еня  чувством,  я
попытался направить свои мысли в более  спокойное  русло:  стал  думать  о
своей научной работе, о бесчисленных вскрытиях, которые я спокойно делал в
морге, когда работал на кафедре.  Ну  как  после  всего  этого  мне  могло
показаться прекрасным человеческое тело? И все-таки - увы! - могло.  Тогда
я в отчаянии подумал об амебах, одноклеточных простейших организмах:  если
их поместить рядом под микроскоп, они инстинктивно  притягиваются  друг  к
другу. А ведь у меня есть разум, понимание, воля, так неужели  я  не  могу
противостоять этому слепому чувству? И вдруг у меня невольно вырвалось:
   - Хотите прогуляться? Еще не поздно. И мы не пойдем далеко.
   Она колебалась. Но и ей, как видно,  не  хотелось  разрушать  чары,  во
власти которых мы оба находились.
   - Ну пойдемте же, - упрашивал я. - Ведь еще рано.
   - Хорошо, только ненадолго, - еле слышно согласилась она.
   Я оставил на столе щедрое вознаграждение, и мы распростились с Джейнет.
Затем мы медленно пошли по узенькой тропинке к  извилистому  берегу  Лоха.
Начинали сгущаться сумерки; на востоке высоко в небе всплыл молодой месяц,
отражаясь в таинственных глубинах темной воды. Воздух был теплый,  нежный,
как ласка. Где-то вдали прокричала серая цапля, ей ответил  глухим  криком
самец. И вскоре тихий плеск волн, набегавших  на  берег  озера,  слился  с
безмолвием ночи.
   Молча шли мы у самого края еле слышно шепчущих вод, пока  не  добрались
до маленькой песчаной бухточки, окруженной кустами лабазника и мяты, - тут
мы  внезапно   остановились   и   повернулись   друг   к   другу.   Минута
нерешительности... Ее губы были горячие и сухие  -  она  приоткрыла  их  с
жертвенным смирением, в чистом и ясном сознании того, что  никогда  прежде
их не целовал ни один мужчина.
   Ни слова не было сказано. Я затаил дыхание; сердце у  меня  колотилось,
словно перед смертельной опасностью. Но нет: чары не развеялись, и за этим
единственным сладостным поцелуем  не  последовало  ничего.  Ее  невинность
победила.
   Мы медленно пошли назад, над водой поползла белая пелена, точно  кто-то
дохнул на зеркало. Туман легкой дымкой поднимался  над  землей,  покрывая,
будто инеем, долины и придавая всему призрачный, нереальный  вид.  Все  во
мне пело, и даже луна  казалась  ярче  обычного,  но  моя  милая  спутница
почему-то дрожала.



6

   Двадцать девятого сентября я сделал в лабораторном журнале, выполнявшем
одновременно  роль  дневника  и  летописи   моих   достижений,   следующую
восторженную запись:

   "Сегодня в два часа утра я наконец установил,  что  представляет  собой
бацилла "С"!
   Это не  что  иное,  как  Brucella  melitensis,  малоизвестная  бацилла,
выделенная Дэвидом  Брюсом  в  1886  году  во  время  вспышки  мальтийской
лихорадки, которая распространялась через молоко больных коз.
   В  ту  пору  казалось,  что  эта  бацилла  существует  лишь  в   районе
Средиземного моря (и, если верить учебникам, передавалась она  лишь  через
коз), а потому на нее всегда  смотрели  как  на  явление,  имеющее  сугубо
исторический интерес и уж, во всяком случае, крайне  малозначительное  для
медицины вообще. Это представление в корне неверно.
   Наоборот, Brucella melitensis является возбудителем недавно  бушевавшей
здесь жесточайшей эпидемии  и,  почти  несомненно,  -  других  аналогичных
эпидемий, которые последнее время имели место в  Европе  и  в  Соединенных
Штатах.  Тщательной  проверкой  имеющихся  в  моем   распоряжении   данных
установлено, что в этом случае  заражение  через  козье  молоко  абсолютно
исключено. Я подозреваю, что бациллоносителем было  коровье  молоко.  Если
это так, то мы стоим на пороге важнейшего открытия".

   Я отбросил перо и, взглянув  на  часы,  схватил  кепку  и  помчался  на
станцию, чтобы успеть к поезду.  Мы  договорились  с  Джин  встретиться  в
Уинтоне в три часа, и, весь горя от волнения, я  с  трудом  мог  дождаться
этой встречи: так мне хотелось сообщить ей чудесную новость.
