ом и неразвитой, что  едва
лепетал несколько слов и умел только улыбаться.  Когда  одна  из  зеленщиц
обнаружила его под  тем  кочаном,  она  отчаянно  завизжала,  и  к  ней  в
изумлении  сбежались  соседки;  а  мальчуган,  еще  в  детском   платьице,
закутанный в обрывок одеяла, протягивал им навстречу ручонки.  Он  не  мог
ответить, где его мать. Он лишь  смотрел  удивленными  глазами,  припав  к
плечу взявшей его на руки требушинницы. До самого вечера весь рынок только
и говорил что о подкидыше. Ребенок быстро освоился, жевал  хлеб,  улыбался
каждой женщине. Толстая требушинница оставила его у себя; потом он перешел
к другой торговке; через месяц ночевал у третьей.  Когда  его  спрашивали:
"Где твоя мама?" - он отвечал прелестным жестом - обводил ручонкой вокруг,
указывая на всех торговок сразу. Он стал сыном рынка, цеплялся то за один,
то за  другой  подол,  неизменно  находил  приют  в  чьей-нибудь  постели,
кормился у всех понемногу, ходил в  чем  бог  послал,  и,  однако,  в  его
дырявых  кармашках  всегда  лежала  одна-другая  денежка.  Красивая  рыжая
девушка,  торговавшая  лекарственными  травами,  прозвала  его  неизвестно
почему Майораном.
   Майорану шел четвертый год, когда матушка Шантмес тоже сделала находку:
подобрала какую-то девочку, на тротуаре улицы  Сен-Дени,  на  углу  рынка.
Малютке было года два, но  она  болтала  как  сорока,  по-детски  коверкая
слова; вот почему матушке Шантмес удалось установить,  что  девочку  зовут
Кадиной и что мать накануне вечером усадила ее в  подворотне,  велев  себя
дожидаться. Кадина там и заснула; рассказывая об  этом,  она  не  плакала,
говорила, что  дома  ее  били.  Она  охотно  пошла  за  матушкой  Шантмес,
завороженная огромной рыночной площадью, где так  много  людей  и  овощей.
Матушка Шантмес, промышлявшая мелкой  розничной  торговлей,  была  женщина
почтенная, лет шестидесяти и очень нелюдимая; потеряв, одного  за  другим,
трех своих мальчиков еще грудными младенцами, она страстно  любила  детей.
Старуха подумала: "Эта маленькая  шлюшка  до  того  гадка,  что,  наверно,
живучая", - и взяла Калину к себе.
   Но однажды вечером, когда матушка Шантмес уходила домой, а за правую ее
руку держалась Кадина, Майоран без  дальних  околичностей  ухватил  ее  за
левую.
   - Э, нет, парнишка, - сказала,  остановившись,  старуха,  -  место  уже
занято... Ты, значит, не живешь больше у Большой Терезы!  Ну,  знаешь,  ты
изрядный потаскун!
   Майоран смотрел на нее, обольстительно улыбаясь и не выпуская ее  руки.
Он был такой хорошенький и кудрявый, что матушка Шантмес не могла на  него
сердиться. Она проворчала:
   - Ладно уж, пошли, мелюзга... Уложу вас вместе.
   Так она и пришла к себе домой на улицу Оляр с двумя детьми  -  один  по
левую, другой по правую руку. Майоран прижился у матушки Шантмес.  Бывало,
когда дети разойдутся, она давала им подзатыльники, радуясь, что  есть  на
кого прикрикнуть и поворчать, что можно вымыть им рожицы и  запихнуть  под
одно одеяло. Она соорудила им кроватку в старой тележке уличной  торговки,
без колес и оглобель. Ложе это походило на  широкую  колыбель,  хотя  было
жестковато и  пропахло  овощами,  которые  матушка  Шантмес  долгое  время
хранила в тележке, накрыв влажными тряпками, чтобы они оставались свежими.
Кадина и четырехлетний Майоран засыпали на этом ложе  в  объятьях  друг  у
друга.
   С тех пор они росли вместе, их всегда видели гуляющими в обнимку. Ночью
матушка Шантмес слышала их тихую болтовню. Нежный  голосок  Кадины  часами
рассказывал какие-то бесконечные истории, которые Майоран слушал,  выражая
свое удивление приглушенным шепотом. Кадина была злючкой;  она  выдумывала
для него страшные сказки и уверяла, будто однажды ночью видела человека во
всем белом,  который  стоял  у  них  в  ногах,  глядя  в  упор  и  высунув
длинный-предлинный  красный  язык.  Майоран  обливался  холодным  потом  и
выспрашивал у Кадины подробности, а  она,  вдоволь  насмеявшись  над  ним,
обзывала его "простофилей". Случалось, что они шалили, толкали друг  друга
ногами под одеялом; Кадина свертывалась клубочком  и  помирала  со  смеху,
когда Майоран, промахнувшись изо всей  силы,  ударялся  пяткой  о  стенку.
