консервированными трюфелями, миски с гусиной печенкой, жестянки с тунцом и
сардинами,  отливающие  муаром.  В  двух  углах  витрины  стояли  небрежно
задвинутые  туда  ящики  -  один  с  творогом,  а  другой  битком  набитый
съедобными улитками, начиненными маслом с протертой петрушкой. Наконец, на
самом  верху,  с  усаженной  крючьями  перекладины  свешивались   ожерелья
сосисок, колбас, сарделек, - симметричные, напоминающие шнуры и  кисти  на
роскошных драпировках; а за ними показывали свое кружево лоскутья бараньих
сальников,  образуя  фон  из  белого  мясистого  гипюра.  И  на  последней
ступеньке этого храма брюха, среди бахромы бараньих сальников, между двумя
букетами пурпурных гладиолусов,  высился  алтарь  -  квадратный  аквариум,
украшенный ракушками, в котором плавали взад и вперед две красных рыбки.
   Флоран почувствовал легкую дрожь; тут он заметил  женщину,  стоявшую  в
лучах  солнца  не  пороге  лавки.  Она  была   воплощением   благополучия,
устойчивого и блаженного изобилия,  облик  ее  как  бы  дополнял  все  эти
утробные радости. Это была красивая женщина. Она занимала своей особой всю
ширину  дверного  проема,  однако  была  не  чрезмерно  полной,   хотя   и
полногрудой, в расцвете своих тридцати лет. Она только что встала, но  уже
гладко  причесалась  на  прямой  пробор,   и   ее   напомаженные,   словно
лакированные  волосы  лежали  двумя  плоскими  прядками  на  висках.   Это
придавало  ей  особенно  опрятный  вид.  Ее  безмятежное  тело  отличалось
прозрачной белизной, а кожа была тонкая и розовая, как  у  людей,  живущих
постоянно среди  обилия  жиров  и  сырого  мяса.  Она  казалась,  пожалуй,
серьезной, медлительной и  очень  спокойной,  со  строгим  очерком  губ  и
чуть-чуть   улыбающимися   глазами.   Накрахмаленный   белый   воротничок,
стягивавший ее шею, белые нарукавники до локтей, белый передник  до  самых
кончиков туфель позволяли видеть лишь край ее черного кашемирового платья,
округлые  плечи  и  плотно  обтянутую,  непомерно  пышную  грудь,  которую
подпирал корсет. На всей этой белизне  играло  яркое  солнце.  Но  залитая
светом женщина, синеволосая и розовотелая, в  белоснежных  нарукавниках  и
переднике, даже не щурилась и, сохраняя мягкое выражение глаз, с блаженным
спокойствием принимала свою утреннюю солнечную  ванну,  радуясь  половодью
рынка. Она производила впечатление высокопорядочной женщины.
   - Это жена вашего брата, ваша невестка Лиза, - сказал Флорану Гавар.
   Он поклонился ей. Затем вошел в переднюю все с теми  же  педантическими
предосторожностями, не желая, чтобы Флоран шел через  лавку,  хотя  она  и
была сейчас пуста. Гавар явно наслаждался тем,  что  принимает  участие  в
опасном на его взгляд приключении.
   - Погодите, - сказал он, - я сперва посмотрю, нет ли там посторонних...
Вы войдете, когда я хлопну в ладоши.
   Он отворил дверь в глубине передней. Но едва  Флоран  услышал  за  этой
дверью голос брата, как  одним  прыжком  оказался  за  ее  порогом.  Кеню,
который горячо любил его, бросился ему на шею. Они  целовали  друг  друга,
как маленькие дети.
   - Ах, черт возьми, да неужто это ты, - лепетал Кеню. - Вот уж  кого  не
ждал, так не ждал!.. Я думал, ты умер, только вчера еще  я  говорил  Лизе:
"Бедняга наш Флоран..."
   Он остановился и, заглянув в лавку, позвал:
   - Эй, Лиза! Лиза!
   Затем, обернувшись  к  маленькой  девочке,  которая  забилась  в  угол,
сказал:
   - Полина, позови же мать.
   Но девчушка не двигалась с места. Это было чудесное дитя  лет  пяти,  с
пухлым круглым личиком, очень похожее на  прекрасную  колбасницу.  Девочка
держала  в  объятьях  огромную  желтую  кошку,  которая,   свесив   лапки,
благодушно ей покорялась; а  Полина,  сгибаясь  под  ее  тяжестью,  крепко
сжимала кошку ручонками, словно боялась, что этот  плохо  одетый  господин
украдет ее любимицу.
   В комнату медленно вошла Лиза.
