увшейся двери. Затем они спешили  обратно  на  улицы  Пьер-Леско  и
Рамбюто. Кадина питала страсть к соленому и в восхищении созерцала  связки
копченых сельдей, бочонки с анчоусами и каперсами, кадки с  корнишонами  и
маслинами, откуда торчали большие деревянные ложки; от запаха маринада так
приятно  щекотало  в  горле;  у  Кадины   текли   слюнки,   она   невольно
облизывалась, глядя на остро пахнущую  треску,  свернувшуюся  кольцом,  на
семгу, сало и ветчину, на сложенные горкой лимоны в корзине; нравилось  ей
смотреть и на коробки сардин,  возвышающиеся  среди  мешков  и  ящиков,  -
словно чьи-то искусные  руки  возвели  металлические  колонны.  На  улицах
Монторгей  и  Монмартр  были  еще  другие  чудесные  бакалейные  лавки   и
рестораны, из подвалов которых изумительно пахло; были там веселящие  взор
витрины с живностью и дичью, консервные магазины, где у дверей из бочек  с
выбитым дном вываливалась  кислая  капуста,  желтая  и  искромсанная,  как
ветхий гипюр. А на улице  Кокильер  Кадина  и  Майоран  упивались  запахом
трюфелей. Там имеется большая съестная лавка, оттуда  на  тротуар  исходит
такое благоухание, что Кадина и Майоран млели и жмурились, воображая,  что
смакуют разные вкусности. Клод расстраивался, говорил,  что  все  это  его
изнуряет; он шел обратно по улице Облен к Хлебному  рынку  -  разглядывать
торговок салатом в подворотнях и грубую фаянсовую посуду, выставленную  на
тротуарах, предоставив "этим двум  животным"  заканчивать  прогулку  среди
аромата трюфелей - самого острого букета в квартале.
   Таковы были их большие походы. Когда же Кадина бродила одна  со  своими
букетиками фиалок, она заходила и дальше, навещая некоторые излюбленные ею
магазины. Особенно пылкую любовь она питала к булочной Табуро,  где  целая
витрина занята кондитерскими изделиями; Кадина шагала  по  улице  Тюрбиго,
раз десять возвращаясь обратно,  чтобы  еще  раз  пройти  мимо  миндальных
пирожных, сент-оноре, саваренов, сдобных лепешек, рассыпчатых корзиночек с
кремом, фруктовых тортов, разложенных по тарелкам  ромовых  баб,  эклеров,
трубочек со взбитыми сливками;  Кадина  умильно  поглядывала  и  на  вазы,
наполненные сухим печеньем, миндальным печеньем и мадленами. Булочная была
очень светлая, с большими зеркалами, мраморной облицовкой и  позолотой,  с
фигурными железными полками  для  хлеба,  со  второю  витриной,  где  были
поставлены под углом  на  стеклянной  пластине  тонкие  глянцевые  батоны,
верхним концом опиравшиеся на медную рейку; от всего веяло ласковым теплом
свежеиспеченного теста, и девочка  расцветала,  когда,  уступая  соблазну,
входила в булочную купить бриош за два су. Другая лавка,  напротив  сквера
Дез-Инносан, тоже пробуждала в ней гастрономическое любопытство, разжигала
неутоленные вожделения. Специальностью этой лавки была торговля паштетами.
Кадина останавливалась, созерцая паштеты - обыкновенные  паштеты,  паштеты
из щуки, из гусиной печенки с трюфелями, - и  мечтала  у  витрины,  говоря
себе, что надо же когда-нибудь и ей всего этого отведать.
   Подчас  в  ней  пробуждалось  и  кокетство.  Тогда  она  покупала  себе
роскошные наряды на уличной выставке "Французских фабрик", которые, словно
флагами,  расцвечивали  перекресток  св.Евстафия  огромными   полотнищами,
спущенными с верхнего этажа до самого тротуара и развевающимися на  ветру.
