красавице
Лизе.
   - Сделайте из него паштет, - простодушно предложил он.
   Лиза пристально, с  побелевшими  губами,  посмотрела  на  него,  затем,
стараясь не повышать голоса, проговорила:
   - Вы что же, думаете, нам есть нечего? Нет  уж,  извините,  еды,  слава
богу, здесь хватает! Уберите его отсюда!
   - Но прикажите хотя бы  сварить  его  для  меня,  -  продолжал  Флоран,
изумленный ее гневом. - Я охотно его буду есть...
   Тогда ее прорвало.
   - Мой дом не трактир,  ясно?  Скажите  тем  особам,  которые  дали  вам
лосося, пусть сами и варят его, если им угодно. А мне ничуть  не  хочется,
чтобы мои кастрюли пропахли рыбой. Уберите его отсюда, слышите!
   Еще немножко, и Лиза схватила бы лосося и выбросила бы  его  на  улицу.
Флоран отнес его к Лебигру; Розе заказали паштет из рыбы.  И  вот  однажды
вечером вся  компания  угощалась  в  отдельном  кабинете  паштетом.  Гавар
заказал еще и устрицы. Постепенно Флоран стал бывать у Лебигра  все  чаще,
проводил здесь все свои вечера. Он попадал в  раскаленную  атмосферу,  где
был простор его политическим страстям. Теперь, когда Флоран  запирался  на
своей мансарде, чтобы работать, его иной раз  раздражала  тишина  комнаты;
теоретическое исследование о свободе уже его не удовлетворяло, его  тянуло
на улицу, тянуло туда,  где  он  находил  отраду  в  острых,  как  клинок,
аксиомах Шарве, в исступлении Логра. В первые вечера Флорана  смущал  шум,
поток словоизвержений; он еще чувствовал за  ними  пустоту,  но  испытывал
потребность   отвлечься,   подхлестнуть   себя,   получить   толчок    для
какого-нибудь крайнего решения, которое утишило бы его мятущийся  ум.  Его
пьянил  самый  воздух  отдельного  кабинета,  теплый  от  табачного  дыма,
пахнущий ликером; он доставлял особенное блаженство, полное  самозабвенье,
и, убаюканный им, Флоран способен был без труда принять за  чистую  монету
даже грубую подделку. Так возникла любовь к окружающим  его  здесь  людям,
потребность встречаться с ними, засиживаться с ними допоздна,  получая  то
удовольствие,  какое  дается  привычкой.  Кроткая,  бородатая   физиономия
Робина, строгий профиль Клеманс, бледное,  изможденное  лицо  Шарве,  горб
Логра, Гавар, Александр и Лакайль - все  это  вошло  в  его  жизнь,  стало
занимать  в  ней  все  большее  место  и  давало  ему   почти   физическое
наслаждение. Когда он брался за медную ручку двери  в  отдельный  кабинет,
ему  казалось,  что  она  живая,  согревает   его   пальцы,   сама   собой
поворачивается; вряд ли он испытал  бы  более  острое  ощущение,  если  бы
сжимал гибкое женское запястье.
   Правда, в отдельном кабинете творились весьма серьезные  дела.  Однажды
вечером Логр, разбушевавшись больше обычного, ударил кулаком  по  столу  и
заявил, что, будь они настоящими мужчинами, они свергли бы  правительство.
Он добавил, что нужно договориться тотчас же, если они хотят быть готовыми
в момент переворота. Затем, придвинувшись друг к другу вплотную и  понизив
голос, они постановили образовать  маленькую  группу,  готовую  ко  всяким
случайностям. С этого дня Гавар уверился, что стал членом тайного общества
и участником заговора. Состав кружка не пополнялся, но Логр обещал связать
его с другими известными ему объединениями. А когда весь Париж будет в  их
руках, вот тогда Тюильри попляшет. И начались бесконечные  споры,  которые
продолжались  несколько  месяцев:  обсуждались  организационные   вопросы,
проблема  цели  и  средств,  вопросы   стратегии   и   создания   будущего
правительства. Как только Роза ставила грог перед  Клеманс,  кружки  перед
Шарве и Робином, мазагран  перед  Логром,  Гаваром  и  Флораном,  а  перед
Лакайлем и Александром - рюмки, кабинет  тщательно  запирали  и  заседание
открывалось.
