ночной час, в  этой  жарко  натопленной  комнате
растаяли ожесточенность, воля Флорана; его разнежил этот спокойный  вечер,
благоухание кровяной колбасы и лярда, задремавшая на его коленях толстушка
Полина, и он поймал себя на том, что ему хочется проводить так  еще  много
вечеров, - вечеров, которым не было бы конца, - тогда и  он,  может  быть,
раздобреет. Но к окончательному решению склонил его  Мутон.  Мутон  крепко
спал, кверху брюхом, прикрыв лапой нос, подоткнув, как  перину,  хвост-под
бока; он  спал,  наслаждаясь  таким  безмятежным  кошачьим  счастьем,  что
Флоран, посмотрев на него, пробормотал:
   - Нет! В конце концов это слишком глупо... Я согласен. Скажите,  что  я
Согласен, Гавар.
   Тогда Лиза доела свою колбасу и вытерла пальцы кончиком передника.  Она
изъявила желание приготовить  своему  деверю  свечу  с  подсвечником;  тем
временем Гавар и Кеню поздравляли Флорана с принятым решением:  пора  было
наконец Поставить точку, от треволнений политики сыт не  будешь.  А  Лиза,
стоя с зажженной свечой, смотрела на Флорана" красивая  и  спокойная,  как
священная корова, и лицо ее выражало полное удовлетворение.



3

   Спустя три дня, по выполнении всех  формальностей,  префектура  приняла
Флорана из рук Верлака, можно сказать, с закрытыми  глазами  -  просто  на
должность его заместителя. Гавар увязался за ним в префектуру. Когда они с
Флораном  остались  одни  на  улице,  он  толкнул  его  локтем  в  бок  и,
по-шутовски подмигивая, залился беззвучным смехом.  Очевидно,  его  чем-то
очень рассмешили встреченные ими на набережной Орлож  полицейские,  потому
что, когда они проходили мимо, у него чуть согнулись плечи и сжались губы,
как будто он еле сдерживается, чтобы не прыснуть им прямо в лицо.
   На следующий день Верлак начал вводить нового  инспектора  в  курс  его
обязанностей. Он взялся руководить Флораном несколько дней по утрам в  том
бурном мирке,  которым  ему  предстояло  управлять.  Бедняга  Верлак,  как
называл его Гавар, был маленький бледный человечек, беспрерывно кашлявший,
закутанный во фланель, шарфы и  кашне  и  осторожно  переступавший  своими
жидкими, как у болезненного ребенка, ножками среди потоков струящейся воды
в прохладном и сыром рыбном павильоне.
   Когда Флоран в первый раз  пришел  на  рынок  к  семи  часам  утра,  он
почувствовал, что пропал; он стоял с растерянным видом, совсем  одуревший.
Вокруг девяти столов аукциона уже рыскали перекупщицы, собирались служащие
рынка с книгами записей; на сваленных перед  аукционными  кассами  стульях
сидели в ожидании уплаты агенты отправителей,  с  кожаными  сумками  через
плечо. На всем пространстве между столами аукциона и вплоть  до  тротуаров
выгружали и распаковывали прибывший товар. Вдоль площади,  отведенной  для
торговли, в палатках громоздились маленькие  крытые  плетенки,  непрерывно
сбрасывались ящики и корзины,  штабелями  складывались  мешки  с  мидиями,
сочащиеся струйками воды. Суетливые учетчики-приемщики, перепрыгивая через
наваленные  груды,  одним  махом  срывали  солому   с   крытых   плетенок,
опоражнивали их  и  отбрасывали  прочь,  затем  с  непостижимой  быстротой
распределяли каждую партию привоза по широким круглым корзинам с  ручками,
стараясь  показать  товар  лицом.  Когда   корзины   расставили,   Флорану
показалось, что на тротуар  выбросило,  как  на  берег,  косяк  рыбы,  еще
трепещущей, отливающей розовым перламутром,  алым,  как  кровь,  кораллом,
молочно-белым жемчугом - всеми  изменчивыми  красками  океана,  вплоть  до
бледной бирюзы.