Немного стесняясь  Своего  лотка,  Кадина  пробиралась  в  толпе  торговок
Центрального рынка, стоящих  в  грязных  фартуках  перед  своими  будущими
воскресными нарядами,  и  щупала  то  фланель,  то  шерстяные  и  бумажные
материи, проверяя плотность и мягкость ткани. Она решала,  что  непременно
сошьет себе платье из яркой фланели, или  из  ситца  в  разводах,  или  из
пунцового поплина. Иной раз она выбирала себе  наряд  даже  в  витринах  с
отрезами материи, задрапированными  и  соблазнительно  разложенными  рукою
приказчика: светлый  шелк,  лазоревый  или  фисташковый,  который  мечтала
отделать розовыми лентами. Вечером Кадина отправлялась на улицу  Монмартр,
навстречу  ослепительно  сверкающим  витринам  знаменитых  ювелиров.   Эта
ужасная улица оглушала ее  грохотом  бесконечных  экипажей,  стискивала  в
непрерывном потоке толпы, но девочка не двигалась с места, жадно глядя  на
пылающее огнями великолепие под нитью  фонариков  вдоль  наружной  стороны
витрины. Сначала бросалось в глаза серебро; оно  сияло  матовой  белизной,
оно отбрасывало яркие отблески; рядами тянулись серебряные  часы,  висящие
цепочки,  крест-накрест  сложенные  столовые  приборы,  кубки,  табакерки,
кольца для салфеток, гребни, лежащие на этажерках;  но  Кадине  полюбились
наперстки - серебряные бугорки, выстроенные на ярусах  фарфоровых  полочек
под стеклянным колпаком. Стекла  второй  витрины,  по  другую  сторону  от
входа, казались желтыми от рыжих отблесков золота. Сверху ниспадали густой
пеленой длинные цепочки, вспыхивающие красными молниями;  круглые  женские
часики, повернутые к стеклу крышкой, искрились,  как  падучие  звезды;  на
тонкие  стержни  были  нанизаны  обручальные  кольца;  браслеты,   брошки,
драгоценные украшения сверкали  на  черном  бархате  футляров;  в  больших
квадратных ларцах загорались  и  гасли  синие,  зеленые,  лиловые  огоньки
перстней; а серьги, медальоны, кресты, уложенные на двух или  трех  полках
прозрачных этажерок, играли на хрустальных срезах, делая  их  похожими  на
богато изукрашенные края дарохранительницы. Отблески всего  этого  золота,
точно солнечными лучами, заливали улицу до середины  мостовой.  И  девочке
казалось, что она попала в некое святилище, в сокровищницу императора. Она
долго изучала эти кричащие драгоценности, рассчитанные на рыбных торговок,
усердно  читала  этикетки  с  крупными  цифрами,  приложенные  к   каждому
украшению. Ее выбор падал на сережки:  золотые  розочки  с  подвесками  из
поддельного коралла.
   Как-то утром Клод застал ее у витрины парикмахера на улице  Сент-Оноре.
Она с глубокой завистью любовалась выставленными волосами. Сверху  ручьями
струились  гривы,  пушистые  хвосты,  расплетенные  косы,  дождь  локонов,
накладки  в  три  яруса  -  поток  конского  волоса  и   шелковых   нитей,
огненно-рыжие пряди,  густые  черные  кудри  и  светло-русые  волосы  всех
оттенков,  вплоть  до  седых  шевелюр,  предназначенных   для   влюбленных
шестидесятилетних дам. А внизу покоились  в  картонных  коробках  скромные
накладки, фальшивые букли, напомаженные и уложенные шиньоны.  И  в  центре
этой картины, в глубине этого своеобразного храма, под висящими на  крюках
распущенными косами, вращалась женская фигура. На ней  был  атласный  шарф
вишневого цвета, заколотый медною брошкой над ложбинкой между  грудями;  в
ее высокой прическе красовались веточки флердоранжа,  как  у  новобрачной;
кукольный рот застыл в улыбке; ресницы над светлыми глазами были жесткие и
слишком  длинные,  а  восковые  щеки  и  плечи  -  словно   обожженные   и
закоптившиеся от газа. Кадина ждала, пока кукла сделает  полный  оборот  и
явит ей свою улыбку; девочка бывала  счастлива,  когда  профиль  красавицы
постепенно вырисовывался и она медленно поворачивалась слева направо. Клод
пришел в негодование. Он стал трясти Кадину за плечо, спрашивая,  что  она
здесь делает, перед этой пакостью,  "перед  этой  стервой,  подобранной  в
морге". Клод вконец разбушевался, кричал, что это нагота  трупа,  уродство
красивости, уверял, что теперь изображают только таких женщин. Но  девочку
он не убедил, - она находила куклу красавицей. Затем,  вырвавшись  из  рук
Клода, который тащил ее прочь, Кадина,  досадливо  почесывая  свою  черную
кудлатую головку, показала на огромный рыжий хвост,  вырванный,  вероятно,
из могучего крестца какой-нибудь кобылы, и призналась, что хотела бы иметь
такие волосы.