   Разумеется, по-прежнему больше всего прислушивались к  голосу  Шарве  и
Флорана. Гавар не сумел удержать язык за зубами,  понемногу  он  рассказал
всю историю с ссылкой в Кайенну, что принесло Флорану ореол мученика.  Его
слово стало заповедью для них. Как-то вечером Гавар, задетый нападками  на
своего друга, который в тот момент отсутствовал, воскликнул:
   - Не тронь Флорана, он был в Кайенне!
   Но Шарве был весьма уязвлен этим преимуществом Флорана.
   - Кайенна, Кайенна, - процедил он сквозь зубы, - в конце концов там  не
так уж плохо жилось!
   И Шарве пытался доказать, будто ссылка -  это  пустяк,  будто  подлинно
великое страдание заключается в том, что живешь  в  угнетенной  стране,  с
кляпом во рту, перед лицом торжествующего деспотизма. Впрочем,  если  его,
Шарве, не арестовали 2 декабря, то не по его вине. Он даже  намекнул,  что
только дураки попадаются. Эта скрытая  зависть  сделала  Шарве  постоянным
противником Флорана. Споры всегда сводились к поединку между ними  обоими.
И они говорили часами при полном молчании остальных,  причем  ни  один  из
двух спорщиков не признавал себя побежденным.
   Излюбленным предметом спора  был  вопрос  о  преобразовании  страны  на
следующий день после победы.
   - Допустим, мы победили, так? - начинал Гавар.
   Победа была чем-то  само  собой  разумеющимся,  поэтому  каждый  спешил
высказаться.  Кружок  разделился  на  два  лагеря.  Шарве,   который   был
сторонником эбертизма, опирался на Логра  и  Робина.  Флоран,  по-прежнему
подвластный  своей  человеколюбивой  мечте,  называл  себя  социалистом  и
опирался на Александра и Лакайля. Что касается Гавара, то  он  не  чурался
идеи насилия; но так как его подчас  попрекали  за  богатство  и  донимали
довольно едкими шутками, он объявил себя коммунистом.
   - Надо будет все начисто смести,  -  отрывисто  говорил  Шарве,  словно
топором рубил. - Ствол дерева прогнил, мы должны его свалить.
   - Да, да! - подхватывал Логр, вставая, чтобы казаться повыше, и  толкая
своим горбом шаткую перегородку. - Все  полетит  к  черту,  это  я  говорю
вам... А там видно будет.
   Робин одобрительно кивал бородой. Его  молчание  становилось  ликующим,
когда выдвигались крайние революционные предложения. Взгляд его приобретал
некую томность при слове "гильотина"; полузакрыв глаза,  он  смотрел  так,
словно видел ее перед собой, и зрелище это его глубоко умиляло;  тогда  он
тихонько терся подбородком о набалдашник трости, издавая глухое, довольное
мурлыканье.
   - Однако, - в свою очередь вступал Флоран, в голосе которого  неизменно
слышался  далекий  отзвук  печали,  -  однако,  если  вы  срубите  дерево,
необходимо будет сохранить семена... А я  полагаю,  что,  напротив,  нужно
сохранить дерево, чтобы привить ему новую жизнь... Видите ли, политическая
революция уже произошла; сегодня надо подумать  о  труженике,  о  рабочем;
наша революция должна быть всеобъемлющей, социальной. И я головой ручаюсь,
что вам не удастся сковать это требование народа.  Народ  устал,  он  тоже
хочет получить свою долю благ.
   Александра эти слова приводили в восторг.  На  его  добром  лице  сияла
радость, и он подтверждал, что это правда, что народ устал.
   - А мы хотим получить нашу долю, - добавлял Лакайль с угрожающим видом.
- От всех революций выигрывали только буржуа. А теперь  хватит!  Революция
прежде всего будет служить нам.
   Тогда начинались разногласия. Гавар предлагал раздел всех  материальных
ценностей. Логр отказывался, божась, что не дорожит деньгами. Затем Шарве,
постепенно переборов шум, продолжал говорить один:
   - Классовый эгоизм - одна из самых надежных опор  тирании.  Это  плохо,
что народ эгоистичен. Если он нам поможет, он получит свою долю...  Почему
вы требуете, чтобы я дрался за рабочего, если рабочий отказывается драться
за меня? Кроме того, не в этом суть дела. Если  мы  хотим  приучить  такую
страну, как Франция, пользоваться свободой,  нам  понадобится  десять  лет
революционной диктатуры.
   - Тем более, - решительно сказала Клеманс, - что рабочий еще не созрел,
им необходимо руководить.
   Она высказывалась редко. Эта  высокая  серьезная  девушка,  оказавшаяся
среди одних мужчин, слушала разговоры о политике с видом ученого  знатока.
