вал неловкость,
Лебигр просил его ничуть не стесняться и считать, что весь дом находится в
его распоряжении.  Логр  также  выражал  Флорану  самые  теплые  дружеские
чувства. Он стал его "лейтенантом". Горбун постоянно осведомлял Флорана  о
ходе подготовки "дела",  отчитывался  во  всех  предпринятых  им  шагах  и
сообщал  имена  новых  участников  заговора.  Логр  взял  на   себя   роль
организатора; ему вменялось  в  обязанность  вести  переговоры  с  людьми,
создавать секции - словом, создавать каждую ячею  того  огромного  невода,
который по первому сигналу  будет  заброшен,  чтобы  взять  Париж.  Флоран
по-прежнему оставался главой  и  душой  заговора.  Впрочем,  хоть  горбун,
видимо,  и  трудился  до  седьмого  пота,  он  не  достиг   сколько-нибудь
ощутительных результатов; уверяя, будто он знает о существовании двух-трех
групп в каждом квартале Парижа, состоящих из таких же надежных людей,  как
и лебигровский кружок, Логр, однако, до  сих  пор  не  представил  никаких
точных данных; он бросал ничего не говорящие имена,  рассказывал  о  своих
бесконечных хождениях  среди  охваченного  энтузиазмом  народа.  С  полной
ясностью обнаруживалось из донесений Логра лишь одно - что он  обменивался
рукопожатиями; такой-то, обратившись к Логру на "ты", пожал-де ему руку  и
сказал:  "Толк  будет";  в  Гро-Кайу  огромный  детина,  который  был   бы
великолепным командиром секции, так тряс ему руку, что  чуть  не  вывихнул
ее; а на улице Попенкур к  Логру  бросилась  с  объятьями  толпа  рабочих.
Слушая Логра  изо  дня  в  день,  можно  было  подумать,  что  организация
насчитывает до ста тысяч человек. Когда он, с измученным видом повалившись
на банкетку в отдельном кабинете  Лебигра,  излагал  свои  басни  в  новых
вариантах, Флоран все записывал,  веря,  что  Логр  осуществит  данное  им
обещание. Вскоре заговор зажил своей жизнью: записи, хранимые  Флораном  в
кармане, стали для него  реальностью,  а  сведения  Логра  -  неоспоримыми
данными, на которых всецело основывался план  Флорана;  оставалось  только
ждать благоприятного случая. Логр, неистово размахивая руками, уверял, что
все пойдет как по маслу.
   В то время Флоран был совершенно счастлив. Он словно парил над  землей,
окрыленный властной мечтою стать носителем возмездия за все  увиденные  им
человеческие страдания. Он был простодушен,  как  дитя,  и  доверчив,  как
герой. Вздумай Логр объявить ему, что сам гений свободы слетит с  Июльской
колонны, чтобы возглавить шествие заговорщиков,  он  бы  не  удивился.  По
вечерам в погребке Лебигра он открывал свое сердце и  говорил  о  грядущей
битве как о пире, на котором званым гостем будет каждый  честный  человек.
Но если восхищенный Гавар начинал  при  этом  поигрывать  револьвером,  то
Шарве становился еще язвительней и, пожимая плечами, усмехался.  Сознание,
что соперник держится как руководитель заговора, выводило из  себя  Шарве,
отбивало у него вкус к политике. Однажды вечером, придя раньше обычного  и
оставшись наедине с Логром и Лебигром, он отвел душу.
   - Ведь этот субъект ни бельмеса не понимает в политике, - сказал он.  -
Быть бы ему учителем чистописания в пансионе для девиц! Беда,  если  такой
человек, с его  фантазиями  насчет  социального  переустройства,  добьется
своего: он посадит нам на шею рабочих. Вот это-то и губит дело.  Здесь  не
место  разным  нытикам,  человеколюбивым  поэтам,  людям,  которые   после
малейшего кровопускания бросаются друг другу в объятья... Но он своего  не
добьется. Угодит в тюрьму, тем дело и кончится.
   Логр и кабатчик даже бровью не повели. Они дали Шарве выговориться.
   - И его давно бы уже засадили, - продолжал тот, - будь он  так  опасен,
как хочет нам казаться. Вы ведь знаете,  до  чего  он  чванится  тем,  что
вернулся из Кайенны. Это просто смешно. Говорю вам: полиция с первого  дня
знала, что он в Париже. Если она  его  не  трогала,  значит,  ей  на  него
наплевать.
   По лицу Логра прошла легкая дрожь.