Тогда матушке  Шантмес  приходилось  вставать,  чтоб  подоткнуть  сползшее
одеяло; она унимала их шлепком, и они смирно засыпали на  подушке.  Долгое
время кровать была местом их игр; они приносили  сюда  свои  игрушки,  ели
здесь украденную морковь и репу; каждое утро их приемная мать с удивлением
обнаруживала в кроватке странные предметы: камешки, листья, огрызки яблок,
тряпичных кукол. В особенно холодные дни она оставляла детей еще  спящими;
черные  космы  Кадины  смешивались  с  белокурыми  локонами  Майорана,   и
ребятишки  почти  соприкасались  губами,  словно  согревали   друг   друга
дыханьем.
   Комната на улице Оляр представляла собой большой полуразрушенный чердак
в одно окно, с помутневшими  от  дождей  стеклами.  Дети  играли  здесь  в
прятки, забирались в высокий ореховый шкаф и под огромную кровать  матушки
Шантмес. А еще в комнате были два-три стола, под которые Кадина и  Майоран
заползали на четвереньках. Прелесть игры заключалась в том, что  свет  под
стол не проникал и в темных углах валялись закатившиеся овощи. Да  и  сама
улица Оляр была тоже презанятная: узкая, малолюдная, своей большой аркадой
выходившая на улицу Ленжери. Дверь  дома,  низенькая  дверь,  примыкала  к
аркаде  и  открывалась  только  наполовину  над  грязными   и   скользкими
ступеньками винтовой лестницы. Дом этот с покоробленным и  почерневшим  от
сырости навесом, с позеленевшими раструбами свинцовых  желобов  на  каждом
этаже, дом этот тоже стал для детей большой игрушкой. Каждое утро Кадина и
Майоран развлекались, бросая вверх камни, да при этом так, чтобы угодить в
желоб; если это удавалось, камни с веселым грохотом летели по трубам вниз.
Но в результате оказались разбитыми два окна и до  того  засорены  желоба,
что матушку Шантмес чуть было не выселили из дома, где она  прожила  сорок
три года.
   Тогда Кадина и Майоран  избрали  для  своих  забав  мебельные  фургоны,
ломовые подводы и повозки, стоянкой  для  которых  служила  эта  пустынная
улица. Шалуны взбирались на колеса,  качались  на  цепях,  карабкались  по
нагроможденным ящикам и корзинам. Товарные склады комиссионеров  на  улице
Потери открывали перед ними свои обширные темные помещения, которые каждый
день наново  заполнялись  и  пустели,  ежечасно  создавая  для  них  новые
чудесные норки, тайные убежища, где дети забывали обо всем на свете  среди
благоухающих сухих фруктов, апельсинов и свежих яблок. Затем, наигравшись,
они отправлялись к матушке Шантмес, в пассаж рынка Дез-Инносан. Шествовали
они под руку, со смехом перебегали  улицу,  шныряли  между  повозками,  не
боясь, что их задавят. Кадина и Майоран знали каждый камень  на  мостовой,
они уверенно шагали  своими  коротенькими  ножками,  по  колено  в  ботве,
никогда не оступались и  хохотали,  глядя  на  иного  ломовика  в  тяжелых
сапогах,  который  летел  вверх  тормашками,  поскользнувшись  на   стебле
артишока. Они были розовощекими домашними духами этих  грязных  кварталов.
Всюду  они  попадались  на  глаза.  В  дождливые  дни  эта  парочка  чинно
прогуливались под огромным изодранным зонтом матушки Шантмес, двадцать лет
служившим укрытием для ее лотка; важно водрузив зонт в одном из  закоулков
рынка, они говорили: "Вот наш дом". А в  солнечные  дни  они  носились  по
улицам и к вечеру  доходили  до  полного  изнеможения;  они  мыли  ноги  в
бассейне, устраивали запруды в канавах, прятались в грудах овощей и,  сидя
там, в холодке, болтали и болтали, как  ночью,  в  своей  кроватке.  Часто
прохожие слышали из-под горы латука или салата-ромена приглушенный  щебет.
