ого терзала скупость.
   И все же он очень любил брата; но для него была непереносима мысль, что
пятьдесят тысяч франков могут  уйти  за  какие-нибудь  четыре  месяца.  Из
болтовни мадемуазель Саже  колбасница  догадалась,  куда  деваются  деньги
Флорана. Когда старуха позволила себе намекнуть на наследство,  Лиза  даже
воспользовалась случаем  довести  до  сведения  обитателей  квартала,  что
Флоран получил свою долю и распоряжается ею по собственному усмотрению.
   На следующий день после рассказа о  красных  полотнищах  она  решилась.
Несколько минут Лиза еще боролась с собой; она окинула взглядом колбасную;
у колбасной был унылый вид, висящие свиные  туши,  казалось,  были  чем-то
недовольны. Подле банки с лярдом сидел Мутон со  всклокоченной  шерстью  и
мрачным  взглядом,  какой  бывает  у  кота,  которому  не   дают   покойно
переваривать пищу. Тогда Лиза кликнула Огюстину и, поставив ее вместо себя
за прилавок, поднялась в мансарду.
   Войдя в  комнату  Флорана,  Лиза  содрогнулась.  Детская  безмятежность
постели была нарушена, на кровати ярким пятном выделялись  красные  шарфы,
свешиваясь до самого пола. На камине,  между  золочеными  бонбоньерками  и
старыми  банками  из-под  помады,  валялись  красные  нарукавные   повязки
вперемешку с пачками  кокард,  похожих  на  огромные,  расплывшиеся  капли
крови.  Стены,  оклеенные  тусклыми  серыми  обоями,  были  украшены,  как
стягами, полотнищами материи, висевшими на всех гвоздях,  четырехугольными
знаменами - желтыми, синими, зелеными, черными, - колбасница  поняла,  что
это знамена двадцати секций. Казалось,  младенчески  простодушная  комната
охвачена  смятением   перед   этим   убранством   революции.   Глупенькая,
грубовато-наивная  обстановка,  которая  сохранилась  и  после   Огюстины,
беспорочная белизна занавесок  и  мебели  были  сейчас  залиты  отблесками
зарева; а фотография Огюста и Огюстины как  будто  помертвела  от  страха.
Колбасница обошла комнату, осмотрела знамена, повязки, шарфы, ни к чему не
прикасаясь, словно боясь обжечься об эти страшные лоскутья. Лиза  увидела,
что догадка ее была правильной: вот куда  уходили  деньги  Флорана.  С  ее
точки зрения, это было святотатством, чем-то  невообразимым,  против  чего
возмущалось все ее существо. Ее деньги, деньги, нажитые так честно, служат
для организации бунта, расходуются на бунт! Лиза  остановилась,  глядя  на
распустившиеся цветы гранатового деревца на балконе, - они  напоминали  ей
кровавые кокарды; она прислушалась к пению зяблика, -  это  пение  звучало
для нее как далекое эхо перестрелки. Тогда она вдруг подумала: а что, если
восстание должно начаться завтра или, может быть, сегодня вечером? Знамена
реяли, мелькали шарфы, в ушах колбасницы звучала резкая барабанная  дробь.
И она стремглав побежала вниз по лестнице, не задерживаясь  ни  на  минуту
даже для того, чтобы прочесть бумаги, разложенные на  столе.  Остановилась
она только на втором этаже, куда зашла переодеться.
   В этот роковой час красавица Лиза тщательно, твердой  рукой,  причесала
свои волосы. Она была полна решимости, не  чувствовала  никакого  трепета,
только глаза ее стали еще суровей. Пока она  застегивала  на  себе  черное
шелковое платье, изо всей силы натягивая материю своими  крупными  руками,
она вспомнила слова аббата Рустана. Она вопрошала свою совесть, и  совесть
ответствовала, что Лиза только исполняет свой долг.
   Когда колбасница набросила на свои широкие  плечи  ковровую  шаль,  она
почувствовала,  что  совершает  высокопорядочный  поступок.   Она   надела
фиолетовые перчатки, приколола к шляпке густую вуаль. Перед  уходом  бодро
повернула на два оборота ключ в своем секретере, как бы заверяя  секретер,
что отныне он может наконец быть спокоен.
   Кеню стоял на пороге колбасной, выпятив брюхо под белым передником.  Он
удивился, что в десять часов жена уже в полном параде и куда-то собралась.
   - Вот те на, куда это ты? - спросил он.
