е  примеры.
Нет, это у него в крови; он сломает себе шею на своей политике... Я  хочу,
чтобы этому был конец, слышишь, Кеню? Я тебя предупредила!
   Последние слова она словно отчеканила. Кеню  понурился  в  ожидании  ее
приговора.
   - Прежде всего, - сказала она, - он больше не будет у нас  столоваться.
У него есть заработок, пускай сам себя и кормит.
   Кеню хотел было возразить, но она закрыла ему рот, твердо сказав:
   - Тогда выбирай между им  и  нами.  Клянусь,  уйду  от  тебя  вместе  с
дочерью, если он останется здесь. Хочешь, скажу тебе, что я о  нем  думаю:
это человек, способный на все, он явился сюда, чтобы мутить у нас в  доме.
Но уж поверь мне, я наведу порядок... Так вот, ты хорошо меня понял?  Либо
он - либо я.
   Оставив мужа онемевшим от изумления, она  вернулась  в  колбасную,  где
отпустила покупательнице  полфунта  печеночного  паштета,  улыбаясь  своей
неизменно  приветливой  улыбкой,  улыбкой  прекрасной  колбасницы.  Гавар,
которого Лиза ловко втянула в политический спор,  в  раже  договорился  до
того, что она-де  сама,  собственными  глазами  увидит,  как  все  полетит
кувырком, и что достаточно двух таких  решительных  людей,  как  он  и  ее
деверь, чтобы "вся лавочка взлетела на воздух". Именно это и подразумевала
Лиза, говоря о преступном замысле Флорана, то есть о некоем  заговоре,  на
который постоянно намекал с  таинственным  видом  Гавар,  многозначительно
посмеиваясь.  Лиза  уже  видела  перед  собой  эту  картину:  в  колбасную
врывается отряд полицейских, всовывает ей, Кеню и  Полине  в  рот  кляп  и
тащит всех трех в подземелье.
   Вечером,  за  обедом,  от  нее  веяло  ледяным  холодом;  она,  вопреки
обыкновению, не положила сама еду  на  тарелку  Флорана  и  несколько  раз
повторила:
   - Странно! С некоторых пор мы столько хлеба едим!
   Флоран  наконец  понял.  Он  почувствовал  себя  бедным  родственником,
которого выживают из  дому.  Последние  два  месяца  Лиза  одевала  его  в
поношенные  брюки  и  сюртуки  Кеню;  но  насколько  худощав  был  Флоран,
настолько же толст и коренаст был его брат, поэтому Флоран в обносках Кеню
выглядел  крайне  нелепо.  Лиза  подсовывала  ему  старое  мужское  белье,
заплатанные носовые платки, рваные полотенца,  простыни,  годные  лишь  на
тряпки, ветхие, растянутые рубашки  Кеню,  которые  вздувались  на  животе
Флорана и были так коротки, что могли сойти за жилетку. Впрочем, он вообще
не чувствовал больше той мягкой благожелательности, какой  был  окружен  в
первое время. Все в доме, подражая красавице Лизе, пожимали плечами, глядя
на него; Огюст и Огюстина норовили повернуться к  нему  спиной,  а  крошка
Полина с жестокостью избалованного ребенка непременно замечала  все  пятна
на его одежде и дыры на белье. Но в последние  дни  особенно  мучительными
стали для него семейные трапезы. Флоран едва осмеливался  есть,  чувствуя,
как наблюдают за ним мать и дочь, когда он отрезает  себе  хлеб.  Кеню  не
поднимал глаз от своей тарелки, чтобы  не  быть  вынужденным  вмешаться  в
происходящее. Тогда Флоран стал мучиться, не  зная,  под  каким  предлогом
отказаться от стола. Почти неделю он обдумывал и готовил фразу,  никак  не
решаясь ее произнести, - смысл ее заключался в том, что  отныне  он  будет
есть в ресторане. Этот мягкий по  натуре  человек  настолько  привык  жить
иллюзиями,  что  опасался  обидеть  брата  и  невестку   отказом   у   них
столоваться. Ему понадобилось больше двух месяцев, чтобы  заметить  глухую
враждебность Лизы; он и сейчас боялся, не ошибся ли он, и все еще  считал,
что Лиза очень добра к нему. В своем бескорыстии  он  доходил  до  полного
забвения своих потребностей; это  уже  было  не  добродетелью,  а  крайним
безразличием, отсутствием всякого эгоизма. Он никогда не вспоминал -  даже
когда его стали выживать из дому - ни о наследстве старика Граделя,  ни  о
попытках своей невестки отчитаться перед ним. Впрочем, он заранее  наметил
свой бюджет: при наличии денег, которые ему  оставляла  из  его  жалованья
г-жа Верлак, и тридцати франков за урок,  который  добыла  ему  прекрасная
Нормандка, у Флорана, по  его  расчетам,  должно  было  уходить  ежедневно
восемнадцать су на завтрак и двадцать шесть на обед. Он считал, что  этого
предостаточно. Наконец однажды утром он отважился сказать,  сославшись  на
новый полученный им урок, что лишен возможности бывать в колбасной в  часы
трапез. Эта вымученная ложь заставила его покраснеть. И он тотчас же  стал
оправдываться:
   - Не обижайтесь на меня, мой  ученик  может  заниматься  только  в  эти
часы... Не беда, если я закушу где-нибудь в городе, зато вечером  я  приду
пожелать вам доброй ночи.
