занимаем в нашем квартале известное
положение, которое вынуждает нас соблюдать большую осторожность...  Боюсь,
как бы не пошли толки, - это между нами говоря. А если  вы  займете  место
инспектора, все образуется, вы будете что-то собой представлять,  мы  даже
станем гордиться вами.
   Она становилась ласковой. Какое-то чувство умиротворенности переполняло
Флорана; каждая клетка в нем словно  пропиталась  запахом  кухни,  его  до
отвала насытили пищей, ароматом которой был насыщен воздух; он катился  по
наклонной   плоскости   вниз   -   к   блаженной   подлости    устойчивого
пищеварительного счастья, царившего в этой заплывшей салом среде,  где  он
жил уже две недели. Под самой кожей в тысяче  мест  щекотал  нарождающийся
жирок, медленно обволакивая все  его  существо  сладостной  и  торгашеской
рыхлостью. В этот поздний