   - Это Флоран, это мой брат, - твердил Кеню.
   Обратившись  к  Флорану,  Лиза  назвала  его  "сударь"  и  была   очень
приветлива. Она спокойно оглядела его с  головы  до  ног,  не  выказав  ни
малейшего неучтивого удивления. Только чуть  поджала  губы.  И  продолжала
стоять, с невольной улыбкой наблюдая эти пылкие братские  объятия.  Однако
Кеню, видимо, успокоился. Тогда он заметил, как худ и плохо одет Флоран.
   - Ах, дружок мой, здорово же ты сдал, пока был в тех местах... - сказал
он. - Ну, а я раздобрел, что поделаешь!
   Он и на самом деле был тучен, слишком тучен для своих тридцати лет. Жир
выпирал из его рубашки, из передника, из  белоснежного  белья,  -  он  был
похож на огромного запеленатого младенца. С годами бритая физиономия  Кеню
вытянулась, приобретя отдаленное сходство с поросячьим рылом, - и недаром:
он постоянно имел дело со свининой, руки его целый день копошились в  этом
мясе. Флоран с трудом его узнавал. Он сел и  перевел  взгляд  с  брата  на
красавицу Лизу, потом на малютку Полину. От них так и веяло здоровьем, они
были квадратные, лоснящиеся, совершенно бесподобные, и  рассматривали  они
его с удивлением, с тем смутным беспокойством, с каким люди  очень  тучные
смотрят на тощего. Даже кошка, шкурка которой, казалось, вот-вот лопнет от
жира, опасливо разглядывала его, тараща круглые желтые глаза.
   - Ты подождешь до завтрака, правда? - спросил  Кеню.  -  Мы  завтракаем
рано, в десять часов.
   Из кухни проникал острый запах готовящихся блюд. Флоран мысленно  вновь
пережил минувшую страшную ночь, свое возвращение  домой  на  овощах,  свои
муки среди рынка, вспомнил  нескончаемый  обвал  жратвы,  от  которого  он
только что спасся. И тихо сказал, кротко улыбнувшись:
   - Нет, я, видишь ли ты, проголодался.



2

   Мать Флорана  умерла  вскоре  после  того,  как  он  начал  учиться  на
юридическом факультете. Жила она в Вигане, в  департаменте  Гар.  Овдовев,
она вышла замуж вторично за  нормандца,  некоего  Кеню,  родом  из  Ивето;
какой-то супрефект привез его с собой на юг, да  так  и  забыл  там.  Кеню
продолжал  служить  в  супрефектуре,  поскольку  нашел,  что  места  здесь
прелестные, вино доброе и женщины приятные. Через три года после  женитьбы
он скончался от несварения желудка. И единственным наследством,  какое  он
оставил жене, был толстый мальчик, похожий  на  отца.  Мать  уже  тогда  с
великим трудом вносила месячную плату в коллеж за учение своего старшего -
сына от первого брака, Флорана. Он доставлял ей много радостей, был  очень
кроток, усердно учился, получал первые награды в классе.  На  него  она  и
перенесла всю свою нежность,  возлагала  все  свои  надежды.  Быть  может,
предпочитая младшему  сыну  этого  бледного  и  худенького  мальчика,  она
невольно переносила на него свое чувство к первому мужу, который отличался
свойственной провансальцам ласковой мягкостью и любил  ее  без  памяти.  А
может быть, Кеню, пленив  ее  сначала  своей  жизнерадостностью,  оказался
слишком уж толстым и самодовольным, слишком был уверен в том, что  главный
источник радостей - его собственная особа. Г-жа Кеню  решила,  что  из  ее
последыша, ее младшего сына,  которым  по  традиции  и  сейчас  еще  часто
жертвуют в семьях южан, ничего путного никогда не выйдет,  и  ограничилась
тем, что отдала его в науку к соседке, старой деве, где  мальчик  научился
только проказничать. Братья росли вдали друг от друга, как чужие.