   Красавица Лиза выслушала  эту  новость  совершенно  спокойно,  что  еще
больше смутило Флорана. Колбасница не хотела выживать  его  слишком  явно,
чтобы не нести за  это  ответственности,  -  она  предпочитала  взять  его
измором. Он устраняется сам, - что ж, одной  заботой  меньше;  вот  почему
Лиза избегала всякого изъявления  теплых  чувств,  которое  могло  бы  его
удержать. Но Кеню, несколько взволнованный, воскликнул:
   - Не стесняйся, обедай в городе,  если  так  тебе  удобней...  Ты  ведь
знаешь, мы тебя не гоним, черт возьми! Будешь есть иногда с  нами  суп  по
воскресеньям.
   Флоран поспешил  уйти.  На  сердце  было  тяжело.  После  ухода  деверя
красавица Лиза не решилась упрекнуть Кеню за проявленную им  слабость,  за
то, что он пригласил Флорана обедать по воскресеньям. Она одержала победу;
теперь колбаснице дышалось вольготно в ее  столовой  светлого  дуба,  хотя
порой и разбирало желание вытравить курительной свечкой самый  дух  тощего
чужака, который она еще чуяла. Впрочем, Лиза  была  начеку.  Не  прошло  и
недели, как ее стало  одолевать  еще  большее  беспокойство.  Флорана  она
видела редко, только по вечерам, и теперь ей мерещились всякие  ужасы:  то
адская машина, изготовленная наверху, в комнате  Огюстины,  то  сигналы  с
балкона на мансарде, призывающие строить баррикады по  всему  кварталу.  А
Гавар ходил угрюмый; в ответ на расспросы он только качал головой и целыми
днями  оставлял  лавку  на  попечении  Майорана.  Красавица  Лиза   решила
произвести разведку. Она  узнала,  что  Флоран  собирается  провести  свой
свободный день с Клодом Лантье у г-жи Франсуа в Нантере. А так как  Флоран
предполагал уехать рано утром и  вернуться  в  город  к  вечеру,  то  Лиза
задумала пригласить Гавара на обед; он наверняка проговорится: брюхо сыто,
так и душа нараспашку. Но утром ей нигде не встретился торговец живностью.
И после полудня она снова отправилась на Центральный рынок.
   Майоран был один в лавке. Здесь он дремал часами, отдыхая после  долгих
шатаний по городу. Он имел обыкновение сидеть, положив ноги на другой стул
и прислонясь затылком к маленькому буфету в  глубине  комнаты.  Зимой  ему
доставляло великое удовольствие любоваться выставленной дичью:  перед  ним
висели вниз головой косули с перебитыми передними ножками, подвязанными  к
шее; кругом по  стенам  развешаны  были  ожерелья  из  жаворонков,  словно
дикарские   украшения;   большие   рыжие   зайцы,   крапчатые   куропатки,
сизо-бронзовая водяная птица, русские рябчики, которых привозят в  овсяной
соломе, пересыпанной углем, и фазаны, великолепные фазаны с алым хохолком,
зеленой атласной шейкой и в золотом с чернью плаще, огненный хвост которых
волочится по земле, как шлейф придворной дамы.  Все  это  птичье  оперение
напоминало Майорану Кадину, проведенные с нею в подвале ночи, в корзинах с
нежным пухом.