   Глубинные водоросли, среди которых дремлет таинственная жизнь океанских
вод, отдали по воле  закинутого  невода  все  свое  достояние  вперемешку:
треску, пикшу, плоскушку, камбалу, лиманду, - простую рыбу, серовато-бурую
с белесыми  пятнами;  коричневых  с  синевой  морских  угрей,  похожих  на
крупного ужа, с узкими черными глазками, таких скользких,  что,  казалось,
они еще живы, еще ползают; были здесь и плоские скаты  с  бледным  брюхом,
окаймленным светло-красным ободком, с великолепной спиной, которая покрыта
шипами и вплоть до торчащих плавников испещрена  киноварными  чешуйками  и
поперечными полосками с бронзовым  блеском,  напоминая  мрачной  пестротой
рисунка жабью кожу или ядовитый цветок; попадались здесь и акулы,  ужасные
морские собаки, мерзкие, круглоголовые, с  растянутым,  как  у  смеющегося
китайского божка, зевом, с короткими и мясистыми крыльями летучей мыши,  -
должно быть, чудища эти сторожат, щеря зубы в  беззвучном  лае,  бесценные
клады морских гротов. Далее следовали рыбы-щеголихи, выставленные отдельно
на особых лотках из ивняка:  лососи  в  узорном  серебре,  каждая  чешуйка
которых, кажется, выгравирована резцом по  гладкому  металлу;  голавли,  у
которых чешуя толще и  более  грубой  чеканки;  большие  палтусы,  крупные
калканы с мелкозернистой и белой, как простокваша, мереей; тунцы,  гладкие
и лоснящиеся, похожие на темно-бурые кожаные мешки; круглые морские  окуни
с разинутой во всю ширь пастью, - глядя на них, невольно  задумаешься,  уж
не застряла ли в свой смертный час чья-то непомерно  жирная  душа  в  этой
глотке? А со всех сторон  так  и  мелькали  сложенные  попарно  серые  или
желтоватые соли; тонкие, оцепеневшие пескорои походили на обрезки олова; и
на каждом слегка изогнутом тельце селедки алели, как раны, сквозящие в  их
парчовом платье, кровавые жабры; жирные дорады отсвечивали кармином;  бока
золотистых макрелей, у которых на спинке  зеленовато-коричневые  бороздки,
играли переливчатыми отблесками перламутра; розовые и белобрюхие  султанки
с  радужными  хвостами,  сложенные  головами  к  центру  корзин,  сверкали
странной игрой красок, пестрели букетом жемчужно-белых и ярко-алых  тонов.
Еще были там  барвены,  чье  мясо  необыкновенно  вкусно,  были  и  словно
подрумяненные карпы, ящики  с  мерланами,  отливающие  опалом,  корзины  с
корюшкой - чистенькие, изящные, как корзиночки из-под  земляники,  ощутимо
пахнущие фиалкой. В студенистой бесцветной гуще перемешавшихся в плетенках
серых и розовых креветок поблескивали едва заметными  черными  бисеринками
тысячи глаз; шуршали еще живые колючие лангусты и  черно-полосатые  омары,
ковыляя на своих изуродованных клешнях.
   Флоран плохо слушал объяснения Верлака.  Широкий  солнечный  луч,  упав
сверху сквозь стеклянный купол галереи, зажег эти чудесные краски,  омытые
и смягченные волной,  переливающие  радугой  и  тающие  в  телесных  тонах
раковин: опал мерланов,  перламутр  макрелей,  золото  султанок,  парчовое
платье сельдей, крупные серебряные слитки лососей. Казалось,  это  русалка
высыпала наземь из своих ларцов невообразимые и  причудливые  украшения  -
груду  сверкающих  ожерелий,  огромных   браслетов,   гигантских   брошек,
варварских драгоценностей,  непонятных  и  бессмысленных.  Крупные  темные
камни на спинах скатов и  акул  -  лиловатые,  зеленоватые  -  были  точно
оправлены в черненое серебро; а узкие полоски пескороев, хвосты и плавники
корюшки казались тончайшими изделиями ювелирного искусства.
   Но тут в лицо Флорану пахнуло свежим дуновением, он узнал его:  то  был
морской ветер, горьковатый и соленый. Флорану вспомнились  берега  Гвианы,
какими он видел их в ясную погоду с корабля.  Ему  чудилось,  будто  он  в
какой-то бухте во время отлива и от водорослей поднимается пар на  солнце;
медленно обсыхают обнажившиеся  скалы,  а  гравий  крепко  пахнет  морской
волной. От окружавшей его изумительно свежей рыбы исходил приятный аромат,
тот немного резкий и волнующий аромат, от которого разыгрывается аппетит.
   Верлак кашлянул. Его пробрала сырость, и он плотнее  закутался  в  свое
кашне.
   - Теперь, - сказал он, - перейдем к пресноводной рыбе.