   Флоран приехал в Виган, когда мать уже похоронили.  По  настоянию  г-жи
Кеню, болезнь ее  скрывали  от  Флорана  до  последней  минуты,  чтобы  не
помешать его занятиям. Флоран нашел  маленького  Кеню  -  ему  тогда  было
двенадцать лет - плачущим сидя на столе посреди пустой  кухни.  Их  сосед,
владелец мебельного магазина, рассказал Флорану  о  страданиях  несчастной
матери. Она выбивалась из сил, изнуряла себя работой ради того, чтобы  сын
мог учиться на юридическом  факультете.  Сверх  мелкой  торговли  лентами,
дававшей скудный доход, ей приходилось искать дополнительных  приработков,
трудиться  до  поздней  ночи.  Одержимая  мечтой  увидеть  своего  Флорана
адвокатом с солидным  положением  в  городе,  она  стала  в  конце  концов
черствой, скупой, беспощадной к себе и  другим.  Маленький  Кеню  ходил  в
рваных штанишках, в блузе с обтрепанными рукавами; он никогда сам не  брал
еду за столом и ждал, пока мать отрежет ему его долю хлеба. Но мать и себе
отрезала такие же тонкие  ломтики.  Этот  режим  сократил  ей  жизнь,  она
умерла, полная безмерного отчаяния, что не успела завершить свою жизненную
задачу.
   Рассказ  произвел  ужасающее  впечатление  на   чувствительную   натуру
Флорана. Его душили слезы. Он обнял брата, прижал к груди и поцеловал, как
бы стараясь возместить  материнскую  любовь,  которой  его  лишил.  Флоран
смотрел на его жалкие, стоптанные башмаки, продранные локти, грязные  руки
- все эти приметы нищеты заброшенного ребенка. Он  твердил  мальчику,  что
заберет его с собой, что им будет хорошо. На следующий день, когда  Флоран
ознакомился с положением дел, он испугался, что не соберет даже нужную для
проезда в Париж сумму. Он ни за что не хотел жить в  Вигане.  Ему  удалось
удачно сбыть лавчонку, где г-жа Кеню торговала лентами,  и  это  дало  ему
возможность заплатить долги, которые, как ни щепетильна была  его  мать  в
денежных вопросах, у нее все  же  мало-помалу  накопились.  И  так  как  в
результате он остался без гроша, то сосед-мебельщик предложил ему  пятьсот
франков за движимое имущество и вещи покойной. Сосед делал выгодное  дело.
Но юноша благодарил его со слезами на глазах. Флоран  одел  брата  во  все
новое и увез в тот же вечер.
   В Париже уже не пришлось думать о занятиях на  юридическом  факультете.
Свои честолюбивые помыслы Флоран отложил до будущих  времен.  Он  подыскал
несколько уроков, снял в доме на углу улиц Руайе-Коллар и Сен-Жак  большую
комнату, в которой  и  поселился  с  Кеню,  обставив  ее  двумя  железными
кроватями, шкафом, столом и четырьмя стульями. Отныне у него был  ребенок.
Флоран с радостью взял на  себя  роль  отца.  В  первые  дни,  возвращаясь
вечером домой, он попробовал заниматься с братом,  но  тот  его  почти  не
слушал; мальчик был тупой, не хотел учиться и горько рыдал, сожалея о  тех
временах, когда мать не мешала ему бегать по  улицам.  Флоран  приходил  в
отчаяние, прекращал урок, утешал Кеню, обещал ему, что он будет  отдыхать,
сколько душе угодно. И пытаясь найти оправдание своей  слабохарактерности,
говорил себе, что не для того взял на свое попечение малое дитя, чтобы его
тиранить. Радостное детство Кеню  -  вот  цель,  которой  руководствовался
Флоран. Он боготворил брата,  с  восторгом  слушал  его  смех,  бесконечно
наслаждался тем, что он здесь, рядом, здоров и избавлен от  забот.  Флоран
был все так же худ, носил потрепанное черное  пальто,  лицо  его  начинало
блекнуть;  ему  досталась  горькая  участь  учителя,  ставшего   предметом
жестокой потехи учеников. Кеню же превратился в круглого, как мяч, немного
дураковатого и полуграмотного,  но  неизменно  жизнерадостного  толстячка,
наполнявшего весельем большую темную комнату на улице Руайе-Коллар.
   Проходили годы. Флоран, который  унаследовал  самоотверженный  характер
матери, держал Кеню  дома,  как  великовозрастную  балованную  девицу.  Он
избавлял брата даже от самых легких обязанностей по  дому:  сам  ходил  за
покупками, убирал комнату,  стряпал.  По  его  словам,  это  отвлекает  от
мрачных мыслей. Обычно он бывал угрюм и считал себя злым.  Вечером,  когда
он возвращался домой, забрызганный грязью, понурый, подавленный ненавистью
чужих детей, его до глубины души трогало, что  этот  толстый,  здоровенный
мальчишка, только что запускавший волчок на полу,  кидается  ему  на  шею.
