разлития желчи.
   Но в то утро старая дева уготовила удар для г-жи Кеню. Она  повертелась
перед прилавком, затем кротчайшим голосом сказала:
   - Вчера вечером я видела господина Кеню.  Ну  знаете,  им  там,  должно
быть, весело, в отдельном кабинете, - такой шум стоит!
   Лиза повернулась боком к улице; она напрягала слух, но не хотела, чтобы
кумушка увидела ее лицо. Мадемуазель Саже выдержала паузу в  надежде,  что
ее начнут расспрашивать. И чуть тише добавила:
   - С ними женщина... О, не с господином Кеню, этого я  не  скажу,  я  не
знаю...
   - Это Клеманс, - перебила ее Сарьетта, - она такая длинная, сухопарая и
много о себе воображает, потому  что  в  пансионе  училась.  Она  живет  с
каким-то голодранцем учителем... Я их видела вместе; у  них  всегда  такой
вид, словно один другого ведет в участок.
   - Знаю, знаю, - ответила мадемуазель Саже, которая превосходно знала  и
"своего" Шарве и "свою" Клеманс; говорила она так только для  того,  чтобы
растревожить колбасницу.
   Но та не дрогнула. Казалось, она разглядывала нечто очень интересное на
Центральном рынке. Тогда кумушка пустила в ход самое сильное  оружие.  Она
сказала, обращаясь к г-же Лекер:
   - Я все собираюсь вам сказать,  посоветуйте-ка  вашему  зятю  держаться
поосторожней. Они там, в этом кабинете, такое кричат, что  мороз  по  коже
подирает. Оно, конечно, мужчины - народ  легкомысленный,  вечно  суются  в
политику. Но если кто их услышит, -  верно  ведь?  -  это  может  для  них
скверно кончиться.
   - Гавар делает, что хочет, - вздохнула  г-жа  Лекер.  -  Этого  еще  не
хватало! Если он угодит в тюрьму, горе меня доконает.
   И в ее мутных глазах сверкнул огонек. Но Сарьетта затряслась от  смеха,
запрокинув раскрасневшееся от утреннего воздуха личико.
   - Жюль у меня все придумывает,  как  разделаться  с  теми,  кто  ругает
Империю, - сказала она. - Всех, мол, надо бросать в Сену, потому что - как
он мне объяснил - среди них никого нет из порядочных.
   - Невелика беда, если их безрассудные  речи  дойдут,  скажем,  до  ушей
такого человека, как я, - продолжала мадемуазель Саже. - Вы ведь знаете, я
скорей дам отрубить себе руку, чем... Вот, к примеру, господин Кеню  вчера
говорил...
   Она опять выдержала паузу. Лиза пошевелилась.
   - Господин Кеню говорил, что нужно расстрелять министров,  депутатов  и
всю честную компанию.
   На этот раз колбасница сразу обернулась, бледная как  полотно,  стиснув
руки на животе, обтянутом передником.
   - Кеню это сказал? - отрывисто спросила она.
   - И еще разные вещи, которые я уж не помню. Вы ведь понимаете, раз  это
слышала я... Да не волнуйтесь вы так, госпожа Кеню. Вы же знаете, у меня в
одно ухо войдет, в другое выйдет: я не маленькая, понимаю, что  к  чему  и
какое словцо может завести человека чересчур далеко... Это останется между
нами.
   Лиза успокоилась. Благопристойный  супружеский  мир  был  предметом  ее
гордости, она никогда не призналась бы, что в ее отношениях с мужем  может
быть хоть малейшее облачко. Поэтому  она  пожала  плечами,  пробормотав  с
улыбкой:
   - Это такие глупости, которым даже ребенок не поверит.
   Выйдя на улицу, три кумушки единогласно решили, что  у  красавицы  Лизы
вид был, прямо сказать, чудной. Вообще все они плохо кончат:  и  кузен,  и
Меюдены, и Гавар, и супруги Кеню с их  баснями,  в  которых  никто  ничего
понять не может. Г-жа Лекер спросила, что делают с теми, кого арестовывают
"за политику". Но мадемуазель Саже знала только, что они никогда,  никогда
больше не появлялись среди людей; это побудило Сарьетту сказать,  что  их,
может быть, и в самом деле бросают в Сену, как требует Жюль.