   В тот день красавица Лиза застала Майорана  среди  груд  живности.  Был
послеполуденный теплый час, в крытых  галереях  павильона  носился  легкий
ветерок. Лизе пришлось нагнуться, чтобы разглядеть парня, развалившегося в
глубине лавки, под выставкой битой птицы. Наверху,  нанизанные  на  крючья
перекладин, висели откормленные  гуси  с  железным  острием,  торчащим  из
кровавой раны в вытянутой и закостенелой шее; огромные их животы  розовели
сквозь тонкий пух, словно распухшие голые тела между белыми, как простыни,
перьями хвоста и крыльев. С этой же перекладины  свисали  кролики,  широко
раздвинув лапки, словно готовясь  к  огромному  прыжку,  -  серые  спинки,
расцвеченные  белыми  кисточками  задранных  хвостиков,   отогнутые   уши,
помутневшие глаза, острые  зубки  в  мертвом  зверином  оскале.  Ощипанные
цыплята на прилавке с товаром выставляли свои жирные  грудки,  распяленные
вертелом; у голубей, тесно уложенных на ивовых плетенках, была  безволосая
и младенчески нежная кожа; а утки - у них кожа грубей  -  щеголяли  своими
широкими перепончатыми лапками; три роскошных индейки с зашитым горлышком,
голубоватые, как свежевыбритый подбородок, спали на спине, раскинув веером
черные хвосты. Рядом на тарелках были выставлены птичьи потроха,  печенка,
пупок, шейка, лапки и крылышки; а на овальном  блюде  лежал  выпотрошенный
голый кролик с торчащими четырьмя культяпками и окровавленной головкой;  в
его вспоротом брюшке виднелись две почки; вдоль спинки, до самого  хвоста,
стекала капля за каплей тонкая струйка крови, оставив багровую  лужицу  на
белом фарфоровом блюде. Майоран даже не вытер  доску  для  разделки  мяса,
рядом с которой еще валялись кроличьи лапки. Сквозь полусмеженные веки  он
смутно видел очертания других тушек, нагроможденных на трех полках,  тушек
в бумажной обертке, похожих на букеты - непрерывную ленту согнутых  лап  и
выпяченных колесом грудок. На фоне всей  этой  снеди  большое  белое  тело
Майорана, его щеки, руки и сильная шея с рыжеватым пушком словно повторяли
тона прозрачной индюшачьей кожи и округлые контуры пузатых гусей.
   Когда Майоран заметил красавицу Лизу, он порывисто вскочил, краснея  от
того, что она застала его развалившимся в такой позе. Он по-прежнему очень
робел и смущался в ее присутствии. И когда она спросила, здесь  ли  Гавар,
он, запинаясь, ответил:
   - Нет, то есть не знаю, он только что был здесь, но опять куда-то ушел.
   Лиза смотрела на него с улыбкой, - она питала к  нему  нежные  чувства.
Вдруг она тихо вскрикнула: ее опущенной руки  коснулось  что-то  теплое  и
мягкое. Под прилавком стоял ящике живыми кроликами, откуда они  высовывали
мордочки, обнюхивая ее платье.
   - Ах, так это твои кролики меня щекочут, - рассмеявшись, сказала Лиза.
   Она наклонилась и попыталась погладить белого кролика, но он забился  в
угол ящика. Тогда, выпрямившись, она спросила:
   - А скоро ли вернется господин Гавар?
   Майоран снова ответил, что не знает. Руки его  немного  дрожали.  Затем
нерешительно сказал:
   - Может, он в кладовой... Кажется, он говорил, что зайдет туда.
   - Тогда, пожалуй, я подожду, - решила Лиза. - Хорошо  бы  сказать  ему,
что я здесь... Разве что самой туда зайти? А в самом деле! Уже  пять  лет,
как я собираюсь посмотреть кладовые... Ты меня проводишь, хорошо? И кстати
все объяснишь.
   Майоран густо покраснел. Он стремительно бросился к выходу, оставив  на
произвол судьбы товар, и пошел впереди Лизы, повторяя:
   - Конечно. Все, что вам будет угодно, госпожа Лиза.
   Но внизу, в спертом воздухе темного подвала,  у  прекрасной  колбасницы
захватило дыхание. Она  остановилась  на  последней  ступеньке  и  подняла
глаза, рассматривая свод;  он  был  выложен  полосами  белого  и  красного
кирпича и состоял из ряда низких арок на чугунном каркасе,  поддерживаемых
колонками. Лизу останавливал не столько мрак, сколько теплый, едкий смрад,
исходивший от живности; у Лизы щекотало в носу, першило в горле  от  этого
аммиачного запаха.
   - До чего ж скверно пахнет, - пробормотала она. - Жить здесь, наверное,
вредно.
   - Да нет, я здоров, -  ответил  он,  удивленный  ее  словами.  -  Когда
привыкаешь, запах этот не так уж вреден. Притом зимой тут  тепло  и  очень
даже уютно.
   Лиза пошла за ним, говоря, что ей этот  пронзительный  аромат  птичника
противен и что теперь она месяца два не притронется к цыпленку. Между  тем
перед ней открывались правильные улочки, пересекающиеся под прямым  углом,
разделяя тесные клетушки и кладовые, где торговцы сохраняют свою живность.