   - А вот за мной установлена слежка уже пятнадцать лет,  -  с  некоторой
гордостью говорил эбертист. - Однако  не  кричу  же  я  об  этом  на  всех
перекрестках... Я только не хочу быть  участником  этой  заварушки.  Я  не
желаю, чтобы меня взяли голыми  руками,  как  последнего  дурака...  Может
быть, по следу Флорана уже ходит с полдюжины шпиков, и они схватят его  за
шиворот в тот же день, когда он понадобится префектуре...
   - Помилуйте, что  это  вам  вздумалось!  -  сказал  Лебигр,  обычно  не
произносивший ни слова.
   Он был несколько бледен и посматривал на Логра,  горб  которого  слегка
ерзал по стеклу перегородки.
   - Все это одни предположения, - пробормотал горбун.
   - Да, если угодно, предположения, - ответил Шарве. - Я ведь  знаю,  как
это делается... Во всяком случае, я и на сей раз не дамся в руки фараонов.
Поступайте как хотите; но  если  бы  вы  меня  послушали  -  особенно  вы,
господин Лебигр, - вы не стали бы рисковать вашим заведением. Как  бы  его
не прикрыли!
   Логр невольно  улыбнулся.  Шарве  еще  несколько  раз  заводил  с  ними
разговоры в том же духе; должно быть, в его замыслы входило запугать  этих
двух людей, оттолкнуть их от Флорана. Но они всегда сохраняли  спокойствие
и выражали доверие  к  Флорану,  что  Шарве  крайне  удивляло.  Однако  он
довольно регулярно появлялся у Лебигра по вечерам, вместе с  Клеманс.  Эта
высокая черноволосая женщина уже не была регистраторшей на торгах  рыбного
аукциона. Манури ее уволил.
   - Прохвосты они, все эти комиссионеры, - ворчал Логр.
   Клеманс сидела, развалясь, у перегородки и, вертя папироску  в  длинных
тонких пальцах, отвечала, чеканя, по своему обыкновению, каждое слово:
   - Идет война по всем правилам... Ведь у нас у всех разные  политические
взгляды, верно? Такой вот Манури, который купается в золоте, готов  сапоги
лизать императору. А  будь  я  начальством,  он  бы  у  меня  и  сутки  не
продержался.
   По правде говоря, виной всему было то, что  Клеманс,  отличаясь  весьма
тяжеловесным юмором, однажды сыграла такую  шутку:  на  всех  табличках  с
присужденной на торгах ценой, которые стоят подле товара - подле  лиманды,
скатов и макрелей, - она написала фамилии самых известных придворных дам и
сановников.   Манури   пришел   в    неописуемый    ужас,    узнав,    что
высокопоставленные сановники и дамы фигурируют под видом различных рыб,  а
графини и баронессы продаются с торгов по тридцать су за штуку.  Гавар  до
сих пор не мог без смеха вспомнить об этом.
   - Ничего, - говорил он, похлопывая Клеманс по плечу, - зато  вы  у  нас
настоящий мужчина!
   Клеманс  изобрела  новый  способ  приготовления  грога.   Сначала   она
наполняла стакан горячей водой и, бросив туда сахар,  подливала  по  капле
ром прямо на ломтик лимона, плававший в стакане, таким образом, что ром не
смешивался с водой; затем зажигала ром и смотрела, как он горит,  медленно
потягивая папиросу; на ее глубоко серьезное лицо падал зеленый  отсвет  от
высоко вздымавшегося пламени.
   Но когда Клеманс  уволили,  она  не  могла  позволять  себе  пить  этот
дорогостоящий напиток. Порой Шарве с натянутым смехом  напоминал  ей,  что
отныне она уже не богачка. Сейчас  Клеманс  жила  на  заработок  от  урока
французского языка, который давала  рано  утром  молодой  даме,  жившей  в
верхнем конце улицы Миромениль и пополнявшей свое  образование  втайне  от
всех, даже от горничной. Итак, отныне Клеманс заказывала по вечерам только
кружку пива. Правда, она пила его с философским спокойствием.
