щекам.
   - Роберт... я выхожу замуж за Малкольма Ходдена.
   Оцепенев, я молча смотрел на нее. У меня хватило лишь силы прошептать:
   - Ах нет... нет... ты же его не любишь.
   - Нет, люблю.  -  Бледная  и  трепещущая,  она  с  отчаянием  принялась
защищать себя: - Он достойный, благородный  человек.  Мы  вместе  выросли,
вместе ходили в школу - да, в воскресную школу. Мы посещаем одну и  ту  же
церковь. У нас одни с ним цели и задачи, он во  всех  отношениях  подходит
мне. Когда мы поженимся, мы уедем вместе  на  "Альгоа":  я  -  в  качестве
врача, а Малкольм - старшим преподавателем в школе для поселенцев.
   Я проглотил огромный комок, вдруг вставший у меня в горле.
   - Этого не может быть, - еле слышно пробормотал я. -  Я  слышу  это  во
сне.
   - Нет, сон - это то, что мы сейчас вместе, Роберт. И мы должны  наконец
вернуться к реальности.
   В полном отчаянии я сжал руками голову, а Джин горько заплакала.
   Этого я уж никак не мог вынести. Я вскочил на ноги. В  ту  же  секунду,
ничего не видя,  ослепшая  от  слез,  поднялась  и  она,  словно  инстинкт
подсказывал ей бежать. Мы столкнулись. Какое-то время она стояла, прильнув
ко мне, рыдая так, что, казалось, у нее сейчас  разорвется  сердце,  тогда
как мое сердце замирало от безумного  упоения  и  восторга.  Но,  когда  я
крепче прижал ее к себе, она вдруг словно собралась с силами и порывисто и
нетерпеливо оттолкнула меня.
   - Нет... Роберт... нет.
   Мука, отразившаяся на ее лице, в каждой  линии  ее  гибкого,  дрожащего
тела, пригвоздила меня к месту.
   - Джин!
   - Нет, нет... никогда больше... никогда.
   Она никак не могла успокоиться:  ее  душили  рыдания,  надрывавшие  мне
душу, мне хотелось броситься к ней, прижать  ее  к  груди.  Но  взгляд  ее
блестящих глаз, такой страдальческий, но исполненный  железной  решимости,
поднимавшейся откуда-то из самых глубин ее существа, постепенно лишил меня
всякой надежды. Жгучие слова любви, которые я собирался сказать, замерли у
меня на губах. И я бессильно опустил руки, которые было простер к  ней.  В
висках у меня мучительно и тяжело пульсировала кровь.
   Наконец она решительно смахнула слезы рукой и  вытерла  уголки  губ.  С
застывшим лицом я подал ей пальто.
   - Я провожу вас до ворот.
   Мы молча, без единого слова дошли до привратницкой. Ручейки,  журчавшие
по обеим сторонам аллеи, напоминали о жизни, тогда как  звук  наших  шагов
умирал, заглушенный промокшей землей. Мы остановились у ворот. Я  взял  ее
пальчики, мокрые от дождя и слез, но она поспешно высвободила их.
   - Прощайте, Роберт.
   Я посмотрел на нее в последний раз. По  дороге  мимо  ворот  промчалась
машина.
   - Прощайте.
   Она покачнулась, но, вздрогнув, взяла себя  в  руки  и  поспешно  пошла
прочь, хмурясь, чтобы сдержать слезы, и не оглядываясь назад. Через минуту
тяжелые ворота со звоном захлопнулись: она ушла.
   Я  повернулся  и,  угрюмый,  глубоко  несчастный,  побрел   по   аллее.
Спускались  сумерки,  и  дождь  наконец  перестал.  На  западе,  у  самого
горизонта, небо было синевато-багровое, точно заходящее  солнце  совершило
кровавое убийство среди облаков. Внезапно над затихшей больницей прозвучал
вечерний горн, и с высокого флагштока на холме медленно,  медленно  пополз
вниз флаг - на самой вершине, рядом с ним, отчетливо выделялась  застывшая
в позе "салюта"  одинокая  фигура  больного,  специально  выделенного  для
выполнения этой обязанности.
   "Да здравствует "Истершоуз", - с горечью подумал я.
   Когда я вернулся к себе в комнату, огонь в камине уже  почти  потух.  Я
долго смотрел на потускневший серый пепел.