   За завтраком и за обедом  колбасница  избегала  каких-либо  намеков  на
события. Вечером, когда Флоран и  Кеню  ушли  к  Лебигру,  она,  казалось,
смотрела на них уже не так строго. Но  как  раз  в  тот  вечер  обсуждался
вопрос о будущей конституции, и когда собеседники собрались  уйти,  пробил
час ночи; над входной дверью уже спустили железную штору,  и  им  пришлось
гуськом, согнувшись, выходить через оставленную под шторой  лазейку.  Кеню
вернулся домой с нечистой совестью. Он  открыл  как  можно  тише  одну  за
другой три или четыре двери в своей квартире и прошел  на  цыпочках  через
гостиную, вытянув вперед руки, чтобы не  опрокинуть  мебель.  Все  в  доме
спали. Очутившись в спальне, Кеню был очень раздосадован, увидев, что Лиза
оставила свечу зажженной; среди глубокой тишины  свеча  горела  высоким  и
грустным пламенем. Когда Кеню снимал ботинки и ставил их на краешек ковра,
часы пробили половину второго так гулко, что он в  ужасе  обернулся  и  со
злобным укором взглянул на позолоченного Гутенберга, который сиял,  указуя
перстом на книгу. Кеню видел лишь  спину  Лизы,  зарывшейся  с  головой  в
подушку; но он чувствовал, что она не спит, что глаза у нее, должно  быть,
широко открыты и смотрят в стенку. Эта  огромная  спина,  очень  жирная  у
плеч,  была  мертвенно-бледна  и,  казалось,  еле  сдерживает  гнев;   она
вздымалась перед ним  незыблемая  и  весомая,  как  приговор,  который  не
подлежит обжалованию. Кеню приведенный в смятение  необычайной  суровостью
жениной спины, которая взирала на него, словно непроницаемое  лицо  судьи,
скользнул под одеяло погасил свечу и замер. Он  улегся  на  самом  краешке
чтобы не коснуться тела жены. Она все еще не спала он готов был поклясться
в этом. Затем  его  одолел  сон;  расстроенный  тем,  что  она  с  ним  не
разговаривает, Кеню уснул, не посмев пожелать ей покойной ночи и  чувствуя
себя бессильным  перед  неумолимой  глыбой,  которая  загородила  кровать,
закрыв ему доступ для изъявления верноподданнических чувств.
   На следующий день Кеню  проснулся  поздно.  Когда,  укрытый  до  самого
подбородка периной, развалившийся посреди кровати, он очнулся от  сна,  то
увидел Лизу, которая сидела перед секретером  и  разбирала  бумаги;  после
вчерашнего грехопадения он так крепко спал,  что  и  не  слышал,  как  она
встала. Набравшись храбрости, Кеню подал голос из глубины алькова:
   - Вот те на! Почему же ты меня не разбудила? Что ты там делаешь?
   - Привожу в порядок ящики стола, - очень спокойно  ответила  она  своим
обычным тоном.
   Кеню почувствовал облегчение. Но она добавила:
   - Нельзя знать, что может случиться; если полиция явится...
   - Как так полиция?
   - А так! Ведь ты теперь занимаешься политикой.
   Кеню сел, совершенно растерявшись, застигнутый врасплох этим  мощным  и
непредвиденным нападением.
   - Занимаюсь политикой, занимаюсь политикой, - повторил он, - да полиции
тут делать нечего, я себя не компрометирую.
   - Ничуть, - ответила Лиза, пожав плечами. -  Ты  только  говоришь,  что
всех надо расстрелять.
   - Я! Я!
   - И кричишь об этом в кабаке... Мадемуазель Саже сама  слышала.  Сейчас
уже весь квартал знает, что ты красный.
   Кеню мигом нырнул обратно в постель. Он еще не совсем проснулся.  Слова
Лизы гулом отдались в его ушах, словно топот грубых жандармских  сапог  за
дверью спальни. Он посмотрел на нее  -  аккуратно  причесана,  затянута  в
корсет, принарядилась, как обычно, -  и  совсем  растерялся,  оттого  что,
несмотря на столь драматические обстоятельства, она, как всегда,  держится
безукоризненно.
   - Ты ведь знаешь, я даю тебе полную свободу, - сказала она после паузы,
продолжая раскладывать бумаги, - я не хочу, чтобы ты, как говорится, был у
меня под башмаком... Ты здесь хозяин, ты волен рисковать своим положением,
подрывать наш кредит, разорять нашу фирму... Ну, а  мне  останется  только
оберегать впоследствии интересы Полины.
   Кеню попытался возразить, но она жестом остановила его, добавив:
   - Нет, не надо ничего отвечать, это ведь не ссора,  и  я  не  собираюсь
даже вызывать тебя на объяснение... Ах! Если бы ты хоть  посоветовался  со
мной, если бы мы вдвоем раньше обсудили, стала бы я сейчас  говорить?  Как
не правы люди, которые считают, что женщины ничего не смыслят в  политике!