Здесь редко попадались газовые рожки, улочки спали, безмолвные  и  похожие
на сельский уголок в час, когда  провинция  уже  отправилась  на  боковую.
Майоран заставил  Лизу  потрогать  густую  железную  сетку,  натянутую  на
чугунные рамы. Идя  по  одной  из  этих  улочек,  она  всю  дорогу  читала
написанные на голубых дощечках фамилии торговцев, арендующих кладовые.
   - Господин Гавар там, в самой глубине, - сказал Майоран, продолжая идти
вперед.
   Они свернули налево и оказались в тупике, в какой-то черной  яме,  куда
не проникал ни единый луч света. Гавара здесь не было.
   - Это ничего, - сказал Майоран. - Я все-таки покажу вам нашу  живность.
У меня есть ключ от кладовой.
   Красавица Лиза вошла вслед за ним в эту кромешную тьму. Тут  она  вдруг
почувствовала, что Майоран запутался в ее юбках; решив,  что  она  слишком
быстро шла следом за ним, Лиза попятилась и, смеясь сказала:
   - Неужто ты думаешь, я могу разглядеть твою живность? Да  здесь  темно,
как в печной трубе.
   Он не сразу ответил, затем невнятно пробормотал, что в кладовой у  него
всегда наготове свеча. Но он бесконечно долго возился с ключом: ему  никак
не  удавалось  найти  замочную  скважину.  Стараясь   ему   помочь,   Лиза
почувствовала горячее дыхание на своей шее. Когда  Майоран  отпер  наконец
дверь и зажег свечу, он так дрожал, что она воскликнула:
   - Вот дуралей! Ну  можно  ли  так  волноваться  оттого,  что  дверь  не
отпирается! Кулаки-то у тебя здоровые, а сам ты нежная барышня.
   Она вошла в кладовую. Гавар арендовал две смежные клетки и, сняв  между
ними перегородку, превратил их в один общий вольер. На  земле  копошились,
шлепая по мокрому помету, крупные птицы - гуси, индюки, утки; наверху,  на
трехъярусных нарах, содержались в решетчатых низких ящиках куры и кролики.
Сетка вольера была  сплошь  покрыта  пылью  и  до  такой  степени  заткана
паутиной, что казалась затянутой  серыми  шторами;  кроличья  моча  проела
нижние филенки ящиков, а на досках нар лежали белесоватые комочки птичьего
помета.  Но  Лиза  не  хотела  выказывать  отвращение,  чтобы  не  обидеть
Майорана. Она  просунула  пальцы  между  перекладинами  ящиков,  оплакивая
участь несчастных, засаженных туда кур, которые не могут даже  выпрямиться
во весь рост. Затем погладила забившуюся в угол утку со  сломанной  лапой;
Майоран заметил, что утку к вечеру зарежут, а то как бы ночью не издохла.
   - Но как же они тут едят? - спросила Лиза.
   Майоран объяснил, что птица ест только при свете. Торговцам  приходится
зажигать свечу и дожидаться, пока птица не наестся.
   - А я тем и развлекаюсь, что часами им тут свечу, - продолжал  Майоран.
- Видели бы вы, как они клюют! Но стоит мне заслонить рукою огонь,  и  они
тотчас застывают с поднятой головой, словно солнце  зашло...  Нам,  видите
ли, строго запрещено уходить отсюда, оставляя горящую  свечу.  Есть  такая
торговка, матушка Палет, - да вы  ее  знаете,  -  вот  она  чуть  было  не
устроила пожар; курица у нее, как видно, опрокинула свечку на солому.
   - Что ж, - сказала Лиза, - значит, птице не так уж плохо здесь живется,
если всякий раз, когда ей захочется поесть, для нее зажигают люстры!
   Майоран расхохотался. Лиза вышла  из  вольера  и  вытирала  ноги,  чуть
приподняв край платья, чтобы не замараться пометом. Майоран погасил  свечу
и запер дверь. Лизе стало вдруг  страшно  идти  в  темноте  рядом  с  этим
высоким парнем; она ушла вперед, чтобы он снова не прикоснулся к ее  юбке.
Когда он догнал ее, она сказала:
   - Я все-таки довольна, что это видела. Тут под рынком есть такое, о чем
никогда и  не  догадаешься.  Спасибо  тебе...  Мне  надо  поскорее  отсюда
выбраться; в лавке, должно быть, уж  не  знают,  куда  я  запропала.  Если
господин Гавар вернется, передай ему, что мне необходимо с ним  немедленно
поговорить.