   За время этого затянувшегося лета  с  его  сказочно-прекрасными  днями,
когда так трудно было вести себя разумно, мы очень сблизились с  Джин.  Я,
пожалуй, даже рад был отдаться своему чувству, но моя подруга из-за своего
характера, особенностей семейного уклада и вероисповедания острее  ощущала
неодолимость преграды, стоявшей на  пути  нашего  влечения,  которому  она
слепо поддалась в тот вечер в Маркинше. Скованная привязанностью к  семье,
стесненная узкими рамками своей религии, она пуще всякого кошмара  боялась
мрачного призрака моей веры. Не раз она со слезами на глазах говорила, что
наши отношения не  могут  продолжаться.  Но  стоило  мне  после  грустного
прощания вернуться в Далнейр, как в комнате у меня  раздавался  телефонный
звонок и ее дрожащий голос говорил на другом конце провода:
   - Ах нет, Роберт, нет... мы не можем расстаться.
   Охваченные этим дивным, дотоле неведомым нам чувством, мы  отдались  на
волю потока и безнадежно влюбились друг в друга.
   Когда через полчаса я вышел  в,  Уинтоне  из  поезда,  моросил  осенний
дождик, и  я  быстро  зашагал  к  уединенному  кафе,  которое  мы  с  Джин
обнаружили неподалеку от Центрального вокзала. Она была уже там и  одиноко
сидела в дальнем конце почти пустого зала.
   - Джин! - воскликнул я, подойдя  к  ней  и  взяв  ее  за  обе  руки.  -
Наконец-то я нашел ее!
   Сев рядом с ней на диванчик у стенки, я принялся рассказывать  о  своих
успехах:
   - Вы понимаете, как это важно?  Инфекция  передается  не  только  через
козье молоко... и не только на острове Мальта. А через  коровье  и  всюду.
Через молоко, сыр, масло, через все молочные продукты, то есть через самую
широко распространенную на свете пищу, - вот как. Больше того. Я  позвонил
сегодня утром Алексу Дьюти. Он сказал мне, что как раз перед  эпидемией  у
них что-то случилось с молочным скотом. Несколько животных  даже  подохло.
Это не просто совпадение - тут есть несомненная связь. Вообще он  говорит,
что почти все стада в округе  были  заражены  -  процентов  тридцать  пять
переболело. Если у них в Дриме захворает еще хоть одна корова, Алекс  даст
мне пробу ее молока. Видите, Джин,  что  получается...  Боже,  если  между
этими двумя заболеваниями окажется связь...
   Я умолк от наплыва чувств, а она участливо и спокойно смотрела на меня.
   - Я так рада, Роберт. - Она помолчала и робко улыбнулась мне. - Я бы не
возражала, если б мне достался этот вопрос завтра на экзамене.
   Наступило молчание, и возбуждение мое  постепенно  улеглось.  Я  совсем
забыл, что она  накануне  важнейшего  в  ее  жизни  события  -  выпускного
экзамена, и только сейчас не без  раскаяния  заметил,  как  она  волнуется
перед этой пыткой, которая начнется завтра утром и  продлится  целых  пять
дней.  Каждый  вечер  я  с  головой  погружался  в  свои  исследования,  с
неиссякаемой энергией продвигаясь вперед и каким-то чудом избегая западней
и ловушек. А она? Когда она тихо говорила, что часами со страхом думает  о
предстоящем испытании, я заявлял, что надо не думать, а работать, и  время
от времени в Далнейре натаскивал ее по вопросам, которые, по-моему,  могли
быть ей заданы на экзаменах. Но разве я не должен был  более  тщательно  и
более терпеливо заниматься с ней, вместо того чтобы постоянно отвлекать ее
от дела?
   - Все будет в  порядке,  -  ободряюще  сказал  я.  -  Вы  ведь  усердно
занимались.
   - По-моему, да, - уныло согласилась она. - Но я что-то не очень в  себе
уверена. Экзаменовать будет профессор Кеннерли... а он очень строгий.
   У меня снова защемило  сердце,  и  я  почувствовал  угрызения  совести.
Неужели это была та  самая  веселая  и  жизнерадостная  девушка,  которая,
пламенно веря в свое призвание и искренне желая врачевать людские  недуги,
приходила  ко  мне  в  комнату,   стремясь   разгадать   волнующие   тайны
трипаносомы?
   - Джин, - тихо сказал я, - я такой эгоист.
   Она печально покачала головой, нижняя губка у нее задрожала.
   - Я не меньше вас виновата во всем.
   Я молча нагнулся и сжал ее пальчики. Она прошептала:
   - По крайней мере у меня есть вы, а у вас - я.