   Вечера в отдельном кабинете проходили уже не столь бурно.  Шарве  сразу
же  умолкал  и   зеленел   от   холодного   бешенства,   когда   слушатели
отворачивались, внимая его сопернику. Мысль о том, что до приезда  Флорана
он царил здесь безраздельно и был диктатором кружка, снедала  его,  словно
рак; он чувствовал себя низложенным королем. Приходил он сюда лишь потому,
что его тянуло, как  в  родные  места,  в  этот  тесный  уголок,  где  ему
вспоминались  сладостные  часы  его  тиранической  власти  над  Гаваром  и
Робином; даже горб Логра был его  собственностью,  равно  как  мускулистые
руки Александра или угрюмое  лицо  Лакайля;  он  подчинял  их  себе  одним
словом, вдалбливал им в голову свои убеждения, молотил королевским  жезлом
по спинам. А сейчас Шарве нестерпимо страдал; в конце концов  он  перестал
принимать участие в  разговоре;  он  сидел  сгорбившись  и  посвистывал  с
презрительным видом, не удостаивая возражением всю ту чушь, какую несли  в
его присутствии. Но особенно удручало Шарве, что его оттеснили постепенно,
незаметно для него самого. Превосходство  Флорана  было  для  него  чем-то
необъяснимым. Уходя после того, как он  несколько  часов  слушал  кроткий,
немного грустный голос Флорана, Шарве часто говорил:
   - Да ведь это какой-то поп. Ему бы еще скуфейку на голову!
   Но остальные, казалось, жадно внимали каждому слову Флорана.  А  Шарве,
замечая, что все колки на вешалке заняты одеждой Флорана, делал  вид,  что
не знает, куда повесить  свою  шляпу:  чего  доброго,  запачкается!  Он  с
досадой отодвигал валявшиеся всюду бумаги, говоря,  что,  с  тех  пор  как
"этот  господин"  водворился  в  кабинете,  здесь   не   чувствуешь   себя
по-домашнему. Он даже пожаловался Лебигру  и  спросил,  кому,  собственно,
принадлежит это помещение: одному клиенту или всем членам  кружка.  Захват
его владений был для Шарве последним ударом. Люди просто скоты, думал  он.
Он глубоко презирал человечество, наблюдая, как Логр и  Лебигр  не  сводят
глаз с Флорана. Гавар  раздражал  его  своим  револьвером.  Только  Робин,
неизменно молчавший, заслоняясь кружкой пива, казался  Шарве  положительно
самым умным человеком из его единомышленников; он, должно быть, знает цену
людям,  его  не  обольстишь  красивыми  словами.  А  Лакайль  и  Александр
укрепляли Шарве в мысли, что народ слишком глуп и понадобится  десять  лет
революционной диктатуры, дабы научить его понимать, что к чему.
   Между  тем  Логр  уверял,  будто  секции  вскоре   будут   окончательно
укомплектованы. Флоран приступил к  распределению  ролей.  Тогда,  однажды
вечером, потерпев поражение в последней дискуссии,  Шарве  встал  и,  взяв
шляпу, сказал:
   - Счастливо оставаться! Вы вольны  ломать  себе  шею,  если  вам  этого
хочется... Но без меня, поняли? Я никогда не поощрял  ничьих  честолюбивых
замыслов.
   Клеманс, накинув шаль, холодно добавила:
   - Ваш план никуда не годится.
   Робин провожал уходившую пару весьма ласковым взглядом,  поэтому  Шарве
спросил, не хочет ли он к ним  присоединиться.  Но  Робин,  у  которого  в
кружке осталось еще глотка три пива, ограничился тем, что  молча  протянул
им руку. Супружеская чета больше не появлялась. Позднее  Лакайль  сообщил,
что Шарве и Клеманс бывают теперь в пивной на улице Серпант; Лакайль видел
через стекло, как они размахивали руками  и  что-то  говорили,  окруженные
внимательно слушающими безусыми юнцами.
   Флорану так и не  удалось  завербовать  Клода.  Одно  время  он  мечтал
сделать его своим политическим соратником, своим учеником, который помогал
бы ему в революционной работе. Пытаясь приобщить  его  к  ней,  он  как-то
вечером повел Клода к Лебигру,  но  Клод  весь  вечер  делал  зарисовки  с
Робина, сидевшего в  шляпе  и  коричневом  пальто,  уткнувшись  бородой  в
набалдашник трости.
   Когда они с Флораном вышли на улицу, Клод сказал:
   - Нет, знаете, все ваши рассуждения меня не  увлекают.  Может  статься,
оно и замечательно, но как-то не доходит  до  моего  понимания...  Ах  да!
Послушайте, среди вас есть великолепный экземпляр - я имею  в  виду  этого
проклятого Робина! Он - что колодец: глубок и темен... Я еще зайду  к  вам
туда. Но только не ради политики. Приду делать зарисовки с Логра и Гавара;
хочу поместить их вместе с Робином на одной изумительной картине,  которую
я придумал, пока вы обсуждали этот -  как  его  -  вопрос  о  двухпалатной
системе... так, кажется? Вообразите себе Гавара, Логра и  Робина,  которые
беседуют о политике под прикрытием пивных кружек, а?  Каково?  Милый  мой,
картина  будет  иметь  успех  в  Салоне,  потрясающий  успех,  это   будет
по-настоящему новая живопись.