   В  этом  месте,  около  фруктового,  последнего  в   ряду,   павильона,
выходящего на улицу Рамбюто, к аукционной  камере  примыкают  два  крупных
садка для рыбы, разгороженные чугунной решеткой на несколько отделений.  В
них тонкими струйками льется вода из  изогнутых  наподобие  лебединой  шеи
медных кранов. В каждом отделении вода то тихо кипит  -  в  ней  копошатся
раки, - то колеблется над  черноватыми  спинами  карпов,  над  неуловимыми
кольцами угрей, которые без конца сплетаются  и  расплетаются.  У  Верлака
опять начался упорный приступ кашля. Влажный воздух здесь был почти  лишен
аромата; тянуло слабым запахом  реки,  тепловатой  воды,  застоявшейся  на
песке.
   В то утро прибыло из Германии необычайное количество раков в  ящиках  и
корзинах. Кроме того, рынок  был  наводнен  белой  рыбой  из  Голландии  и
Англии. Шла распаковка красновато-коричневых рейнских  карпов,  у  которых
такой красивый металлический отблеск, а чешуя - точно французская эмаль на
бронзе;  распаковывали  больших  щук,  разевавших  хищную  пасть,  опасных
серо-железных речных  разбойников;  затем  -  великолепных  темных  линей,
словно из красной меди, с зеленоватыми пятнами окиси. Среди  этих  строгих
золотистых красок корзины с пескарями  и  окунями,  партии  форели,  груды
обыкновенных уклеек - простых рыбок, которых  ловят  неводом,  -  сверкали
яркой   белизной,   мерцали   голубоватой   сталью   спинок,   мало-помалу
переходившей в прозрачные, бледные  тона  брюшка;  а  в  этот  исполинский
натюрморт врывались пронзительно-светлой нотой белоснежные толстые  мальки
усачей. В  садки  осторожно  высыпали  из  мешков  молодых  карпов;  карпы
переворачивались, на мгновенье застывали, лежа  на  боку,  затем,  нырнув,
исчезали в воде. Корзины с мелкими угрями опоражнивали сразу; угри  падали
на дно садка, как сплетшийся клубок змей; а большие угри, те, что толщиной
в руку ребенка, подняв голову, сами гибким движением соскальзывали в воду,
точно ужи, прячущиеся в кустах. И все рыбы, лежавшие на запачканных ивовых
лотках,  рыбы,  агонизировавшие  с  утра,  медленно  издыхали  под   гомон
аукциона; они разевали пасть, втягивая бока, словно стремясь испить  влаги
из воздуха; эта беззвучная икота повторялась каждые  несколько  секунд,  -
казалось, рыба неудержимо зевает.
   Верлак повел Флорана обратно к столам с морской  рыбой.  Он  водил  его
повсюду, посвящая в самые сложные детали.  Внутри  павильона,  вдоль  трех
стен  сгрудилась  огромная  толпа,  кишевшая  морем  голов  вокруг  девяти
аукционных камер;  над  ней  возвышались  сидевшие  на  высоких  табуретах
служащие, которые что-то вписывали в конторские книги.
   - Разве все они работают на комиссионеров? - спросил Флоран.
   Тогда Верлак обошел с ним павильон снаружи и ввел его внутрь, в одну из
аукционных камер. Он объяснил Флорану, из каких отделений состоит и  каким
штатом обслуживается большая желтая деревянная  кабина,  которая  пропахла
рыбой и была забрызгана грязью от лотков с  товаром.  На  самом  верху,  в
стеклянной  будке,   записывал   цифры   надбавок   чиновник   из   отдела
муниципальных налогов. Пониже, на  высоких  стульях  сидели  две  женщины,
облокотившись  на  пюпитры  и  положив  на  них  блокнот,  в  котором  они
регистрируют продажные цены для комиссионеров.  В  аукционной  камере  два
яруса; внизу, на каждом конце каменного прилавка,  который  тянется  перед
камерой, аукционист ставит корзины с товаром, назначая цену  на  партии  и
поштучно - на крупную рыбу,  а  над  ним  регистраторша  с  пером  в  руке
выжидает присуждения последней цены. Верлак показал Флорану в точно  такой
же желтой деревянной кабине - по другую  сторону  перегородки  -  огромную
старуху кассиршу, которая укладывала столбиками монеты по одному су  и  по
пять франков.
   - Здесь осуществляется двойной контроль, - говорил Верлак, - префектуры
департамента  Сены  и  полицейской  префектуры.  Полицейская   префектура,
которая назначает комиссионеров, утверждает, что на ее обязанности лежит и
надзор  за  ними.  А  городское  самоуправление,  в  свою  очередь,  хочет
присутствовать при сделках для определения суммы налога.
   Он  продолжал  рассказывать  своим  слабым  равнодушным   голосом   все
подробности склоки между двумя префектурами. Флоран его почти  не  слушал.