   Когда мы вышли из кафе, я все еще продолжал корить себя; и по  пути  на
вокзал, желая немного утешить ее, а возможно, и заглушить в  себе  чувство
вины, я остановился  у  маленькой  лавчонки  антиквара,  возле  Шерстяного
рынка. Проходя по этой улочке, я заметил в окне лавки зеленое  ожерелье  -
очень простое, так как бусинки были из стекла, но красивое,  сделанное  со
вкусом и действительно старинное. Прежде чем моя подруга догадалась о моих
намерениях, я попросил ее обождать, зашел в лавчонку и купил  ожерелье.  А
позже, когда мы остановились  на  нашем  обычном  месте  -  под  часами  у
книжного киоска на вокзале, - я вручил ожерелье Джин.
   - Это на счастье,  -  сказал  я.  -  Зеленый  цвет  -  самый  для  меня
счастливый.
   Она вспыхнула от неожиданности,  и  по  ее  личику,  с  которого  сразу
слетело уныние, медленно расплылась довольная улыбка: ведь я ей еще ничего
не дарил.
   - Какое оно красивое, - сказала она.
   - Ну что вы! Это такой пустяк. Разрешите я надену вам.
   Я надел ей  на  шейку  ожерелье  и  застегнул  сзади;  потом  в  порыве
нежности, не думая о проходящей мимо толпе, о том, что мы у всех на  виду,
я обнял ее и поцеловал.
   Она тотчас высвободилась  и  побежала  к  поезду.  А  я,  повернувшись,
внезапно  увидел  высокую  чопорную  особу,  которая  стояла,  как  громом
пораженная, и, не веря своим глазам, в изумлении взирала на меня. Сердце у
меня упало: я узнал ее, сразу понял,  что  она  видела,  как  я  преподнес
ожерелье, как целовал Джин. Я шагнул было к ней, но, одарив  меня  ледяным
взглядом и холодным, еле заметным кивком головы, она  пошла  своим  путем.
Это была мисс Бесс Дири.
   Всю эту неделю, как мы уговорились, я не пытался  встречаться  с  Джин.
Но, напряженно  работая  в  Далнейрс,  я  неотступно  думал  о  ней,  и  в
понедельник, встав пораньше, первым делом  кинулся  к  привратнику,  чтобы
взять  "Геральд",  прежде  чем  газету  отдадут  мисс   Траджен.   Фамилии
медиков-выпускников  всегда  печатались  наверху  последней  страницы,  и,
остановившись посреди аллеи,  в  пижаме  и  накинутом,  сверху  пальто,  я
поспешно пробежал глазами список. Потом прочитал его еще  раз,  но  уже  с
возрастающей тревогой.
   Фамилии Джин там не было. Я просто не мог этому поверить.  Значит,  она
провалилась.
   Хотя она предупредила меня, чтобы  я  этого  не  делал,  мне  было  так
бесконечно жаль ее, что я решил  немедленно  позвонить  ей.  Я  подошел  к
аппарату, стоявшему в  холле,  и,  не  обращая  внимания  на  сестру  Пик,
которая, навострив уши, вертелась поблизости, назвал номер в Блейрхилле.
   - Алло! Мне нужно мисс Лоу.
   Ответил мне женский голос - к  моему  огорчению,  не  голос  Джин,  но,
безусловно, ее мамаши.
   - Кто это говорит?
   Я помедлил.
   - Знакомый.
   Последовало молчание, потом снова послышался голос:
   - К сожалению, мисс Лоу здесь нет.
   - Но послушайте, - возопил я и тотчас умолк: резкий треск в ухе дал мне
понять, что на другом конце провода повесили трубку.
   Угнетаемый тяжелыми предчувствиями, я весь этот день не мог найти  себе
места. После ужина - как раз пробило семь часов и я собирался приступить к
ночному бдению в лаборатории - в  дверь  постучали:  это  оказалась  снова
Кейти, горничная, которая только что вышла из комнаты,  унося  тарелки  со
стола.
   - К вам какой-то джентльмен, сэр.
   - Пациент?
   - Нет, что вы, сэр.
   - Родственник?
   - Не думаю, сэр.
   Я удивленно посмотрел на нее: я не привык принимать посетителей в такое
время.
   - Что ж... в таком случае проведите его ко мне.
   И куда только в тот вечер делась моя догадливость! Меня чуть не  хватил
удар, когда в комнату твердой поступью вошел Даниел Лоу.
   Закрыв за собой дверь, он пристально и серьезно посмотрел на меня.