   - Но он, наверное, в убойной камере,  -  сказал  Майоран.  -  Мы  можем
заглянуть туда, если желаете.
   Лиза не ответила; ее  разморило  от  разогретого  воздуха,  обдававшего
теплом лицо.  Она  раскраснелась,  и  ее  затянутая  грудь,  обычно  такая
бестрепетная, сейчас волновалась. Слыша за своей  спиной  торопливые  шаги
Майорана, его, как ей казалось, прерывистое  дыхание,  Лиза  почувствовала
тревогу, ей стало  не  по  себе.  Она  посторонилась,  пропуская  Майорана
вперед. Подземная деревня с темными улочками была по-прежнему объята сном.
Лиза заметила, что ее спутник выбрал самый дальний путь. Когда они вышли к
рельсам. Майоран сказал, что ему хотелось показать ей железную дорогу; они
немного постояли, заглядывая в щели между толстыми  бревнами  заграждения.
Майоран предложил Лизе пробраться внутрь. Она отказалась, сказав,  что  не
стоит, ей и  так  хорошо  все  видно.  Когда  они  повернули  обратно,  то
наткнулись на матушку Палет, развязывавшую около своей кладовой веревки на
большой  квадратной  корзине,  откуда  доносились  шум  яростно  хлопающих
крыльев и топотание. Но едва она развязала последний узел на корзине,  как
крышка откинулась под напором птицы, и оттуда высунулись  длинные  гусиные
шеи. Перепуганные гуси разбежались во все стороны, вытягивая головы, шипя,
разевая   и   шумно   закрывая   клювы,   темная   кладовая    наполнилась
душераздирающей музыкой. Лиза не могла удержаться от  смеха,  несмотря  на
причитания обескураженной и ругавшейся, словно извозчик, торговки, которая
волокла за шею двух все-таки пойманных ею гусей. Майоран пустился в погоню
за третьим. Издали слышно было,  как  он  бегал  по  проходам,  выслеживая
добычу и забавляясь  этой  неожиданной  охотой;  затем  из  глубины  мрака
донесся шум борьбы, и Майоран появился с гусем  в  руках.  Матушка  Палет,
желтая, изможденная старуха, приняла птицу в  свои  объятья  и  прижала  к
животу, застыв в позе античной Леды.
   - Ну и ну! - сказала она. - Что бы  я  без  тебя  делала!  Мне  однажды
пришлось отбиваться от такого вот гусака; но при мне был нож, я перерезала
ему глотку.
   Майоран совсем запыхался.  Когда  они  дошли  до  каменных  столов,  на
которых режут птицу, Лиза увидела при свете газа, что он  весь  в  поту  и
глаза его горят незнакомым ей огнем. Раньше он опускал  глаза  перед  ней,
как девушка. Она нашла, что вот так он молодец хоть куда - широкие  плечи,
круглое румяное лицо в рамке светлых кудрей.  Она  смотрела  на  него  так
ласково, с таким невинным восхищением, которое  женщина  может  выказывать
только перед юношей значительно моложе себя, что Майоран опять оробел.
   - Ты же видишь, господина Гавара и здесь  нет,  -  сказала  она.  -  Мы
только время теряем.
   Тогда Майоран начал торопливо объяснять, как режут  птицу;  вдоль  стен
погреба, примыкающих к улице Рамбюто, тянулись  освещенные  желтым  светом
подвальных окон и газовыми рожками пять огромных каменных столов. На одном
конце женщина резала цыплят. По этому  поводу  Майоран  заметил,  что  она
ощипывает цыплят почти живыми, потому что так ей легче. Он  уговорил  Лизу
потрогать перья, валявшиеся огромными грудами на  каменных  столах;  перо,
сказал он, сортируют для продажи, и цена его доходит до девяти су за фунт,
в зависимости от тонкости пера. Лизе пришлось погружать руку и  в  большие
корзины, доверху наполненные пухом. Затем Майоран открыл  краны  с  водой,
находившиеся у каждого стола. Он не скупился на подробности: кровь сбегает
по столам на  пол,  образуя  лужи  на  плитах;  каждые  два  часа  сторожа
подземной железной дороги смывают ее водой из шлангов  и  стирают  красные
пятна жесткими щетками. Когда же Лиза  нагнулась  над  приемной  решеткой,
откуда кровавые помои поступают  в  водосток,  Майоран  опять  пустился  в
пространные объяснения; он рассказал, что во  время  грозы  вода  заливает
подвал через  это  отверстие;  однажды  она  поднялась  даже  на  тридцать
сантиметров, и пона