Он смотрел на регистраторшу, сидевшую прямо перед ним  на  высоком  стуле.
Это была рослая темноволосая девушка, лет  тридцати,  с  большими  черными
глазами и самоуверенным видом; ее длинные пальцы  свободно  управлялись  с
пером: так пишет барышня, получившая образование.
   Но  тут  внимание  Флорана  привлекли  визгливые  выкрики  аукциониста,
пустившего с торгов великолепного палтуса.
   - Есть  товар  за  тридцать  франков!..  тридцать  франков!..  тридцать
франков!
   Он повторял эту цифру на все лады, повышая голос, распевал  ее,  словно
причудливую  гамму,  полную  неожиданных  переходов.  Это  был  горбун   с
перекошенным лицом и всклокоченными волосами, в широком  синем  фартуке  с
нагрудником. Вытянув руку и сверкая глазами, он опять неистово завопил:
   - Тридцать один! Тридцать два! Тридцать три! Тридцать три  пятьдесят!..
Тридцать три пятьдесят!..
   Он перевел дух, поворачивая корзину с палтусом на каменном  прилавке  и
подвигая ее вперед, а торговки наклонялись над рыбой и  осторожно  трогали
ее кончиком пальца. Затем аукционист с новым жаром стал  выкрикивать  цену
и, выбрасывая руку, стремительно повторял новую цифру каждого  наддатчика,
замечая малейший жест, поднятый палец, нахмуренные брови, выпяченную губу,
подмигиванье,  -  и  все  это  с  такой   быстротой,   сопровождая   такой
скороговоркой, что Флоран, не успевавший следить за  ним,  совсем  опешил,
когда  горбун  вдруг  затянул  еще  протяжней,  словно  певчий,  монотонно
повторяющий последний стих псалма:
   - Сорок два! Сорок два!.. Палтус за сорок два франка!
   Последнюю надбавку сделала прекрасная  Нормандка.  Флоран  узнал  ее  в
рядах рыбных торговок, выстроившихся за железной  оградой  аукциона.  Утро
было прохладное. За решеткой мелькала вереница меховых  воротников,  целая
панорама  грудей,  мощных  плеч,  животов,   обтянутых   широкими   белыми
передниками. Прекрасная Нормандка с высоко  взбитым  шиньоном  в  локонах,
белотелая и холеная, щеголяла  своим  кружевным  бантом  среди  повязанных
платками нечесаных кудрей, среди красноносых любительниц бутылочки, наглых
оскалов,  среди  лиц  с  зияющей  щелью  нагло  орущего  рта,  похожих  на
треснувший горшок.  Нормандка  узнала  кузена  г-жи  Кеню  и,  не  сдержав
изумления, начала перешептываться с соседками.
   Гул  голосов  стал  настолько  оглушительным,  что   Верлаку   пришлось
прекратить дальнейшие объяснения. Торговцы на тротуаре протяжно  выкликали
названия крупной рыбы, и казалось, эти вопли исходят из огромного  рупора;
особенно выделялся чей-то голос, от звуков которого дрожали  своды  рынка;
голос хрипло и надсадно ревел: "Мидии! Мидии!" Некоторые мешки  с  мидиями
опорожняли прямо в корзины; из остальных ракушки выгребали  лопатой.  Мимо
проплывали корзины с рыбой - скаты, камбала, макрели, мелкие угри, лососи:
их приносили и уносили учетчики-приемщики; а гам  все  усиливался,  и  под
напором   толпы    торговок    трещали    железные    прутья    загородки.
Горбун-аукционист,  выпятив  челюсть,  в  исступлении  размахивал   худыми
руками.  Кончилось  тем,  что  он  вскочил   на   скамью,   подстегиваемый
непрерывным потоком цифр, которые он  перехватывал  на  лету  и  бросал  в
толпу; он кривил рот, волосы у него взлохматились,  из  пересохшей  глотки
вырывалось  невнятное  хрипенье.  Сидевший  наверху  маленький   старичок,
чиновник из отдела муниципальных налогов, совсем зарылся в  свой  воротник
из поддельного каракуля, и из-под нахлобученной черной  бархатной  ермолки
торчал лишь кончик носа; а рослая темноволосая  регистраторша  невозмутимо
писала, сидя на своем высоком стуле, глаза ее на чуть  раскрасневшемся  от
холода лице  были  спокойны,  она  даже  бровью  не  повела,  хотя  горбун
тараторил без умолку у самых ее ног.
   - Логр бесподобен, - улыбаясь, прошептал Верлак. - Он лучший аукционист
на рынке... Пару подметок - и ту, пожалуй, выдаст за парочку солей.