А когда раздвигали листья салата, под ними открывались лежавшие  рядом  на
зеленой подстилке два быстроглазых малыша, похожие на птичек, спугнутых  в
чаще зарослей. Теперь Кадина не могла обойтись  без  Майорана,  а  Майоран
плакал, когда терял из виду Кадину. Если  им  случалось  разминуться,  они
искали друг друга за всеми юбками  на  Центральном  рынке,  заглядывали  в
ящики, под кочаны капусты. Под капустой они проводили большую часть  жизни
- там они росли, там были их излюбленные уголки.
   Майорану пошел восьмой, а Кадине  шестой  год,  когда  матушка  Шантмес
стала корить их за лень. Она объявила им, что возьмет  их  компаньонами  в
торговле с лотка, и обещала платить по одному су в день,  если  они  будут
помогать чистить овощи. В первое время дети проявляли большое усердие. Они
усаживались  по  обе  стороны  лотка,  вооружившись  тонким   ножиком,   и
старательно  занимались  делом.  Матушка  Шантмес   торговала   очищенными
овощами; на столе, накрытом черной шерстяной тканью  и  сбрызнутом  водою,
она  держала  картошку,  репу  и  морковь,  сложенные  по  четыре   штуки,
пирамидой; три штуки образовывали основание пирамиды, а одна - вершину,  -
это была готовая порция для супа, которую можно предложить запоздавшей  на
рынок хозяйке. Имелись у матушки Шантмес и  пучки  кореньев  для  бульона,
перевязанные ниткой: четыре луковицы, три морковки, пастернак, две репы  и
два корешка сельдерея; была здесь и мелко  нарезанная  сушеная  зелень  на
бумажке, капуста, разрубленная на четвертинки,  кучки  помидоров  и  ломти
тыквы, сияющие красными звездочками и золотыми  полумесяцами  среди  яркой
белизны  других  тщательно  вымытых  овощей.  Кадина   оказалась   гораздо
способней Майорана, хотя  и  была  моложе:  картофельная  шелуха  выходила
из-под ее ножика тончайшими прозрачными стружками, а  пучки  кореньев  для
бульона Кадина подбирала с тонким изяществом, -  они  походили  на  букеты
цветов; вдобавок она умела разложить горстку овощей -  три  штуки  моркови
или репы - так искусно, что казалось, будто их  много.  Прохожие,  смеясь,
останавливались, заслышав писклявый детский голосок:
   - Сударыня, сударыня, пожалуйте  ко  мне...  Всего  два  су  за  порцию
кореньев!
   У Кадины была своя клиентура, ее пучки  кореньев  пользовались  широкой
известностью. Матушка Шантмес, сидя между  своими  детьми  и  наблюдая,  с
какой серьезностью они относятся к делу, тряслась  от  беззвучного  смеха,
грудь ее  так  и  колыхалась,  подскакивая  чуть  не  до  подбородка.  Она
добросовестно платила каждому из них положенное су за день  работы.  Но  в
конце концов ребятам наскучило торговать кучками овощей.  Они  подросли  и
мечтали о более доходной торговле. Майоран очень долго оставался ребенком,
чем  раздражал  Кадину.  Башка  у  него  что  капустный  кочан,  такая  же
безмозглая, - говорила она. И в самом деле, какой бы вид заработка она  ни
изобретала для Майорана, он ничего не зарабатывал, не  способен  был  даже
справиться с простым поручением. Зато Кадина была ловкачка. Восьми лет она
нанялась к одной из торговок, сидящих на скамьях вокруг Центрального рынка
с корзиной лимонов, которыми торгует  поблизости  стайка  разосланных  ими
девчонок; Кадина продавала лимоны с рук, по три су  за  пару,  гоняясь  за
прохожими, суя свой товар прямо в лицо женщинам, и, когда ручонки ее  были
уже пусты, возвращалась обратно к  хозяйке,  чтобы  пополнить  запас;  она
получала два су с каждой проданной дюжины,  что  давало  пять-шесть  су  в
день, если ей везло. На следующий год она торговала  чепчиками  по  девять
су; это было прибыльнее, но  только  приходилось  все  время  держать  ухо
востро, потому что под открытым небом  такая  торговля  запрещена;  Кадина
чуяла  полицейских  за  сто  шагов,  чепчики  мгновенно  исчезали  под  ее
юбчонкой, и она  стояла,  грызя  с  невинным  видом  яблоко.  Позднее  она
торговала пирогами, галетами, пирожками  с  вишнями,  пряниками,  толстыми
желтыми коржиками из кукурузной муки, которые носила в ивовом  решете;  но
Майоран съел ее запасы. Наконец, в  одиннадцать  лет,  Кадина  осуществила
свой великий замысел, которым терзалась уже давно. Скопив  за  два  месяца
четыре франка, она обзавелась заплечным кузовком и стала продавщицей корма
для птиц.