Откинувшись назад и прислонясь к перегородке, она прихлебывала  маленькими
глотками свой  грог,  глядя  на  собеседников,  и  то  хмурила  брови,  то
раздувала ноздри, молча выражая одобрение или неодобрение, показывая,  что
она все понимает, что у нее есть вполне твердые суждения о  самых  сложных
проблемах. Иногда она скручивала папироску и, пуская из уголка рта  тонкие
струйки дыма, прислушивалась внимательнее. Казалось, спор ведется ради нее
и под конец она должна раздавать призы. Она, наверное,  считала,  что,  не
выражая своего мнения и не горячась, как мужчины, она соблюдает положенное
ей место женщины. И только в разгаре спора она бросала какую-нибудь фразу,
подводя итог в одном  слове,  и  отлично  умела  "отбрить",  по  выражению
Гавара, даже самого Шарве. В глубине души она считала себя  гораздо  более
подкованной, чем ее собеседники. Уважение она питала лишь к  Робину  и  не
сводила своих больших черных глаз с этой безмолвной фигуры.
   Флоран, как и остальные, не обращал внимания на Клеманс. Они относились
к ней, как к мужчине: обмениваясь рукопожатием  с  Клеманс,  они  чуть  не
вывертывали ей руку. Однажды вечером Флоран присутствовал при  пресловутых
расчетах между Шарве и Клеманс. Когда  молодая  женщина  вынимала  деньги,
Шарве попытался занять у нее десять франков. Она  отказала,  заметив,  что
надо сперва установить, какие у них счеты.  Они  жили  друг  с  другом  на
началах свободного брака и  взаимной  материальной  независимости;  каждый
скрупулезно оплачивал свои расходы;  таким  образом,  по  их  словам,  они
ничего друг другу не должны, они не рабы. Квартира,  стол,  стирка,  самые
незначительные  развлечения  записывались,  отмечались   -   всему   этому
подводился итог. В тот вечер, после проверки их счетов,  Клеманс  доказала
Шарве, что он должен ей уже  пять  франков.  Затем  она  дала  ему  десять
франков, сказав:
   - Запиши, что ты теперь должен мне пятнадцать... Вернешь  пятого  числа
из получки за урок у маленького Легюдье.
   Когда  Розу  звали,  чтобы  расплатиться,  каждый  вынимал  из  кармана
несколько  су  за  напитки.  Шарве  даже  поддразнивал  Клеманс,   называя
аристократкой за то, что она пьет грог; он уверял, будто  она  хочет  этим
его унизить, дать ему почувствовать, что она зарабатывает  больше;  кстати
сказать, это было правдой, и в его смехе  звучал  скрытый  протест  против
более высокого заработка жены,  который  унижал  Шарве,  несмотря  на  его
теорию равноправия полов.
   Если споры ни к чему не приводили, словесная схватка  продолжалась.  Из
кабинета доносился отчаянный шум; матовые  стекла  дрожали,  как  кожа  на
барабане. Порой шум становился таким оглушительным,  что  Роза,  при  всей
своей невозмутимости, с беспокойством озиралась на кабинет, наливая стопку
какому-нибудь клиенту в рабочей блузе.
   - Ого! Да они там, чего доброго, друг друга угробят, - говорил  человек
в блузе, ставя стопку на цинковую стойку и утирая  губы  тыльной  стороной
руки.
   - Это безопасно, - спокойно отвечал Лебигр, - там беседуют господа.
   Лебигр, обычно  весьма  суровый  по  отношению  к  другим  посетителям,
позволял этим вопить сколько душе угодно и никогда не сделал им ни  одного
замечания. Он часами сидел на банкетке за стойкой, без сюртука, прижавшись
своей большой головой к зеркалу и следя  слипающимися  глазами  за  Розой,
которая откупоривала бутылки или вытирала тряпкой столики. Когда он  бывал
в добром расположении духа, а Роза стояла рядом и,  засучив  рукава,  мыла
стаканы в отливе, Лебигр незаметно для окружающих щипал ее  за  икры,  что
она принимала с довольной улыбкой. Она и бровью не  поводила  в  ответ  на
вольность хозяина; когда он щипал ее до крови, она говорила, что не боится
щекотки. Однако Лебигр, хоть его и клонило ко сну от запаха  вина  и  жара
мерцающих огней, прислушивался в шуму в кабинете. Если  спорщики  повышали
голоса, он вставал и прислонялся спиной к перегородке,  либо  же,  отворив
дверь, заходил внутрь и подсаживался к ним, хлопнув Гавара по ляжке. Здесь
Лебигр только кивал одобрительно головой. Торговец живностью говорил,  что
хоть этот черт Лебигр и не оратор,  на  него  вполне  можно  рассчитывать,
"когда начнется потасовка".