Хочешь, скажу тебе, какова моя политика, политика на мой лад?
   Она встала и прошла от кровати  к  окну,  смахивая  по  дороге  пальцем
пылинки, осевшие на  блестящем  красном  дереве  зеркального  шкафа  и  на
туалете.
   - Это политика порядочных людей... Я благодарна  правительству  за  то,
что торговля у меня идет хорошо, что я спокойно ем свой суп, а ночью  меня
не будят выстрелы... Доигрались тогда, в сорок восьмом! А тебе  разве  это
нравится? Дядюшка Градель - почтенный был человек  -  показывал  нам  свои
счетные книги того времени. Он потерял  свыше  шести  тысяч  франков...  А
теперь, когда у нас  Империя,  все  идет  как  по  маслу,  все  продается.
Отрицать этого ты не можешь... Так чего ж вы хотите? Что вы  выиграете  от
того, что всех перестреляют?
   Она стояла,  скрестив  руки,  перед  ночным  столиком,  напротив  Кеню,
который совсем исчез под периной. Он попытался объяснить, чего  хотят  эти
люди, но он путался в политических и социальных системах Шарве и  Флорана;
он толковал о попранных принципах,  о  победе  демократии,  об  обновлении
человеческого общества, но из всего этого в его изложении получилась такая
странная мешанина, что Лиза, ничего не поняв, пожала плечами.  Наконец  он
нашел спасительный выход, обрушившись на Империю:  это  царство  разврата,
грязных махинаций, вооруженного грабежа.
   - Видишь ли, - сказал он, вспомнив одну из  фраз  Логра,  -  мы  жертвы
банды авантюристов, которые грабят, насилуют, убивают Францию...  Будет  с
нас!
   Лиза опять пожала плечами.
   - И это все, что ты можешь сказать? - спросила она со  свойственным  ей
великолепным хладнокровием. - Мне-то какое  дело  до  всего,  что  ты  тут
нарассказал? Допустим, это правда,  ну  и  что?..  Разве  я  советую  тебе
перестать быть порядочным человеком? Разве я тебя подговариваю не  платить
по векселям, обманывать  покупателей,  копить  деньги,  нажитые  нечестным
путем? Не зли меня, пожалуйста! Мы-то честные люди, мы никого не грабим  и
не убиваем. И баста! А что  делают  другие,  меня  не  касается;  если  им
нравится, пусть будут мерзавцами!
   Лиза была бесподобна, торжествуя победу. Гордо выпрямившись, она  опять
зашагала по комнате, говоря:
   - Тогда, чтобы доставить удовольствие тем,  у  кого  ничего  нет,  надо
вообще  не  зарабатывать  себе  на  хлеб...  Конечно   же,   я   пользуюсь
благоприятными для нас временами и  поддерживаю  правительство,  благодаря
которому моя торговля идет хорошо. Если оно совершает дурные  поступки,  я
не желаю о них знать. Раз я знаю, что не я их  совершила,  то  мне  нечего
бояться, что соседи будут указывать на меня пальцем. Слишком уж глупо было
бы драться с ветряными  мельницами...  Помнишь,  во  время  выборов  Гавар
говорил, что кандидат императора банкрот, что он замешан в грязных  делах?
Может, это и правда, не спорю. Тем не менее ты  поступил  вполне  разумно,
голосуя за него, потому что тебя просили не ссуду ему дать,  не  сделки  с
твоим депутатом заключать,  а  выразить  правительству  удовлетворение  по
поводу того, что твоя колбасная процветает.
   Тут Кеню вспомнил слова Шарсе, который заявил,  что  "этих  разъевшихся
буржуа, этих зажиревших лавочников, оказывающих  поддержку  правительству,
которое уже всем поперек горла стоит, надо в первую очередь  выбросить  на
свалку". Именно из-за их утробного эгоизма возникла деспотия, которая пьет
кровь народа. Кеню тщетно пытался договорить до конца эту фразу, но Лиза в
негодовании его перебила:
   - Перестань, пожалуйста! Моя совесть  совершенно  чиста.  Я  не  должна
никому ни одного су, я не замешана ни в каких аферах, я покупаю  и  продаю
доброкачественный товар и беру за него не дороже,  чем  сосед...  Все  эти
твои слова относятся к нашим родичам Саккарам.  Они  прикидываются,  будто
знать не знают, что я в Париже; но у меня больше гордости, чем  у  них,  я
плюю на их миллионы. Говорят, Саккар наживается  на  сносе  старых  домов,
всех до нитки обирает.  Это  не  удивительно:  для  того  он  создан.  Ему
нравится загребать горы золота, а потом он  проматывает  свое  добро,  как
последний дурак... Мне понятно, когда хотят притянуть к ответу  людей  его
пошиба, которые чересчур уж наживаются. Я, если хочешь  знать,  не  уважаю
Саккара... Но мы мирные люди, и  нам  понадобится  лет  пятнадцать,  чтобы
скопить состояние и жить в достатке, мы не  занимаемся  политикой,  и  вся
наша забота - воспитать дочку и добраться до тихой пристани!  Будет  тебе,
ты, верно, шутишь: мы-то порядочные люди!