   - Надеюсь, я пришел не очень поздно, доктор? Ежели не возражаете, я  бы
хотел сказать вам два слова.
   - Пожалуйста... конечно, - пробормотал я.
   Он поклонился и, сняв толстое черное пальто, аккуратно  свернул  его  и
вместе со шляпой положил на кушетку. Затем пододвинул ко мне жесткий  стул
и  сел  сам  -  очень  официальный,  в  парадном  темном  костюме,   белой
крахмальной манишке и длинном галстуке, - положил руки на колени  и  снова
вперил в меня свой спокойный взгляд.
   - Доктор, - неторопливо начал он, - нелегко мне было прийти сюда к вам.
Прежде чем это сделать, я  долго  молился.  -  Он  помолчал.  -  Вы  часто
встречались последнее время с моей дочкой?
   Я отчаянно покраснел.
   - Пожалуй, да.
   - Можно полюбопытствовать - зачем?
   - Видите ли... дело в том... что она мне очень нравится.
   - Ага! - В этом простом восклицании не было ни иронии, ни осуждения,  а
лишь угрюмая, холодная озабоченность.  -  Нам  она  тоже  очень  нравится,
доктор. Вообще с самого малолетства она была для нас все равно что  овечка
для пастуха. Вы можете поэтому понять, как мы расстроились,  когда  узнали
сегодня, что она не получила диплома. И боюсь, главным образом потому, что
она тратила время на всякие пустяки, а не занималась делом.
   Я молчал.
   - Конечно, - продолжал он  с  видом  пророка,  вещающего  истину,  -  я
всецело доверяю моей дочери.  Всем  нам  приходится  терпеть  от  карающей
десницы господней, и это несчастье только приблизит Джин к богу. Моя  жена
- святая женщина - и я... мы беседовали с Джин, она решила, что  несколько
месяцев позанимается  как  следует  и  снова  будет  держать  экзамен.  Но
тревожит нас сейчас не это, а кое-что более  серьезное.  Я  не  знаю,  как
далеко зашло ваше знакомство, доктор - я ни слова не могу добиться на этот
счет от моей дочери, и теми немногими сведениями, которые находятся в моем
распоряжении, я обязан мисс Дири, - но, я думаю, вы согласитесь  со  мной,
что оно зашло достаточно далеко.
   - Не понимаю, - поспешно возразил я,  -  что  вы  имеете  против  моего
знакомства с вашей дочерью?
   Дэниел ответил не сразу. Сложив вместе кончики пальцев,  он  напряженно
думал.
   - Доктор, - вдруг твердо и решительно сказал он, - я надеюсь,  что  моя
дочь когда-нибудь выйдет  замуж.  И  будет,  надеюсь,  счастлива  в  своем
замужестве. Но она никогда не обретет счастья,  если  выйдет  за  человека
другой веры.
   Положение становилось весьма затруднительным, но я отважно  решил  идти
напролом.
   - Я не согласен с вами, - сказал я. - Религия -  личное  дело  каждого.
Чем мы виноваты, что от рождения исповедуем ту или иную веру? Неужели  два
человека не могут терпимо относиться к верованиям друг друга?
   Он мрачно покачал головой и улыбнулся  холодной,  какой-то  удивительно
обескураживающей  улыбкой,  словно  желая  этим  показать,  что  уж  он-то
прекрасно знает неисповедимые пути и таинства всемогущего бога.
   - Я понимаю, что вы еще слишком молоды и неопытны. На свете  существует
только одна истинная вера, только  одна  святая  конгрегация.  Среди  этой
конгрегации помазанников божиих выросла и моя дочь. И никогда она не будет
иметь ничего общего с водами вавилонскими.
   По  мере  того  как  он  говорил,  мысли  мои  по  какому-то  странному
противоположению вдруг с грустью устремились к чудесным водам,  на  берегу
которых  стоит  Маркинш,  где  мы  бродили  с  Джин,  где  под   кроткими,
снисходительными небесами мы обменялись нашим первым сладостным поцелуем.
   - Молодой человек! - Заметив горечь и признаки бунтарства на моем лице,
он заговорил более резко: - Я желаю вам добра и надеюсь, что  свет  истины
когда-нибудь озарит вас. Но вы должны наконец прислушаться к голосу разума
и понять, что моя дочь не для вас.  В  нашей  общине  есть  один  брат,  с
которым она фактически обручена. Я  имею  в  виду  Малкольма  Ходдена.  Вы
встречались с ним у меня  в  доме.  Сейчас  он  учитель,  но  хочет  стать
проповедником слова господня и нести истину в  далекие  дикие  края.  Всем
складом своего ума и характера он доказал, что достоин наставлять и  вести
Джин по дорогам мирской жизни.