   Лиза придумала, будто идет по делу с г-жой Табуро. Затем добавила,  что
заглянет в театр Гэте и купит на  сегодня  билеты.  Кеню  побежал  за  ней
вдогонку и окликнул, прося взять места прямо против сцены, - оттуда  лучше
видно. Едва он вернулся в лавку, Лиза  направилась  к  стоянке  фиакров  у
церкви св.Евстафия, наняла один из них и, опустив занавески, велела кучеру
отвезти ее к театру Гэте. Она боялась, что за ней будут  следить.  Получив
билеты, Лиза приказала кучеру ехать ко  Дворцу  правосудия.  У  ворот  она
расплатилась,  отпустила  фиакр  и,  неторопливо  пробираясь  по  залам  и
коридорам, прошла в полицейскую префектуру.
   Здесь она растерялась от сутолоки, в  которой  мелькали  полицейские  и
люди  в  длинных  рединготах;  дав  десять  су  какому-то  человеку,  Лиза
попросила проводить ее в кабинет  префекта.  Однако  попасть  на  прием  к
префекту нельзя было без особого  письменного  разрешения.  Лизу  ввели  в
тесную комнату,  обставленную,  как  роскошный  номер  гостиницы,  где  ее
встретил с холодным раздражением  некто  в  черном,  толстый  и  плешивый.
"Можете говорить", - сказал он. Тогда Лиза откинула вуалетку, назвала свою
фамилию и сразу же рассказала все без утайки. Плешивый субъект слушал  ее,
не прерывая, с усталым видом. Когда она кончила, он спросил только:
   - Вы его невестка, так?
   - Да, - прямо ответила Лиза. - Мы порядочные люди... Я не  хочу,  чтобы
мой муж был скомпрометирован.
   Он пожал плечами, словно давая понять, что все  это  в  высшей  степени
скучно. Затем раздраженно заметил:
   - Видите ли, мне докучают этим делом уже больше года. Сюда  шлют  донос
за доносом, меня подстегивают, торопят.  Поймите  же,  если  я  ничего  не
предпринимаю, значит, я считаю нужным выждать. У нас  свои  соображения...
Да вот оно, это дело. Могу вам его показать.
   Он положил перед колбасницей синюю папку с целым  ворохом  бумаг.  Лиза
стала их перелистывать. Это были как бы отдельные главы  повести,  которую
она сейчас рассказала. Полицейские комиссары из  Гавра,  Руана  и  Вернона
сообщили о прибытии Флорана во Францию. Затем следовало донесение  о  том,
что  Флоран  поселился  у  Кеню-Граделей.  Далее  описывалось  поступление
Флорана на службу на Центральном рынке, его жизнь,  вечера  у  Лебигра,  -
осведомители не упускали ни единой подробности.  Лиза,  опешив,  заметила,
что донесения дублируют друг друга, - стало быть,  они  исходили  из  двух
разных источников. Под конец она обнаружила груду писем - анонимных  писем
всех форматов, написанных самыми  разнообразными  почерками.  Дальше  идти
было уж некуда! Она увидела знакомый куриный  почерк,  почерк  мадемуазель
Саже, доносившей на кружок, собиравшийся в отдельном кабинете  у  Лебигра.
Увидела большой засаленный лист бумаги, испещренный  знакомыми  каракулями
г-жи Лекер; увидела мазню Сарьетты  и  г-на  Жюля  на  листке  глянцевитой
бумаги, украшенной желтым цветочком анютиных глазок, - оба письма доводили
до сведения правительства, что Гавара надо  остерегаться.  Узнала  Лиза  и
сквернословие матушки Меюден, которая  на  четырех  почти  неудобочитаемых
страницах повторяла базарные басни о Флоране. Но особенно взволновал  Лизу
бланк ее заведения с заголовком: "Колбасная Кеню-Граделей", -  на  обороте
которого  писал  Огюст,  предавая  человека,  служившего  в   его   глазах
препятствием для женитьбы на Огюстине.
   Должно  быть,  полицейский  чиновник  не  без  задней  мысли  дал  Лизе
заглянуть в папку с делом.
   - Узнаете вы чей-либо почерк? - спросил он.
   Лиза невнятно сказала  "нет".  Она  встала,  потрясенная  тем,  что  ей
открылось, и опустила вуаль, чувствуя, как заливает ей щеки краска тайного
стыда. Ее шелковое платье зашуршало,  руки  в  темно-фиолетовых  перчатках
спрятались под широкой шалью.  На  лице  плешивого  субъекта  промелькнула
улыбка.
   - Как видите, сударыня, ваше сообщение несколько запоздало... Но обещаю
вам, что этот ваш шаг будет принят во  внимание.  А  главное,  посоветуйте
вашему мужу сидеть смирно... при известных обстоятельствах, которые  могут
возникнуть...