   Верлак с Флораном вернулись в павильон.  Проходя  снова  мимо  аукциона
пресноводной рыбы, где торги шли более вяло, Верлак заметил,  что  продажа
здесь идет на убыль, что речное рыболовство  во  Франции  себя  совсем  не
оправдывает. Невзрачный, белобрысый  аукционист  монотонным  голосом,  без
единого жеста, выкликал цену за партию угрей и раков, а приемщики-учетчики
ходили вдоль садков, вылавливая сачками проданный с торгов товар.
   Между тем сутолока вокруг аукционных камер  усиливалась.  Верлак  самым
добросовестным  образом  исполнял  роль  наставника  Флорана,  прокладывая
локтями дорогу в толпе и увлекая своего преемника в самую  гущу  аукциона.
Здесь крупные перекупщицы спокойно поджидали отборного  товара,  нагружали
на плечи  носильщиков  тунцов,  палтусов,  лососей.  А  на  земле  уличные
торговки делили между собой купленные в  складчину  корзины  с  сельдью  и
мелкой лимандой. Попадались здесь и буржуа, вероятно рантье из  отдаленных
районов, пришедшие на рынок в четыре часа утра с намерением купить  свежей
рыбы; кончилось же это тем, что им навязали на  аукционе  огромную  партию
морской  рыбы-за  сорок  -  пятьдесят  франков,  и  теперь  им  предстояло
потратить целый день на то, чтобы сбыть ее своим знакомым. В  толпу  грубо
вклинивались прохожие, начиналась давка. Какая-то рыбная торговка, нещадно
стиснутая, отбивалась, размахивая кулаками,  изрыгая  ругательства.  Затем
толпа снова смыкалась плотной стеной. Тут  Флоран,  задыхаясь  от  духоты,
объявил, что видел уже достаточно, что он все понял.
   Когда Верлак помогал ему выбраться из давки, они  столкнулись  лицом  к
лицу с прекрасной Нормандкой. Она остановилась перед ними и с  царственным
видом спросила:
   - Так это твердо решено, вы покидаете нас, господин Верлак?
   - Да, да, - ответил ей маленький человечек.  -  Собираюсь  отдохнуть  в
деревне, в Кламаре. Запах рыбы  мне,  видимо,  вреден...  А  вот,  кстати,
господин, который меня заменит.
   Он обернулся, указав на Флорана. У прекрасной Нормандки сперло  дыханье
в груди. И, уходя, Флоран услышал, как она со сдавленным смехом шептала на
ухо соседкам: "Вот это славно! Уж мы тогда потешимся, раз так!"
   Рыбные торговки  выставляли  товар.  Над  всеми  мраморными  прилавками
широкой струей текла вода из отвернутых по углам кранов. Шум стоял, как от
летнего ливня; отвесно падавшие струи журчали, звенели и, плашмя  ударяясь
о мрамор, брызгали во все стороны, а  с  наклонной  поверхности  прилавков
катились крупные капли,  падая  на  землю  с  замирающим  лепетом,  словно
родничок; они впитывали грязь в проходах,  разбегались  оттуда  ручейками,
разливаясь кое-где в выбоинах, как  пруды,  потом  разветвлялись  тысячами
мелких рукавов и стекали по скату на  улицу  Рамбюто.  Поднималась  мягкая
изморось, дождевая пыль, и веяла в лицо Флорану тем свежим  дыханием,  тем
горьковато-соленым морским ветром, который был  ему  знаком;  а  в  первых
разложенных  на  прилавках  рыбах  он  вновь  узнавал  розовый  перламутр,
кроваво-красный коралл,  мелочно-белый  жемчуг  -  все  изменчивые  краски
океана, вплоть до бледной бирюзы.
   Это первое утро на рынке вызвало в нем большие сомнения. Он уже  жалел,
что уступил Лизе. На следующий день, очнувшись от сытой спячки кухни Кеню,
он стал с таким  неистовством  обвинять  себя  в  трусости,  что  едва  не
расплакался. Но Флоран не посмел нарушить данное им  слово  -  он  немного
побаивался Лизы и мысленно видел недовольную складку у ее губ, немой упрек
на ее красивом лице. Он  считал  Лизу  женщиной  слишком  основательной  и
благополучной, чтобы можно было нарушать ее планы. К счастью, Гавар  подал
ему мысль, которая его утешила. Вечером того же дня, когда Верлак ходил  с
Флораном на торги, Гавар отвел его в сторону и стал туманно объяснять, что
"бедняге Верлаку" живется  далеко  не  сладко.  Затем,  ввернув  кое-какие
замечания по поводу  "сволочного