   Она присела на край кровати. Кеню дрогнул.
   - Слушай меня внимательно, - сказала она задушевным тоном. -  Я  думаю,
ты не  хочешь,  чтобы  твою  лавку  разгромили,  опустошили  твой  погреб,
разворовали твои деньги?  Неужели  ты  считаешь,  что  если  эти  молодцы,
заседающие у Лебигра, возьмут верх, то назавтра после их победы ты  будешь
так же сладко спать под периной, как сегодня? И что, спустившись на кухню,
ты сможешь так же тихо-мирно варить студень, как  будешь  это  делать  вот
сейчас? Нет? Правда ведь? Тогда зачем ты  говоришь,  что  нужно  свергнуть
правительство,  которое  тебя  охраняет  и  дает  возможность  откладывать
деньги? У тебя жена, дочь, и твой первый долг - думать о них.  Ты  был  бы
преступником, если бы поставил на карту их благополучие.  Только  люди,  у
которых нет ни кола ни двора, люди, которым нечего терять, хотят, чтобы на
улицах стреляли. Не валяй же дурака! Сиди дома, глупыш, спи и  ешь  вволю,
зарабатывай деньги, живи по совести и пойми, что Франция  сама  выпутается
из этой передряги, если ей очень уж надоест Империя. Не нуждается  в  тебе
твоя Франция!
   Она смеялась своим чарующим смехом; Кеню  был  окончательно  сражен:  в
конце концов она права; и притом рядом  с  ним,  на  краю  кровати,  сидит
красивая женщина, спозаранку гладко причесанная и такая опрятная и  свежая
в своем ослепительно  белом  воротничке  и  манжетах!  Слушая  Лизу,  Кеню
разглядывал два портрета, висевшие по обе стороны камина; конечно же,  они
порядочные люди, у них тут очень приличный вид:  оба  в  черном,  и  рамки
золотые. И спальня, она тоже такая: сразу видно, что в этой спальне  живут
люди с изысканным вкусом; квадратные гипюровые  салфетки  придают  стульям
какую-то особенную благопристойность, а ковер, занавески, фарфоровые  вазы
с пейзажами говорят о том, что хозяева изрядно потрудились и любят уют.  И
Кеню еще больше натянул на себя перину, под которой он сладко млел, словно
в теплой ванне. Ему стало казаться, что он чуть-чуть все это не потерял  у
Лебигра: свою огромную кровать, свою так хорошо обставленную спальню, свою
колбасную, о которой он сейчас думал с умилением и не без чувства вины.  А
от Лизы, от мебели, от всех этих приятных  вещей,  которые  его  окружали,
веяло таким чудесным благополучием, - правда, немного душноватым.
   - Дурачок, - сказала ему жена, увидев, что он побежден, -  натворил  бы
ты дел! Но только, видишь ли, тебе пришлось  бы  перешагнуть  через  трупы
дочери и жены... И не надо больше  болтать  о  правительстве.  Притом  все
правительства одинаковы. Мы поддерживаем нынешнее, поддержали бы и другое,
- ведь это необходимо. Главное - когда наступит старость, спокойно жить на
свою ренту с сознанием, что мы ее честно заслужили.
   Кеню кивал головой. Затем сделал попытку оправдаться.
   - Это все Гавар... - пробормотал он.
   Но Лиза стала серьезной и резко его прервала:
   - Нет, не Гавар... Я знаю кто. Лучше  бы  тот  человек  думал  о  своей
собственной безопасности, а не компрометировал других.
   - Это ты о Флоране? - робко спросил Кеню после наступившего молчания.
   Лиза не сразу ответила. Она встала и снова подошла к секретеру;  словно
делая усилие, чтобы сдержаться. Затем отчеканила:
   - Да, о Флоране... Ты знаешь, как я терпелива. Ни за что на свете я  не
стала бы вмешиваться в твои отношения с братом. Семейные узы священны.  Но
в конце концов чаша терпения переполнилась. С тех пор как твой брат здесь,
все идет чем дальше, тем хуже. Впрочем, нет, не хочу ничего говорить - так
будет лучше.