   Не договорив, он привстал с кресла и слегка поклонился.  Значит,  прием
был окончен. Лиза ушла. В вестибюле она заметила Логра и Лебигра,  которые
поспешно повернулись к ней спиной. Но Лиза была в  большем  смятении,  чем
они. Она проходила по залам, заворачивала в коридоры, чувствуя  себя  так,
словно ей уже не вырваться из этого полицейского мира,  который,  как  она
только что убедилась, все видит,  все  знает.  Наконец  она  выбралась  на
площадь Дофины. На Часовой набережной она пошла медленней,  вдыхая  свежий
ветер с Сены.
   Самым отчетливым ощущением было ощущение бесполезности совершенного  ею
поступка. Ее мужу не грозила никакая опасность.  От  этого  у  Лизы  стало
легче на душе, хотя и мучили угрызения совести. Лиза злилась на  Огюста  и
всех этих женщин, которые поставили ее в нелепое положение. Она еще больше
замедлила шаг, глядя, как течет Сена; вниз по зеленой  воде  плыли  баржи,
черные от угольной пыли, а на берегу стояли рыболовы с удочками. Итак,  не
она выдала Флорана. Эта внезапно осенившая ее мысль  удивила  Лизу.  Стало
быть, она совершила бы дурной  поступок,  если  бы  выдала  Флорана?  Лиза
недоумевала: неужто совесть могла ее обмануть?  Писать  анонимные  письма,
разумеется, гадко. Но ведь она-то поступила  иначе,  действовала  открыто,
она назвала себя, она спасала всех.  Лиза  вдруг  вспомнила  о  наследстве
старика Граделя и спросила себя, не оно ли толкнуло ее на этот  шаг;  нет,
она готова, если потребуется, бросить свое добро в реку, лишь бы  исцелить
колбасную от томившего ее недуга. Нет,  она  не  скупая,  не  из-за  денег
совершила  она  этот  поступок.  Перейдя  Меняльный  мост,   Лиза   совсем
успокоилась и вернула себе обычное душевное равновесие. В сущности, оно  и
лучше, что доносчики опередили ее в префектуре: не надо  будет  обманывать
Кеню, можно спать спокойно.
   - Ну как, есть билеты? - спросил Кеню, когда она вошла в дом.
   Он попросил показать их ему и объяснить, в каком именно месте бельэтажа
они сидят. Лиза предполагала, что полиция прибежит сразу, едва поступит ее
заявление, и хитрый план пойти с мужем в театр имел целью удалить Кеню  из
дому, пока будут арестовывать  Флорана.  А  днем  она  увезла  бы  его  на
прогулку, - время от времени они позволяли себе отдохнуть от дел: ездили в
фиакре в Булонский лес, обедали в ресторане, развлекались  в  каком-нибудь
кафешантане. Но теперь Лиза решила, что можно остаться дома.  Она  провела
весь день, как обычно, за прилавком, румяная,  повеселевшая  и  еще  более
приветливая, чем всегда, точно выздоровевшая после болезни.
   - Я же тебе говорил, что свежий воздух идет тебе на пользу,  -  твердил
Кеню. - Видишь, после утренней прогулки ты совсем приободрилась.
   - Ну нет, - сказала наконец Лиза, и ее лицо снова стало суровым.  -  Не
очень-то полезно для здоровья ходить по парижским улицам.
   Вечером они смотрели в Гэте пьесу "Милосердие божье".  Кеню,  тщательно
причесанный, в рединготе и серых перчатках, смотрел не столько  на  сцену,
сколько в программу, изучая фамилии актеров. Лиза  выглядела  великолепно:
она была в открытом платье и сидела, положив руки в слишком  тесных  белых
перчатках на красный бархатный барьер. Обоих  -  Кеню  и  Лизу  -  глубоко
растрогали несчастья Мари; командор вел себя как настоящий подлец, а Пьеро
был очень смешон, и едва он появлялся на сцене, как они начинали хохотать.
Колбасница всплакнула. Отъезд юной Мари, молитва в ее  девичьей  спаленке,
возвращение домой этой несчастной, сошедшей с ума девушки вызвали слезы на
красивые глаза Лизы, и она украдкой утирала их платочком.  Но  этот  вечер
стал для нее подлинным триумфом, когда, вскинув  голову,  она  увидела  на
галерке Нормандку с матерью. Тут Лиза совсем напыжилась,  послала  Кеню  в
буфет  за  коробкой   карамели   и   стала   обмахиваться   перламутровым,
раззолоченным веером. Рыбница была побеждена; слушая, что шептала ей мать,
она опустила голову. После спектакля прекрасная  колбасница  и  прекрасная
Нормандка встретились в вестибюле, и обе как-то неопределенно улыбнулись.