   И вот уже во время своих больших походов, когда все трое - Клод, Кадина
и Майоран - бродили вокруг Центрального рынка, они из любого  конца  улицы
видели какую-нибудь часть чугунного гиганта. То были  внезапные  озарения,
неожиданные  архитектурные  открытия,  когда  один  и  тот   же   горизонт
представал в бесконечно  разнообразных  аспектах.  Миновав  церковь,  Клод
оборачивался - чаще всего на улице Монмартр - и  с  восхищением  любовался
издали рынком, который был виден сбоку; перед Клодом  открывалась  большая
аркада и высокий зияющий вход; дальше теснились павильоны с двумя  ярусами
крыш, с непрерывными рядами ставен  и  огромными  шторами;  казалось,  это
высятся, одно над другим, очертания домов и дворцов, словно некий  Вавилон
из металла, легкий, как сооружения индийских зодчих, пересеченный висячими
террасами, воздушными галереями, мостами, переброшенными над бездной. Трое
друзей,  бродившие  вокруг  этого  города  из  металла,  вновь   и   вновь
возвращались к нему; больше чем на сто шагов они не могли от него уйти.
   Они приходили сюда в теплый послеобеденный час. Ставни наверху закрыты,
шторы спущены. Под сводами крытых галерей дремлет  пепельно-серый  воздух,
пронизанный желтыми полосами солнечных бликов, падающих из высоких окон. С
рынка доносится заглушенный говор; звонко отдаются шаги редких прохожих на
тротуарах, а носильщики с бляхами сидят  рядами  на  каменных  выступах  в
углах павильонов и, сняв свои тяжелые башмаки, растирают натруженные ноги.
Тишина - это отдыхает колосс, - и ее лишь порой нарушает петушиный крик  в
глубине подвала для живности.
   Часто друзья ходили смотреть, как грузят пустые  корзины,  за  которыми
ежедневно приезжают подводы, чтобы  доставить  их  отправителям.  Корзины,
пестревшие наклейками с  надписями  и  цифрами,  образовывали  горы  перед
складами комиссионеров на улице Берже. Грузчики складывали их симметрично,
штабель за штабелем. Когда же гора корзин на подводе вырастала  до  уровня
второго  этажа,  тогда  грузчику,  стоявшему  внизу,  нужно  было  сначала
раскачать свою груду корзин, чтобы затем с  размаха  подбросить  вверх  на
подводу,  где  ее  перехватывал  другой  грузчик,  стоявший  наготове,   с
протянутыми руками. Клод, которого пленяли сила  и  ловкость,  мог  часами
следить за полетом этих штабелей  корзин  и  смеялся,  когда  при  слишком
сильном броске корзины  перелетали  через  нагруженную  подводу  и  падали
посреди мостовой. Другим излюбленным местом Клода были тротуары на  улицах
Рамбюто и Нового моста - угол у фруктового павильона, где идет торговля  с
лотков. Он любовался овощами, разложенными на вольном воздухе, на  столах,
покрытых черною мокрою тряпкой. В четыре часа дня солнце  заливает  светом
этот зеленый уголок. Клод ходил между рядами, с любопытством  рассматривая
яркие лица: у молодых торговок волосы были убраны под сетку,  а  щеки  уже
загорели от постоянного пребывания под открытым небом; у старух -  дряхлых
и морщинистых - из-под  желтых  косынок  выглядывали  красные  физиономии.
Здесь Клод прохаживался без Кадины и  Майорана,  которые  издали  замечали
матушку Шантмес, грозившую им кулаком в ярости, что они шатаются без дела.
Клод нагонял их на противоположном тротуаре. Открывавшийся отсюда  вид  на
улицу подсказывал великолепный сюжет для картины: под большими выгоревшими
зонтами - красными,  синими,  фиолетовыми,  -  которые  были  привязаны  к
высоким шестам и усеяли рынок  разноцветными  холмиками,  сидят  торговки;
яркие полушария зонтов пестреют на зареве заката, гаснущего над морковью и
репой. Какая-то столетняя карга заботливо раскрыла свой  шелковый  розовый
зонтик, жалкий и обтрепанный, над тремя пучками чахлого салата.
   Кадина  и  Майоран  познакомились  с  Леоном,  учеником  из   колбасной
Кеню-Граделей, когда он нес  кому-то  по  соседству  заказной  пирог.  Они
увидели, как он приподнял крышку судка в темном закоулке улицы Мондетур  и
осторожно стал выбирать пальцами начинку. Кадина и Майоран переглянулись с
улыбкой: парнишка этот внушил им блестящую идею.  Кадина  составила  план,
как  наконец  удовлетворить  свое  страстное  Желание;  когда  она   снова
встретила Леона с судками, то сумела  его  обворожить,  и  он  угостил  ее
паштетом, который она съела, со смехом облизывая  пальцы.  Правда,  Кадина
испытала некоторое  разочарование:  она  воображала,  что  паштет  гораздо
вкуснее. Однако мальчишка в белой, как у причастницы, одежде, с  мордочкой
хитреца и  лакомки,  показался  ей  занятным.  Кадина  пригласила  его  на
грандиозный завтрак, который она устроила  среди  корзин  аукциона  масла.