   Наступило молчание. Он, видимо,  ожидал,  что  я  буду  возражать,  но,
поскольку я продолжал, ни слова не говоря, сидеть в кресле, он встал  и  с
обычным своим спокойствием, не торопясь, надел пальто. Застегнув последнюю
пуговицу, он посмотрел на меня  со  смесью  грустной  снисходительности  и
сурового предостережения.
   - Я рад, что наш разговор оказался не напрасным, доктор. Все мы  должны
подчиняться господу... научиться  познавать  его  волю...  На  прощание  я
поручаю вас его заботам.
   Он взял шляпу и твердым шагом,  с  ясным  лицом  человека,  добровольно
обрекшего себя на суровую дисциплину, вышел из комнаты.
   Я еще долго сидел не шевелясь. Хотя взгляды Лоу отличались удивительной
узостью и косностью, я не мог не признать, что  поступать  так  повелевает
ему вера. Но мне от этого ничуть не было  легче.  Он  говорил  так,  точно
каждое его слово было священным пророчеством, взятым  из  Апокалипсиса,  и
тон его задел меня за живое. И к тому же  -  Ходден...  вот  уж  это  было
действительно горькой пилюлей.
   Глубоко уязвленный и оскорбленный в своих лучших чувствах, я подумал  о
Джин. И упрямо выставил подбородок. По крайней мере я не давал обещания не
видеться с ней.



7

   Неспокойно и муторно было у меня на душе, когда я делал вечерний обход.
Дав сестре Пик необходимые указания, я по обыкновению заперся в изоляторе,
но никак не мог сосредоточиться. Чистая наука, которой  я  посвятил  себя,
требовала полного отрешения от всех житейских передряг. Но сейчас мне было
наплевать на этот суровый устав. Перед моим мысленным взором стояла  Джин,
тоненькая и свежая, - карие глаза ее затуманивала грусть. Я так любил  ее!
Я непременно должен был ее увидеть.
   На следующий день я, как только освободился, сразу кинулся в гараж. Уже
дважды звонил я в "Силоамскую купель", но всякий раз мне  отвечала  миссис
Лоу и я молча бросал трубку на рычаг, словно это был раскаленный  утюг.  И
вот сейчас, несмотря на моросивший дождь, я вскочил на мотоцикл и помчался
в Блейрхилл.
   Подъехав к дому с задней стороны, я с  бьющимся  сердцем  направился  к
беседке. Она была пуста: никто не сидел в  кресле,  на  грубо  сколоченном
столе не лежала "Медицинская практика" Ослера. Я в нерешительности посидел
некоторое время на стене, следя за тем, как капли дождя стекают с  зеленой
решетчатой беседки, затем соскользнул вниз и, обойдя дом, подошел к нему с
фасада. Добрых полчаса проторчал я в кустах, напрягая  зрение  и  стараясь
рассмотреть, что творится за тюлевыми занавесками. И хотя я несколько  раз
различал силуэт  матери  Джин,  двигавшейся  в  темной  глубине  "парадной
комнаты", самой Джин мне ни разу не посчастливилось увидеть.
   Внезапно я услышал звук шагов в  аллее.  Сначала  я  подумал,  что  это
Дэниел Лоу, но минуту спустя показался Люк. Я вышел из своего укрытия.
   - Люк! - воскликнул я. - А я и не знал, что ты вернулся.
   - Да, я вернулся, - подтвердил он.
   - Почему же ты не сообщил мне об этом? Ты единственный человек, который
может мне помочь.
   - Неужели?
   - Конечно, Люк. Слушай. - Нетерпение мое  было  так  велико,  что  я  с
трудом мог говорить. - Я должен видеть Джин, немедленно.
   - Этого никак нельзя, - нерешительно ответил он, поглядывая то на меня,
то на безмолвный  дом  впереди.  Затем,  видимо  приняв  мою  сторону,  он
добавил: - Мы не можем здесь разговаривать. Пойдемте прогуляемся по улице.
   Он повел меня в город, время от времени поглядывая через  плечо,  и  на
углу какого-то неприглядного дома близ Рыночной площади внезапно нырнул  в
кабачок   с   ярко   размалеванной   вывеской,   на   которой   значилось:
"Блейрхиллский увеселительный бар". Усевшись в  кабине,  в  глубине  итого
унылого заведения, которое, судя по внушительной коллекции шаров и машинок
для  приготовления  фруктового  сока,  видимо,  служил