   Но Флоран как-то утром на рынке оказался свидетелем ссоры между Розой и
рыбной торговкой по поводу опрокинутой плетенки с селедками, которую  Роза
задела локтем; он слышал, как Розу обзывали "марухой шпика" и "полицейской
сукой". Когда он восстановил порядок, ему наговорили  еще  целый  короб  о
Лебигре; он-де служит в  полиции,  всему  кварталу  это  хорошо  известно;
мадемуазель Саже, до того как  стала  захаживать  к  Лебигру,  утверждала,
будто однажды встретила его, когда он шел в полицию с донесением; вдобавок
Лебигр ради денег готов на все, он-де ростовщик, дает ссуду на  один  день
уличным торговцам, сдает им  напрокат  повозки  под  неслыханный  процент.
Флоран был очень взволнован. Он счел себя обязанным вечером  того  же  дня
вполголоса пересказать все это своим приятелям. Они пожали плечами и долго
потешались над его опасениями.
   -  Бедняжка  Флоран!  -  ехидно  сказал  Шарве.  -  После  Кайенны  ему
мерещится, что вся полиция гонится за ним по пятам.
   Гавар дал честное слово, что Лебигр "честен  и  чист,  как  слеза".  Но
особенно разгневался Логр; стул под ним трещал, горбун  бранился,  заявил,
что дальше так продолжаться не может, что, если всех начнут подозревать  в
связи с полицией, он будет сидеть дома и устранится от политики.  А  разве
кое-кто не осмеливался говорить, что и он, Логр, связан  с  полицией?  Это
он-то, который дрался в сорок  восьмом  и  в  пятьдесят  первом,  которого
дважды чуть  было  не  сослали!  И,  выкрикивая  это,  он  посматривал  на
окружающих, выпятив челюсть, словно ему хотелось во что  бы  то  ни  стало
покрепче вколотить им в головы  уверенность  в  том,  что  он  "с  нею  не
связан". А они под яростными взглядами Логра  только  делали  протестующие
жесты.  Однако  Лакайль   понурился,   услышав,   что   Лебигра   называют
ростовщиком.
   Поток словопрений смыл память об этом происшествии. Лебигр, с  тех  пор
как Логр выдвинул идею о заговоре, еще горячей пожимал  руки  завсегдатаям
отдельного кабинета. По правде говоря, эти  клиенты,  вероятно,  приносили
ему мизерный доход; они никогда не  заказывали  по  второй  порции.  Перед
уходом они допивали последнюю  каплю  из  своего  стакана,  к  содержимому
которого  относились  с  мудрой  расчетливостью  даже  в  пылу  обсуждения
политических и социальных теорий.  При  выходе  на  улицу  их  пронизывала
холодная ночная сырость. Несколько мгновений они  стояли  на  тротуаре,  с
воспаленными глазами, оглушенные, словно черное молчание  улицы  заставало
их врасплох. За ними Роза закрывала на засов  ставни.  Затем,  пожав  друг
другу руки, опустошенные, неспособные больше выжать из себя ни слова,  они
расставались, и каждый, еще пережевывая  свои  аргументы,  жалел,  что  не
успел заткнуть глотку противнику последним доводом. Сутулая спина  Робина,
мелькая в тумане, исчезала где-то подле улицы Рамбюто; Шарве и Клеманс шли
через Центральный рынок до Люксембургского сада, бок о  бок,  по-солдатски
стуча  каблуками  и  продолжая  обсуждать  какое-нибудь   политическое   и
философское положение, причем никогда не брали друг друга под руку.
   Заговор созревал медленно. В начале лета речь по-прежнему шла только  о
необходимости сделать "попытку". Флоран, который первое  время  чувствовал
нечто вроде недоверия, в конце концов поверил в возможность революционного
движения. Он  занимался  этим  вопросом  очень  серьезно,  делал  заметки,
составлял письменные планы. Остальные  по-прежнему  разговаривали.  А  для
него мало-помалу вся жизнь свелась к одной идее, которою он был одержим  и
над решением которой ломал себе голову каждый вечер; дошло до того, что он
повел своего брата Кеню к Лебигру, разумеется,  не  предполагая,  что  это
может принести ему вред. Флоран по-прежнему относился к нему немножко  как
к своему воспитаннику; он, должно быть, даже думал, что  обязан  наставить
Кеню на путь истинный. Кеню был совсем невеждой в  вопросах  политики.  По
прошествии пяти или шести вечеров он проявил полное единомыслие с  братом.