   Флорана огорчило скептическое отношение Клода к политике. Он повел  его
к себе домой и продержал  до  двух  часов  ночи  на  узком  балкончике,  с
которого виднелась синеющая громада Центрального  рынка.  Флоран  всячески
увещевал Клода, говоря, что он не мужчина, если так безразличен к  счастью
родины. Художник, покачивая головой, отвечал:
   - Может быть, вы и правы. Я эгоист. Я даже не могу  сказать,  что  пишу
картины  для  своей  родины:  во-первых,  от  моих  эскизов  все  в  ужасе
шарахаются, а во-вторых, я пишу для собственного услаждения. У меня  такое
чувство, будто я сам себя щекочу, когда работаю над картиной: все  во  мне
смеется... Что делать? Так уж я устроен, не топиться же  из-за  этого!  Да
Франция во мне и не нуждается, как правильно заметила моя тетушка  Лиза...
Кстати, вы позволите мне быть откровенным? Так вот, за то я вас  и  люблю,
что  вы,  по-моему,  совершенно  так  же  занимаетесь  политикой,  как   я
живописью. Вы себя, мой милый, щекочете.
   Флоран стал возражать, но Клод сказал:
   - Полно вам! Вы в своей области художник, вы  политик-мечтатель.  Держу
пари, что вы проводите здесь вечера, созерцая созвездия,  которые  кажутся
вам  избирательными  бюллетенями  в  мире  бесконечности...  Вы   попросту
щекочете себя вашими идеями справедливости и истины. Это так же верно, как
то, что ваши идеи, наравне с моими эскизами, наводят на буржуа  панический
ужас... А затем - говоря между нами, - как  по-вашему,  будь  вы  Робином,
стал бы я вашим другом? Ах вы, поэт!
   В заключение Клод  шутя  заметил,  что  политика  ему  не  мешает,  его
приучили к ней в пивных и мастерских. По этому поводу он упомянул кафе  на
улице  Вовилье,  кафе  в  первом  этаже  дома,  где  жила  Сарьетта.   Эта
прокуренная зала, уставленная потертыми плюшевыми банкетками и  мраморными
столиками в желтых пятнах от чашечек кофе с коньяком, была тем местом, где
обычно собирались молодые щеголи Центрального рынка. Здесь царил г-н Жюль,
окруженный оравой носильщиков, приказчиков, молодчиков в  белых  блузах  и
бархатных картузах. Г-н Жюль носил бачки - две запятые на  щеках.  Затылок
же, дабы шея была белой, г-н Жюль подбривал каждую субботу  у  парикмахера
на улице Двух экю, абонируясь у него помесячно. Итак, г-н Жюль задавал тон
в  этой  компании,  особенно  когда  играл  на  бильярде;  с  рассчитанным
кокетством он то выставлял бедро, то плавно заносил руку  и  приседал,  то
ложился грудью на сукно, изогнувшись в  грациозной  позе,  которая  давала
возможность по достоинству оценить его мощную  спину.  Молодчики  из  этой
банды  отличались  весьма  реакционными  взглядами  и   весьма   светскими
интересами. Г-н Жюль читал газеты - те,  что  приятно  почитать.  Он  знал
актеров маленьких театров, обходился запанибрата с модными  знаменитостями
и  всегда  мог  дать  справку,  провалилась  ли  или  имела  успех  пьеса,
поставленная накануне. Но г-н Жюль питал слабость к политике. Идеалом  его
был Морни, как фамильярно называл он его, опуская титулы. Г-н  Жюль  читал
отчеты о заседаниях Законодательного корпуса, заливаясь смехом над каждой,
самой  заурядной  остротой  Морни:  а  здорово  поддел  Морни   прохвостов
республиканцев! Тут г-ну Жюлю предоставлялся повод поговорить о  том,  что
только разный сброд  ненавидит  императора,  ибо  император  хочет,  чтобы
приличные люди жили в свое удовольствие.
   - Я был несколько  раз  в  их  кафе,  -  рассказывал  Клод  Флорану.  -
Презабавный вид у этих субъектов, когда они, сидя с  трубками,  толкуют  о
придворных балах, как будто были  среди  приглашенных...  Знаете,  недавно
вечером тот молодчик, что живет с Сарьеттой, весьма  едко  насмехался  над
Гаваром. Он называет его: "мой дядюшка"... Так вот, когда  Сарьетта  зашла
за Жюлем, она была вынуждена за него заплатить,  выложила  шесть  франков,
потому что играли на вино, а Жюль проиграл  партию  в  бильярд...  А  ведь
Сарьетта красивая, правда?