   Это было настоящее коммерческое предприятие. Кадина вставала чуть  свет
и покупала у оптовых торговцев запас конопляного семени, проса,  обварихи;
затем переправлялась на  другой  берег  Сены  и  обходила  весь  Латинский
квартал между улицами Сен-Жак и Дофины до самого Люксембургского сада.  Ее
сопровождал Майоран. Кадина не доверяла ему даже  носить  кузовок,  считая
мальчика годным лишь на то, чтобы выкликать товар; и вот Майоран  выкликал
низким, протяжным голосом:
   - Конопляное семя для малых пташек!
   А Кадина пронзительно подхватывала, заливаясь,  как  флейта,  и  выводя
странную музыкальную фразу, которая завершалась чистой и долгой нотой:
   - Конопляное семя для малых пташек!
   Они шли порознь по  обоим  тротуарам,  поглядывая  наверх.  В  ту  пору
Майоран носил большой красный жилет, который доходил ему до колен, - жилет
принадлежал покойному папаше Шантмесу в бытность его  кучером;  Кадина  же
носила платье в синюю и  белую  клетку,  сшитое  из  старой  шали  матушки
Шантмес. Их знали все чижи  Латинского  квартала.  Когда  дети  проходили,
выкликая свою музыкальную фразу и вторя друг другу, как эхо,  им  отвечали
пением все птичьи клетки.
   Кадина торговала и крессом. "По два су  пучок!  По  два  су  пучок!"  А
Майоран  заходил  в  лавки,  предлагая   "прекрасный   родниковый   кресс,
пользительный для здоровья". Но вот построили  Центральный  рынок;  Кадина
замирала  от  восторга  перед  цветочным  рядом,  пересекающим   фруктовый
павильон. Здесь, словно куртины по краям садовой  дорожки,  во  всю  длину
ряда, прилавки цветут яркими огромными  букетами;  там,  словно  собранная
благовонная жатва, стоят двумя плотными шпалерами розы, - между ними любят
прохаживаться местные девушки, улыбаясь, с чуть-чуть  стесненным  дыханием
от струящихся крепких ароматов; а над выставкой живых  цветов  возвышаются
искусственные, виднеется бумажная листва, и застывшие на ней капельки клея
заменяют росинки; тут же  висят  надгробные  венки  из  белого  и  черного
бисера,  отливающие  синевой.  Раздувая  ноздри  розового  носика,  Кадина
вдыхала эти запахи с кошачьим  сладострастием;  она  замирала  среди  этой
упоительной свежести и уносила с собой все благоухания, какие только могла
унести. Когда она подставляла свою курчавую головку под нос  Майорану,  он
говорил: "Пахнет гвоздикой". А она клялась, что больше не смазывает волосы
помадой, что ей достаточно лишь пройтись по цветочному ряду. Со  временем,
пустив в ход разные хитрости, она добилась того, что  ее  наняла  одна  из
цветочниц. Тогда Майоран стал уверять, что она благоухает с головы до ног.
Кадина жила среди роз, сирени, левкоев, ландышей. И мальчишка затеял новую
игру: он неторопливо, словно в раздумье, нюхал  подол  ее  юбчонки,  затем
говорил: "Пахнет ландышем". Добравшись до талии подруги, до ее корсажа, он
шумно вдыхал свежий аромат: "Пахнет левкоем". А прикладываясь к рукавам  у
запястий Кадины, приговаривал:  "Пахнет  сиренью".  Затем,  обследовав  ее
затылок, шею и губы, объявлял: "Пахнет розой". Кадина  смеялась,  называла
его "дуралеем", кричала: "Будет, щекотно!" От ее дыхания  веяло  жасмином.
Она сама была теплым, живым букетом.