   В тот день Флоран рано пообедал у Лебигра. Он  ждал  Логра,  обещавшего
представить ему  какого-то  сержанта  в  отставке,  человека  бывалого,  с
которым  можно  обсудить  план  штурма  Бурбонского   дворца   и   Ратуши.
Смеркалось; мелкий дождь, зарядивший с середины дня, окутал серой  пеленой
огромный рынок. На рыжем,  дымном  небе  вырисовывались  черные  очертания
павильонов, а клочья грязных туч проносились  почти  над  самыми  крышами,
словно цепляясь и разрываясь об острые громоотводы. Флорану  взгрустнулось
оттого, что на улице слякоть, от потоков желтой воды,  которая,  казалось,
вот-вот утопит в грязи и погасит вечернюю зарю. Он  смотрел  на  прохожих,
укрывшихся от дождя на тротуарах крытых галерей,  на  бегущие  под  ливнем
зонты, на фиакры,  катившие  мимо  все  быстрей  и  оглушительней  посреди
опустевшей мостовой. Но в тучах мелькнул просвет.  На  западе  разливалось
красное зарево.  Тогда  в  конце  улицы  Монмартр  появилась  целая  армия
метельщиков, метлами гнавших перед собой жидкую грязь.
   Логр не привел сержанта. Гавар  был  приглашен  на  обед  к  друзьям  в
Батиньоле. Поэтому Флорану пришлось  провести  вечер  наедине  с  Робином.
Флоран говорил без умолку, но под конец ему  стало  очень  грустно.  Робин
безмолвно кивал бородой  и  лишь  время  от  времени  протягивал  руку  за
кружкой, прихлебывая пиво. Соскучившись, Флоран ушел спать. Однако  Робин,
оставшись в одиночестве, и  не  думал  ретироваться;  он  все  еще  сидел,
задумчиво  наморщив  лоб  и  разглядывая  свою  кружку.  Роза  и   гарсон,
надеявшиеся  закрыть  погребок  раньше  обычного,  поскольку   завсегдатаи
отдельного кабинета отсутствовали, ждали еще добрых  полчаса,  пока  Робин
соблаговолил удалиться.
   Когда Флоран пришел домой, ему стало страшно ложиться в постель. Он был
охвачен тем  нервным  беспокойством,  которое  иногда  томило  его  целыми
ночами, переходя в  непрекращающиеся  кошмары.  Накануне  он  похоронил  в
Кламаре Верлака, скончавшегося после ужасной агонии.  На  душе  у  Флорана
было тяжело, он все вспоминал узкий гробик, опущенный  в  землю.  Особенно
трудно было отогнать от себя образ г-жи Верлак, забыть ее плачущий голос и
сухие глаза; она ходила за Флораном по пятам, говорила о гробе, за который
не заплачено, о похоронном бюро, в которое она не знает как и  обратиться,
- ведь у нее не осталось ни  су,  потому  что  аптекарь  вчера  потребовал
уплатить по счету, узнав о смерти Верлака. Флорану пришлось дать денег  на
гроб и на похоронное бюро, даже на чай могильщикам. А  когда  он  собрался
уходить, г-жа Верлак посмотрела на него так печально, что  он  оставил  ей
двадцать франков.
   Сейчас эта смерть осложняла положение.  Возникнет  вопрос  относительно
его должности. Его начнут беспокоить, захотят назначить  не  временным,  а
постоянным  инспектором.  Это  сопряжено   с   неприятными   осложнениями,
заставит, пожалуй,  насторожиться  полицию.  Флорану  хотелось  бы,  чтобы
восстание вспыхнуло завтра, чтобы он завтра же мог выбросить за окно  свою
форменную фуражку. Погруженный в эти тревожные мысли, он вышел на  балкон;
лоб его горел, и Флоран в эту душную ночь жаждал почувствовать хоть легкое
дуновение воздуха. После ливня ветер унялся. Так и  не  развеялась  духота
под темно-синим безоблачным небом. Омытый рынок раскинулся  внизу,  словно
бесформенная масса того же цвета, что и небо, усеянная, как и оно, желтыми
звездами - яркими огоньками газа.