Кеню хохотал, глядя, как неумело жарит  брат  яичницу,  с  какой  глубокой
серьезностью он ставит на огонь суп. Подчас, погасив лампу  и  улегшись  в
постель,  Флоран  снова  грустил.  Он  мечтал  возобновить  свои   занятия
юриспруденцией, ломал себе голову, как бы урвать  время  для  юридического
факультета. Когда это ему удалось, он был вполне счастлив. Но  однажды  он
простудился и неделю пролежал в постели; это  пробило  такую  брешь  в  их
бюджете и так его напугало, что он отказался от мысли  закончить  курс.  У
него рос сын. Флоран поступил на должность  учителя  в  пансион  на  улице
Эстрапад с окладом в тысячу восемьсот франков. Это  было  для  него  целое
состояние; если жить экономно, думал  он,  можно  откладывать  деньги  для
будущего  устройства  Кеню.  Восемнадцатилетнего  малого  Флоран  все  еще
опекал, как барышню, которую нужно обеспечить приданым.
   Во время недолгой болезни  брата  Кеню  тоже  предавался  размышлениям.
Однажды утром он объявил, что хочет работать, что он уже вполне взрослый и
сам может себя прокормить. Флоран был глубоко  тронут.  На  той  же  улице
напротив жил часовщик, и мальчик целый день наблюдал, как  он,  согнувшись
над залитым светом столиком у окна, перебирает непонятные хрупкие  вещицы,
терпеливо разглядывая их в лупу. Кеню пленился им и  уверял,  что  мечтает
стать  часовых  дел  мастером.  Но  через  две  недели  он  потерял   свою
уверенность  и  разревелся,  как  десятилетний  мальчишка,   говоря,   что
специальность часовщика слишком сложна, что он никогда  не  запомнит  "все
эти маленькие штучки, которые засовываются в часы". Теперь он  предпочитал
ремесло слесаря. Но и слесарное дело ему разонравилось.  За  два  года  он
перепробовал больше десятка профессий. Флоран считал, что Кеню  прав,  что
профессию   надо   выбирать   себе   по   сердцу.    Однако    благородная
самоотверженность Кеню, пожелавшего зарабатывать на  жизнь,  чувствительно
сказалась на бюджете. С  тех  пор  как  Кеню  стал  ходить  в  мастерские,
появились бесконечные новые расходы: на одежду, на завтраки вне  дома,  на
угощение товарищей-новичков.  Тысячи  восьмисот  франков  Флорана  уже  не
хватало. Ему пришлось взять еще два урока, которые он давал по вечерам. Он
носил один и тот же сюртук восемь лет.
   У братьев завелся друг. Одной своей стороной их дом  выходил  на  улицу
Сен-Жак, где открылась большая закусочная; ее содержал почтенный  человек,
по фамилии Гавар, жена которого  угасла  от  чахотки  среди  густого  чада
жарившейся птицы. Иногда Флоран возвращался домой  слишком  поздно,  чтобы
успеть сварить хотя бы кусок мяса; он покупал в закусочной  за  двенадцать
су кусок индейки или гусятины. В  такие  дни  у  них  был  настоящий  пир.
Постепенно Гавар заинтересовался своими покупателями, узнал историю  этого
худого юноши, проявил участие к мальчику. Вскоре  Кеню  стал  завсегдатаем
закусочной. Едва старший брат уходил,  Кеню  усаживался  в  глубине  лавки
Гавара,  с  упоением  следя,  как,  тихо  поскрипывая,  вращаются   четыре
гигантских вертела перед высокими, светлыми языками пламени.
   Широкая медная облицовка камина сияла, от птицы шел пар, жир, стекавший
в подставленный чугунок, звенел, и мало-помалу вертела  заводили  разговор
друг  с  дружкой,  ласково  бормотали  что-то  Кеню,  а  он,  вооружившись
разливательной  ложкой,  благоговейно  поливал  подливкой   зарумянившееся
брюшко круглобоких гусей и величественных индеек. Он  проводил  так  часы,
весь красный в  пляшущих  отсветах  огня,  немного  одуревший,  безотчетно
улыбаясь здоровенным птичищам, которые здесь жарились; он  пробуждался  от
грез, лишь когда тушки снимали с вертелов.  Птицы  падали  на  блюда;  еще
дымящиеся вертела выскальзывали из их брюха  через  отверстия  в  гузке  и
шейке, из опростанных утроб струился сок, наполняя лавку  крепким  запахом
жаркого. Мальчик стоя следил за всей этой  процедурой,  хлопал  в  ладоши,
говорил птицам, что получились они превкусные, что их  съедят  целиком,  а
кошкам достанутся одни косточки. И он дрожал от удовольствия, когда  Гавар
давал ему ломоть хлеба, который он с полчаса томил в чугунке с подливкой.