   Теперь девочка вставала  в  четыре  часа  утра,  чтобы  помогать  своей
хозяйке  делать  закупки.  Каждое  утро  они  покупали  охапки  цветов   у
пригородных садоводов, вороха моха, груды папоротника и  листьев  барвинка
для  обрамления  букетов.  Кадина,  как  зачарованная,   застывала   перед
брильянтами и валансьенскими кружевами, которыми щеголяли дочки  известных
монтрейских садовников,  восседающие  на  возах  среди  роз.  В  праздники
богородицы, святого Петра, святого Иосифа и особо чтимых  святых  торговля
цветами начиналась с двух часов ночи; вокруг павильонов продавалось  свыше
чем на сто тысяч франков срезанных цветов; за несколько часов  перекупщицы
зарабатывали до двухсот франков. В такие дни над ворохами анютиных глазок,
резеды и маргариток виднелись лишь всклокоченные кудри Кадины; она тонула,
терялась среди цветов; целый день девочка делала букеты, привязывая  их  к
камышинкам. За несколько недель  она  овладела  искусством  цветочницы,  в
котором проявляла своеобразное изящество. Не всем нравились ее букеты: они
вызывали улыбку и чуть-чуть  тревожили  какой-то  присущей  им  грубоватой
наивностью. В них преобладали красные цвета, перебиваемые  пронзительными,
диссонирующими  оттенками  синего,  желтого,   фиолетового   -   варварски
прелестными. Если утром Кадина исщиплет  Майорана  и  задразнит  до  слез,
тогда это были неистовые букеты,  букеты  разозленной  девчонки,  одуряюще
ароматные, гневных, кричащих тонов. Если же утром Кадина вставала тихая  -
то  ли  от  грусти,  то  ли  от   радости,   -   она   изобретала   букеты
серебристо-серых,  очень  нежных,  приглушенных  тонов,  с  еле  ощутимым,
скромным ароматом. А иной раз это бывали розы кровоточащие, как разверстое
сердце, в озере белых гвоздик; либо рыжие  гладиолусы,  встающие  огненным
столпом среди смятенной зелени; букеты, словно смирнский ковер со  сложным
орнаментом, в котором были подобраны цветок ко цветку, подобно вышивке  на
канве;  были  у  Кадины  и  букеты-веера,  переливающие  красками,   мягко
развертывающиеся, как кружево; здесь было все: и пленительная  чистота,  и
грубая пышность, мечта, дающаяся в руки  торговке  сельдями  или  маркизе,
угловатость нетронутой девушки и знойная чувственность  распутницы  -  все
богатство  чудесной  фантазии   двенадцатилетней   девчонки,   в   которой
пробуждалась женщина.
   Отныне Кадина питала уважение только к белой сирени, букет которой,  от
восьми до десяти веточек, стоит зимой пятнадцать - двадцать франков, да  к
камелии, которая стоит  еще  дороже  и  привозится  в  коробках  дюжинами,
укутанная в тонкий слой ваты, на подстилке из моха. Кадина  брала  в  руки
эти цветы, как взяла бы драгоценности, - бережно, не дыша,  боясь  опалить
их своим дыханием; затем  с  бесконечными  предосторожностями  привязывала
короткий стебелек цветка к камышинке. О камелии Кадина говорила с  большой
серьезностью. Она рассказывала Майорану, что красивая  белая  камелия  без
малейшего изъяна - вещь редкая и удивительно  прекрасная.  Однажды,  когда
она дала Майорану полюбоваться таким цветком, он воскликнул:
   - Ну и пускай она хорошенькая, а мне больше нравится вот  это  местечко
под твоим подбородком; куда твоей камелии!  Оно  гораздо  нежней,  и  кожа
такая прозрачная... тут такие голубые и розовые жилочки,  точь-в-точь  как
прожилки на цветке.
   Он осторожно провел по этому местечку кончиками пальцев; затем уткнулся
в него носом, бормоча:
   - Ага! Сегодня ты пахнешь апельсиновым цветом.
   У Кадины был прескверный характер. Ее не устраивала  роль  подчиненной.
Поэтому она в конце концов завела свое собственное торговое  дело.  А  так
как ей было тогда тринадцать лет и она даже мечтать  не  могла  о  большом
торговом обороте, о прилавке в цветочном  ряду,  то  она  стала  продавать
букетики фиалок по одному су; на шее у нее висел ивовый  лоток,  а  фиалки
были воткнуты в подстилку из  моха.  Так,  нося  с  собой  свою  маленькую
лужайку, она бродила ведь день по Центральному рынку и  вокруг  него.  Это
беспрерывное  хождение  ей  нравилось  -  можно  было  размять  ноги,  она
избавлялась  от  необходимости  часами  стоять  на  коленях  на  низенькой
скамеечке, составляя букеты. Теперь она на ходу  собирала  свои  фиалки  в
пучок, вертела их в пальцах, как веретенца, с поразительной ловкостью; она
отсчитывала шесть - восемь цветков, - в зависимости  от  времени  года,  -
складывала пополам камышинку, добавляла листок, обматывала мокрой  ниткой;
затем перекусывала  нитку  острыми,  как  у  волчонка,  зубами.  Букетики,
казалось, сами вырастали на лотке - так быстро она усеивала  ими  мох.  Не