Здесь, за корзиночными стенами,  вся  тройка  чувствовала  себя  вдали  от
света. Завтрак был сервирован на плоской широкой плетенке.  Меню  состояло
из груш, орехов, творога, креветок, жареной  картошки  и  редиски.  Творог
дала зеленщица с  улицы  Коссонри;  это  был  ее  подарок  Кадине.  Хозяин
закусочной на улице Гранд-Трюандери отпустил в кредит жареной картошки  на
два су. Остальное - груши, орехи, креветки, редиска - было  уворовано  где
попало на рынке. Пир выдался на славу. Леон не захотел остаться в долгу  и
ответил на завтрак Кадины званым ужином, имевшим место в час ночи у него в
комнате. На стол были поданы холодная кровяная колбаса,  простая  колбаса,
кусок соленой грудинки, корнишоны и гусиное сало. Все  угощение  поставила
колбасная Кеню-Граделей.  Но  тем  дело  не  кончилось:  изысканные  ужины
чередовались  с   утонченными   завтраками,   приглашения   следовали   за
приглашениями. Интимные пирушки устраивались три раза в  неделю  в  логове
среди корзин или на той самой мансарде, где Флоран  в  бессонные  ночи  до
рассвета слышал приглушенное чавканье и смех девчонки,  похожий  на  трель
флажолета.
   Теперь любовь Кадины и Майорана еще больше расцвела.  Они  были  вполне
счастливы. Он  вел  себя  как  галантный  воздыхатель  -  приглашал  ее  в
какой-нибудь темный закоулок подвала, где они уплетали  яблоки  и  корешки
сельдерея. Однажды он стащил копченую селедку, и они с аппетитом съели  ее
у водосточного желоба на крыше рыбного павильона. Не было  на  Центральном
рынке такого логова, которое не служило бы  пристанищем  для  их  любовных
трапез.  Отныне  весь  квартал  с  рядами  открытых  лавок,  переполненных
фруктами, пирожными, консервами,  больше  не  был  запретным  раем,  перед
которым их томили тайные вожделения и тоска по  лакомому  кусочку.  Стоило
лишь протянуть руку, чтобы  мимоходом  сгрести  с  прилавка  черносливину,
горсть вишен или кусок трески. Точно так же снабжали они себя и на  рынке:
следили за торговыми рядами, подбирали все съедобное,  что  упало  наземь,
зачастую и сами помогали ему упасть, толкнув плечом корзину с товаром.  Но
хоть они и занимались мародерством, страшные счета у хозяина закусочной на
улице  Гранд-Трюандери  все  росли.  Хибара  его  примыкала   к   какой-то
развалюшке,  подпертой  толстыми  позеленевшими  бревнами;   торговал   он
вареными мидиями, плававшими в соусе без единой  жиринки  на  дне  больших
фаянсовых блюд, мелкой лимандой, желтой и твердой, как камень, под слишком
толстым слоем теста, в котором ее жарили; здесь  же  можно  было  получить
порцию рубцов, которые томились в духовке, жаренные на  рашпере  сельди  -
черные, обуглившиеся и такие жесткие, что они со стуком падали  на  блюдо,
как деревяшки. Иногда Кадине случалось  задолжать  хозяину  закусочной  до
двадцати су за неделю; долг этот  ложился  на  нее  непосильным  бременем:
чтобы  выплатить  его,  нужно  было  бы  продать  бесчисленное  количество
букетиков фиалок, ибо на  помощь  Майорана  рассчитывать  не  приходилось.
Вдобавок ей надо было отвечать гостеприимством  на  гостеприимство  Леона;
порой ей становилось даже немного стыдно оттого, что она  не  в  состоянии
подать на стол хоть маленький кусочек мяса. А Леон дошел до того, что стал
воровать целые окорока. Обычно он проносил добычу под рубашкой.  Когда  он
поднимался вечером из колбасной  на  мансарду,  он  вынимал  из-за  пазухи
обрезки сосисок, ломти печеночного паштета, пакеты со шкурками от ветчины.