   Снова наступило молчание. Заметив, что  муж  в  смущении  уставился  на
потолок алькова, она заговорила, раздражаясь:
   - Словом, не видно даже, понимает ли  он  хотя  бы,  что  мы  для  него
делаем. Мы себя стеснили, отдали ему комнату Огюстины,  и  бедная  девушка
безропотно согласилась спать в каморке, где не хватает воздуха. Мы  кормим
его утром и вечером,  ублажаем  его,  как  можем...  И  хоть  бы  что!  Он
принимает все это как должное. Зарабатывает деньги, а куда они деваются  -
неизвестно или, вернее сказать, слишком хорошо известно.
   - Ему ведь  тоже  оставлено  наследство,  -  отважился  заметить  Кеню,
страдая от того, что о брате говорят дурно.
   Лиза замерла, выпрямившись, видимо ошеломленная. Гнев ее прошел.
   - Ты прав, ему тоже оставлено наследство...  Вот  мой  расчет,  в  этом
ящике. Но он отказался, ты ведь  был  при  этом,  ты  помнишь?  Значит,  у
молодца ни ума, ни совести нету. Была  бы  у  него  хоть  капля  разума  в
голове, он бы на что-нибудь употребил свои деньги... А я, я  очень  хотела
бы, чтобы их здесь не было, это бы развязало нам руки... Я ему уже  дважды
об этом говорила, но он и слушать не желает. Надо  бы  тебе,  именно  тебе
уговорить его взять деньги... Попробуй потолковать с ним, ладно?
   Кеню ответил  невнятным  ворчанием,  а  Лиза  не  решилась  настаивать,
считая, что выполнила свой долг честной женщины.
   - Нет, он не такой, как все люди, -  заговорила  она  снова.  -  Он  не
внушает доверия, как хочешь! Говорю тебе это, раз уж у нас  зашла  речь  о
нем... Меня не интересует его поведение, хотя из-за него о нас в  квартале
без конца судачат. Пусть ест и спит здесь, пусть стесняет  нас  -  с  этим
можно примириться. Но только одного я ему  не  позволю:  впутывать  нас  в
политику. Помни: если он  опять  начнет  баламутить  тебя,  если  он  хоть
капельку  скомпрометирует  нас,  я  от  него  отделаюсь  раз  и  навсегда.
Предупреждаю тебя, понял?
   Флорану был вынесен приговор. Лиза изо всех  сил  старались  превозмочь
себя,  сдержать  поток  злобы,  которая  накипела  у  нее  на   душе.   Он
противоречил  всем  ее  понятиям,  он  оскорблял  ее,  ужасал,  делал   ее
действительно несчастной. Она тихо добавила:
   - Человек, который побывал в  самых  страшных  переделках,  который  не
сумел даже создать себе дом... Я  понимаю,  почему  ему  хочется  услышать
ружейные залпы. Ну и пусть подставляет лоб под пули, если так их любит; но
пусть не отнимает честных людей у семьи... И притом он мне не  нравится  -
вот! Вечером, за столом, от него пахнет рыбой. Я из-за этого есть не могу.
А он, он ложку мимо рта  не  пронесет;  и  хоть  бы  впрок  шло!  Он  даже
потолстеть не способен, несчастный, до того грызет его злоба.
   Лиза подошла к окну.  Она  увидела  Флорана,  который  переходил  улицу
Рамбюто, направляясь в рыбный ряд. В то утро привоз морской рыбы  наводнил
рынок; огромные лотки отливали серебром, аукцион гудел.  Лиза  следила  за
острыми плечами деверя; он входил под своды смрадного  рынка,  сутулясь  и
ощущая подступавшую к горлу тошноту; взгляд, которым проводила  его  Лиза,
был взглядом воительницы, женщины, твердо решившей победить.
   Обернувшись, она увидела, что Кеню встал. Он стоял  в  ночной  рубашке,
босиком на  мягком,  пушистом  ковре,  еще  не  остыв  от  нежащего  тепла
пуховика, бледный и удрученный раздором между  женой  и  братом.  Но  Лиза
улыбнулась  своей  пленительной  улыбкой   и   подала   ему   носки,   чем
необыкновенно его растрогала.



4

   Майоран был найденышем; нашли его на рынке Дез-Инносан в груде капусты,
у огромного белого  кочана,  закрывшего  розовое  личико  спящего  ребенка
широким отвислым листом. Чья подлая рука  туда  его  подбросила,  навсегда
осталось неизвестным. Это был уже бутуз лет двух или трех, очень  толстый,
очень жизнерадостный, но настолько заплывший жир