   Облокотясь на железные перила, Флоран задумался: рано  или  поздно  его
постигнет возмездие за то, что он согласился принять место инспектора. Это
- пятно на его жизни. Ведь ему платили жалованье из бюджета префектуры, он
стал клятвопреступником, служа Империи вопреки  клятвам,  которые  столько
раз давал себе в ссылке. Желание угодить Лизе, возможность помогать  людям
из своего заработка, его старания честно исполнять свои обязанности -  все
это сейчас уже не казалось доводом, оправдывающим совершенную им подлость.
Если он страдал среди окружавших его толстокожих и отъевшихся людей, то он
заслужил эти страдания. И Флоран вспоминал проведенный здесь  тяжкий  год:
травлю, которую вели против него рыбницы, тошнотворную  муть  сырых  дней,
вечные свои  терзания  -  терзания  тощего  из-за  того,  что  желудок  не
принимает пищу, - ощущение все растущей вокруг  него  глухой  вражды.  Эти
муки он воспринимал как заслуженное наказание. Доносившиеся до него глухие
отголоски ненависти, причина которой была вне  его  понимания,  предвещали
какую-то неясную еще катастрофу, и он заранее склонял перед ней голову,  с
чувством стыда сознавая свою вину,  требующую  искупления.  И  тут  Флоран
обрушился на себя, вспомнив о том, что он готовит народное восстание; ведь
он недостаточно чист, чтобы принести успех этому делу!
   О чем только он, бывало, не грезил на этой высоте, устремив  взгляд  на
широко раскинувшиеся кровли павильонов! Чаще всего они  представали  перед
ним точно серые моря, которые манили в далекие страны.  В  безлунные  ночи
они темнели,  становились  мертвыми  озерами  с  черными  водами,  гнилыми
стоячими болотами. Ясные ночи превращали их в бассейны света; лучи  лились
на оба яруса кровель, омывая обширные цинковые площадки, переполняя  их  и
переливаясь через  края  этих  огромных  водоемов,  поставленных  один  на
другой. Морозы заковывали их в панцирь, затягивали льдом,  как  норвежские
фиорды, по которым скользят конькобежцы; а июньский  зной  погружал  их  в
тяжелый сон. Однажды вечером, в декабре, отворив окно, Флоран увидел,  что
кровли совсем белые от снега, от девственно белого снега,  который  бросал
отсвет в низко  нависшее  ржавое  небо;  они  раскинули  свой  покров,  не
запятнанный ничьею ногой, и похожи были на полярные равнины,  на  снеговую
пустошь, не  тронутую  полозьями  саней;  они  были  чудесно  безмолвны  и
ласковы, как простодушный великан. А Флоран, в зависимости от того,  какой
вид принимала перед ним эта изменчивая картина, предавался то  сладостным,
то  мучительным  мечтам;  снег  его  успокаивал,  громадная  белая  пелена
казалась ему покровом чистоты, наброшенным на мерзость рынка; в ясные ночи
потоки лунного света уносили его в волшебную  страну  сказок.  Он  страдал
только в темные ночи, в знойные июньские ночи,  которые  расстилали  перед
ним отвратительное болото, стоячие воды  некоего  заклятого  моря.  И  тут
всегда начинался один и тот же кошмар.
   Рынок был  неизменно  здесь,  с  ним;  Флоран  не  мог  отворить  окно,
опереться на железные перила, не увидев его, застилающего  горизонт.  Уйдя
вечером из рыночных павильонов, он перед сном видел их бесконечные  крыши.
Они ему заслоняли Париж, их  громада  неотступно  стояла  перед  Флораном,
ежечасно вторгаясь в его жизнь. А в эту ночь  обычный  кошмар  разросся  и
стал еще сумбурней из-за смутной тревоги, томившей Флорана. После дневного
дождя рынок пропитался смрадной сыростью. Он дышал в  лицо  флорану  всеми
своими скверными запахами, ворочавшимися посреди  города,  словно  пьяница
под столом, опустошивший  последнюю  бутылку.  Флорану  казалось,  что  из
каждого  павильона  поднимается  густой  пар.  Вдали  он  видел  мясной  и
требушиный ряды, над которыми вставала дымка,  приторно  пахнущая  кровью.
Затем следовали овощной и фруктовый павильоны, из  них  доносились  запахи
кислой капусты, гнилых яблок, ботвы, выброшенной на помойку. От масла  шло
зловоние, рыбные ряды дышали пряной сыростью. И особенно  отчетливо  видел
Флоран,  как  у  его  ног  павильон  живности  выпускает  из   башенки   с
вентиляционным отверстием теплый, смрадный воздух, который оседает, словно
копоть из фабричной  трубы.  Все  эти  испарения  сгущались,  клубясь  над
крышами, надвигались на соседние дома, ширились и тяжелой