Хлеба у них не было, напитков тоже. Однажды  ночью  Майоран  заметил,  что
Леон прикладывается то к закуске, то к Кадине. Его это только  рассмешило.
Майоран мог бы уложить мальчишку на месте ударом кулака, но он не ревновал
Кадину: он относился к ней, как относятся к близкому товарищу,  с  которым
дружишь с незапамятных времен.
   Клод не присутствовал на этих пирушках. Поймав маленькую цветочницу  на
краже - она стащила одну свеколку из чьей-то закиданной сеном  корзины,  -
он выдрал ее за уши и обозвал негодяйкой.  Только  этого  ей  не  хватало,
сказал он Кадине. Но Клода против его воли почти восхищали эти чувственные
зверьки, вороватые и прожорливые, чей удел наслаждаться тем, что  валяется
под ногами у людей, и подбирать крохи, упавшие со стола гиганта.
   Майоран нанялся к Гавару, радуясь, что делать там ничего не придется  -
только слушать бесконечные разглагольствования хозяина. Кадина по-прежнему
продавала свои букетики, привыкнув к воркотне  матушки  Шантмес.  Они  без
зазрения совести продолжали игры, начатые еще  в  детстве,  с  безгранично
наивной порочностью удовлетворяя свои желания. В шестнадцатилетней девушке
и восемнадцатилетнем юноше  сохранилось  нетронутым  завидное  бесстыдство
малых ребят, которые поднимают рубашонку на любом углу у тротуарной тумбы.
И все же в Кадине  пробуждались  тревожные  мечты,  когда  она  шагала  по
тротуарам, вертя в пальцах свои фиалки, как веретенца. Но и Майорана томил
необъяснимый для него недуг. Порой он покидал подругу, убегал с  прогулки,
уклонялся от очередного пиршества, чтобы поглядеть  на  г-жу  Кеню  сквозь
зеркальные окна колбасной. Она была такая красивая, такая  толстая,  такая
круглая, что на душе у него становилось сладостно от  одного  ее  вида.  В
присутствии Лизы он переполнялся блаженством, словно  ел  или  пил  что-то
вкусное. А уходя от нее, он уносил с собой ощущение голода и жажды увидеть
ее  снова.  Это  тянулось  много  месяцев.  Сначала  он  бросал   на   нее
почтительные взгляды  -  так  он  смотрел  на  витрины  с  деликатесами  и
соленьями.  Позднее,  в  пору  разнузданного  воровства,   он   при   виде
колбасницы, мечтал почувствовать под ладонью ее полную  талию,  ее  мощные
плечи, как чувствовал в своей пригоршне лакомую  снедь,  запуская  руку  в
бочонки с маслинами и ящики с сушеными яблоками.
   С некоторых пор Майоран видел красавицу Лизу каждое утро. Проходя  мимо
лавки Гавара, она останавливалась и заводила беседу с торговцем живностью.
Теперь,  говорила  Лиза,  она  сама  делает  покупки,  чтобы   ее   меньше
обкрадывали.  В  действительности  же  она  старалась  вызвать  Гавара  на
откровенность; в колбасной он был осторожен, зато в своей лавке пускался в
разглагольствования и выкладывал все, что требовалось узнать  собеседнику.
Лиза задумала  разведать  через  Гавара,  что,  собственно,  происходит  у
Лебигра,  ибо  тайная  полиция  колбасницы  -  мадемуазель   Саже   -   не
пользовалась у  нее  большим  доверием.  Таким  образом  Лиза  получила  у
опасного болтуна кое-какие не вполне ясные сведения, от которых она все же
пришла в ужас. Через два дня после объяснения  с  Кеню  Лиза  вернулась  с
рынка совершенно бледная. Она знаком вызвала мужа и увела в столовую. Там,
заперев за собой дверь, она сказала:
   - Твой брат, как видно, хочет послать нас на эшафот! Почему ты скрыл от
меня то, что тебе известно?
   Кеню божился, что ему ничего не известно. Он  торжественно  поклялся  в
этом, заверяя жену, что не был больше и никогда не будет у Лебигра.  Лиза,
пожав плечами, заметила:
   - И хорошо сделаешь, если не хочешь сложить голову...  Флоран  затевает
какое-то преступное дело, я это чувствую. После того, что я сейчас узнала,
нетрудно предвидеть,  как  он  кончит...  Он  опять  попадет  на  каторгу,
слышишь?
   Затем, помолчав, Лиза продолжала несколько спокойней:
   - Ах, негодяй! Ведь жил здесь  как  у  Христа  за  пазухой,  мог  стать
порядочным человеком, у него перед глазами  были  только  благи