   Именно там, конечно, и пристрастился Кеню  к  кулинарии.  Впоследствии,
перепробовав все профессии, он неизбежно должен был вернуться к жареным на
вертеле тушкам, к соусам, после  которых  пальчики  оближешь.  Сначала  он
боялся вызвать неудовольствие брата, - Флоран ел мало и говорил о  лакомых
блюдах с презрением профана. Но затем, видя, что Флоран слушает его, когда
он объясняет ему способ приготовления какого-нибудь очень сложного  блюда,
Кеню признался в своей склонности и поступил в  большой  ресторан.  Отныне
жизнь обоих братьев наладилась. Они продолжали жить  в  комнате  на  улице
Руайе-Коллар, где сходились по вечерам: один возвращался от своей плиты  с
сияющим лицом, другой  -  с  ввалившимися  щеками,  измученный  невзгодами
учителя, таскающегося по  урокам.  Флоран,  даже  не  сменив  свое  черное
отрепье,  брался  за  тетради  учеников;  Кеню  же   вновь,   чтобы   было
повольготней,  облачался  в  свой  передник,  в  белую  куртку,  в  колпак
поваренка  и  вертелся  у  плиты,  готовя  для  собственного   развлечения
какое-нибудь изысканное жаркое. Порой они посмеивались, поглядывая друг на
друга: один весь в белом, другой  весь  в  черном.  Казалось,  их  большая
комната  и  радуется  этому  веселью,  и  опечалена  этим  трауром.  Такой
несходной и такой дружной четы свет  еще  не  видывал.  Как  бы  ни  худел
старший, сжигаемый страстями, унаследованными от отца, как бы  ни  толстел
младший,  будучи  достойным  сыном  нормандца,  обоих  братьев  объединяла
любовь, впитанная с молоком их общей матери - женщины, которая  была  сама
нежность.
   У них оказался родич в Париже, дядя по матери, некий Градель, открывший
колбасную на улице Пируэт, в районе рынка. Это был завзятый скряга, грубый
человек, который обошелся с ними как с нищими, когда они в  первый  раз  к
нему явились. И племянники бывали  у  него  редко.  Кеню,  в  день  именин
старика,  преподносил  ему  букет,  за  что  получал  десять  су.  Флоран,
болезненно гордый, страдал, когда Градель пристально смотрел на его ветхий
сюртук и в глазах его можно было прочесть беспокойство и  подозрительность
скряги, почуявшего, что гость попросит накормить его обедом или дать  пять
франков.  Флоран,  по  своему  простодушию,   как-то   разменял   у   дяди
стофранковую кредитку. С тех пор старик  не  так  пугался,  когда  к  нему
приходили "мальчики", как он их называл. Однако  тем  его  расположение  и
ограничивалось.
   Эти годы прошли для Флорана, как долгий, сладкий  и  грустный  сон.  Он
изведал все горькие радости  самоотверженной  любви.  Дома  его  встречала
только ласка. А вне дома,  когда  его  унижали  ученики  и  грубо  толкали
прохожие на тротуарах, Флоран чувствовал, что озлобляется.  Уснувшее  было
честолюбие восставало. Понадобились долгие месяцы, чтобы заставить Флорана
согнуть  спину  и  примириться  со  страданиями  некрасивого,  заурядного,
бедного человека. Стремясь избавиться от искушавшего  его  озлобления,  он
впал в другую крайность - безграничной, идеальной доброты, он создал  себе
прибежище  абсолютной  справедливости  и  правды.  Тогда-то  он   и   стал
республиканцем; он весь ушел в республику, - так иная девушка, отчаявшись,
уходит в монастырь. И, не обнаружив  нигде  республики,  которая  была  бы
настолько мягкой и безбурной, чтобы утишить его горести, он  выдумал  свою
собственную. Книги ему разонравились; груды  бумаги,  испещренной  черными
значками, окружавшей его всю  жизнь,  напоминали  о  зловонном  классе,  о
шариках из жеваной бумаги, которыми  кидали  в  него  мальчишки,  о  пытке
долгих,  бесплодных  часов.  Кроме  того,  книги  говорили  ему  только  о
восстании, подстрекали его честолюбие, а  ведь  он  чувствовал  необоримую
потребность в забвении и покое. Убаюкать себя, уснуть, увидеть себя во сне
совершенно счастливым, грезить, что и мир  станет  счастливым,  строить  в
мечтах город-республику, где он хотел бы жить, -  вот  в  чем  находил  он
отдохновение, чем вечно был занят в часы досуга. Он больше не читал  книг,
кроме нужных