Он был очень податлив, относился с известным уважением  к  советам  брата,
когда красавицы Лизы при этом не было. Впрочем,  больше  всего  соблазняла
Кеню возможность  преступить  мещанскую  мораль  -  уйти  из  колбасной  и
запереться в отдельном кабинете, где так громко кричали и где  присутствие
Клеманс придавало происходящему еле уловимый,  подозрительный  и  приятный
для него оттенок. Поэтому он теперь наскоро фаршировал свои колбасы, чтобы
прибежать к Лебигру пораньше и не упустить ни  слова  из  споров,  которые
казались ему очень значительными, хотя он часто не все понимал.  Красавица
Лиза отлично замечала, как он торопится уйти. Пока еще она ничего  ему  не
говорила. Когда Флоран уводил  Кеню,  она  выходила  на  порог  и  следила
суровым взглядом, немного побледневшая, как они входят к Лебигру.
   Однажды вечером мадемуазель Саже разглядела из своего слухового  окошка
тень  Кеню  на  матовых  стеклах  большого  окна  в  отдельном   кабинете,
выходившего на улицу Пируэт. Она  устроила  себе  отличный  наблюдательный
пост напротив этого молочно-матового  экрана,  на  котором  вырисовывались
силуэты спорщиков,  неожиданно  выскакивали  носы,  выпячивались  челюсти,
брызгающие слюной,  или  вытягивались  во  всю  длину  огромные  руки  без
туловища.  Это  удивительное   мелькание   расчлененных   тел,   немых   и
исступленных  профилей,  из  которого  зрителю  становилось  ясно,  что  в
кабинете идут страстные споры, заставляло мадемуазель Саже  стоять  часами
за своими ситцевыми занавесками, покуда экран не  становился  черным.  Она
учуяла, что  там  "готовится  какая-то  петрушка".  Постепенно  она  стала
узнавать тени по рукам, волосам, одежде.  В  этом  сумбуре  сталкивавшихся
сжатых  кулаков,  разъяренных  лиц,  вздутых  плеч,   которые,   казалось,
отклеивались от туловища и наплывали друг на друга, мадемуазель Саже  ясно
разбиралась: "Так-с. Это долговязый олух кузен. Так-с. Это  старый  скаред
Гавар; а вот горбун, а вот эта швабра Клеманс". Когда же силуэты  начинали
бесноваться,  становились   особенно   суматошливыми,   мадемуазель   Саже
охватывало неудержимое желание спуститься вниз, пойти посмотреть, что  там
происходит. Она покупала себе  смородинную  наливку  по  вечерам  под  тем
предлогом, что по утрам ей "как-то неможется"  и,  следовательно,  наливка
понадобится ей спозаранку, едва лишь она встанет с постели. В день,  когда
она увидела на экране крупную голову Кеню, которую  то  и  дело  заслоняла
нервно дергавшаяся тень тонкой руки Шарве, мадемуазель  Саже  прибежала  к
Лебигру совсем запыхавшись и, чтобы выиграть время, заставила Розу  вымыть
ее бутылочку для наливки. Однако, уже собравшись уйти, она услышала  голос
колбасника, говорившего с детской прямотой:
   - Нет уж, ну их... Этой банде шутов - депутатов и министров, -  словом,
всей честной компании, - всыплют как следует!
   На следующее  утро,  ровно  в  восемь,  мадемуазель  Саже  уже  была  в
колбасной. Она застала там г-жу Лекер и Сарьетту,  которые  пришли  купить
себе на завтрак горячих сосисок и заглядывали в духовой шкаф. Старая  дева
втянула их в свою ссору с  прекрасной  Нормандкой  по  поводу  лиманды  за
десять су, поэтому обе они вдруг помирились с красавицей Лизой. Теперь они
считали, что от Нормандки никакого проку не  добьешься,  и  ополчились  на
сестер Меюден, подлых баб, которые спят и видят, как бы обобрать  мужчину.
Подоплека же интриги заключалась в том,  что  мадемуазель  Саже  намекнула
г-же Лекер, будто вся четверка кутит у Барата, -  разумеется,  на  денежки
торговца живностью. Это и сразило г-жу Лекер,  у  которой  даже  пожелтели
белки от