   - Однако вам неплохо живется, - с улыбкой  заметил  Флоран,  -  Кадина,
Сарьетта и, верно, еще кто-нибудь, да?
   Художник пожал плечами.
   - Вот уж нет, ошибаетесь, - ответил он. - Мне не нужны женщины, они  бы
мне только мешали. Я даже не знаю, как подступиться к женщине:  всю  жизнь
боялся попробовать... Доброй ночи, спите спокойно.  Если  вы  когда-нибудь
станете министром, я вам посоветую, как украсить Париж.
   Флорану пришлось отказаться от  мысли  сделать  Клода  своим  преданным
последователем. Это его огорчало, тем более что, несмотря на присущую  ему
слепоту фанатика, он постепенно почувствовал  окружавшую  его  и  ежечасно
растущую  враждебность.  Теперь  даже  Меюдены  принимали  Флорана   более
холодно; старуха исподтишка посмеивалась, Мюш перестал  его  слушаться,  а
прекрасная Нормандка смотрела на Флорана с едва сдерживаемым раздражением,
когда, придвинув к нему поближе свой стул, безуспешно старалась преодолеть
его холодность. Однажды Луиза сказала, что у него  такое  выражение  лица,
будто она ему противна;  Флоран  в  ответ  только  смущенно  улыбнулся,  а
Нормандка, порывисто встав, пересела к другому концу стола. Флоран потерял
и расположение Огюста. Колбасник больше не наведывался к  нему  в  комнату
перед сном, по дороге к себе на  мансарду.  Его  очень  напугали  ходившие
слухи об этом человеке, с которым он прежде позволял себе сидеть  взаперти
до полуночи. Огюстина взяла с жениха слово, что он  больше  не  будет  так
неосторожен. Но окончательно восстановила их против Флорана Лиза, попросив
отложить свадьбу до того времени, пока кузен не освободит комнату наверху:
ей-де не хотелось отдавать своей новой продавщице чулан на втором этаже. С
тех пор Огюст страстно желал, чтобы "каторжника упекли  в  тюрьму".  Огюст
нашел предмет своих мечтаний - колбасную, но не в  Плезансе,  а  несколько
дальше, в Монруже; торговля свиным  салом  становилась  прибыльным  делом;
толстая Огюстина, заливаясь своим глупым, детским  смехом,  заверяла,  что
готова  к  свадьбе.  Поэтому  каждую  ночь  Огюст,  просыпаясь,  радовался
малейшему шороху: ему все  мерещилось,  будто  полиция  пришла  арестовать
Флорана.
   У Кеню-Граделей никто не говорил обо всех этих слухах  вокруг  Флорана.
По  безмолвному  соглашению,  служащие  колбасной  окружили  Кеню   стеной
молчания. А  он,  немного  опечаленный  разладом  между  братом  и  женой,
утешался изготовлением колбас и соленой свинины. Иногда он показывался  на
пороге лавки, словно улыбающаяся красная туша,  в  белоснежном  переднике,
под которым выпирало брюхо, - Кеню не  подозревал,  какой  прилив  сплетен
вызывало на Центральном рынке его появление. Его жалели, находили, что  он
похудел, хотя он был неимоверно тучен; другие, напротив, осуждали  его  за
то, что он не похудел от стыда  за  такого  брата,  как  Флоран.  А  Кеню,
подобно обманутым мужьям, которые узнают  последними  о  своем  несчастье,
проявлял полнейшее  неведение  и  был  благодушно-весел,  останавливая  на
тротуаре проходившую мимо соседку, чтобы расспросить, понравились  ли  его
итальянские паштеты или заливное из кабаньей головы.
   Лицо соседки выражало сочувствие, - казалось, она готова принести  свое
соболезнование, словно у всех свиней в колбасной оказалась желтуха.
   - С  чего  это  все  кумушки  так  смотрят  на  меня,  словно  хоронить
собрались? - спросил он как-то Лизу.  -  Разве  у  меня  и  в  самом  деле
болезненный вид?
   Лиза успокоила его, заверив, что  он  свеж,  как  роза;  Кеню  отчаянно
боялся болезней, при малейшем недомогании начинал ныть и  будоражить  всех
кругом.  Однако  просторная  колбасная  Кеню-Граделей   и   впрямь   будто
помрачнела: зеркала тускнели, от белизны мрамора  веяло  ледяным  холодом,
вареное мясо на прилавк