5

   Было воскресенье, и над "Истершоузом" плыл звон колоколов, доносившийся
из увитой плющом церквушки. Словно по контрасту с мраком, царившим у  меня
в душе, утро снова  было  солнечное  и  теплое.  В  фруктовом  саду  плоды
оттягивали к земле отяжелевшие ветви  деревьев,  а  в  каменных  вазах  на
балюстраде террасы пестрели яркие цветы герани и бегонии.
   Одевшись, мрачный и еще не  совсем  проснувшийся,  я  подошел  к  окну,
откуда видно было, как больные  стекаются  к  храму  -  довольно  большому
строению готической архитектуры, сложенному из красного кирпича  приятного
оттенка и затененному купами высоких вязов.
   Первыми большой тесной группой шли  мужчины  из  восточного  крыла  под
предводительством Брогана и еще трех помощников Скеммона -  все  в  серых,
похожих на рабочие робы костюмах, ботинках на толстой подошве и  добротных
кепках, так как большинство работало в полях или в мастерских.  Одни  были
веселы и улыбались, другие молчали, несколько человек были  сумрачны,  ибо
среди "хороших" сумасшедших  встречались  и  "плохие",  которые  частенько
выходили из повиновения.
   Среди этой группы было несколько  человек  менее  крепких  на  вид,  но
державшихся с известным высокомерием; они были в темных костюмах  и  белых
крахмальных воротничках  -  завоевав  доверие  начальства,  они  выполняли
особые поручения: взвешивали тележки с углем или дровами на мостовых весах
или переписывали чернилами  белье,  сдаваемое  в  прачечную.  Полфри,  уже
стоявший на паперти,  приветливо  кивал  розовой  лысиной  и  с  добрейшей
улыбкой препровождал своих подопечных и церковь.
   Вскоре показались женщины из северного  крыла  -  в  воскресных  черных
платьях; среди них я признал несколько здешних официанток и горничных. Это
были такие же труженики, как и только что прошедшие мужчины.
   Затем  появилась  местная  аристократия   в   сопровождении   Скеммона,
вырядившегося в парадную форму и тем самым задававшего тон всем остальным.
По крайней мере человек двенадцать из этой группы щеголяли в  смокингах  и
цилиндрах. Это, если угодно, были "сливки" "Истершоуза".
   Вот джентльмены скрылись в церкви, грянул орган; и тут, словно  считая,
что без них шествие будет незавершенным, появились дамы из западного крыла
-  не  группой,  как  всякая  мелкота,  а   поодиночке   и   парами,   под
предводительством сестры  Шэдд.  Они  шли  не  торопясь,  в  своих  лучших
нарядах, заботливо следя за тем, чтобы юбки не волочились по пыли. В самом
центре группы,  окруженная  обожательницами  и  льстецами,  с  необычайным
достоинством   выступала   дама.   Маленькая,   седая   и   худенькая,   в
бледно-лиловом шелковом платье, отделанном на груди кружевами,  и  большой
шляпе  со  страусовым  пером,  она  шествовала,  задрав  кверху  небольшой
остренький носик и поблескивая острыми глазками на высохшем, как у  мумии,
лице.
   Теперь уже все были в сборе, колокола перестали звонить, и на дорожке в
своем обычном костюме показался Гудолл - ждали только  его,  чтобы  начать
богослужение. Когда он скрылся в церкви, мне стало почему-то очень горько;
насупившись, я отвернулся от окна, пристегнул к  поясу  ключ  и  спустился
вниз.
   Это было третье воскресенье за время моего пребывания в  больнице;  мне
предстояло весь день дежурить - во  всяком  случае,  до  шести  вечера,  и
все-таки я сначала зашел в лабораторию, которую покинул всего шесть  часов
тому назад, чтобы проверить коллоидный мешочек, служивший мне  диализующей
мембраной. Да, все было в порядке. Такая уж в моей жизни  наступила  пора.
Работа  шла  как  по  маслу.  Я  взял  штатив  с  двадцатью   стерильными,
наполненными парафином пробирками и ввел в каждую  по  одному  кубическому
сантиметру диализованной жидкости,  затем  тщательно  закупорил  пробирки,
пронумеровал их и поместил в термостат.
   Я постоял еще с минуту, тупо размышляя о  чем-то,  чувствуя  в  затылке
мучительную  боль,  которая  обычно  появляется  при  переутомлении.   Мне
хотелось выпить кофе, но я никак не мог заставить себя пойти за  ним.  Да,
теперь уже ошибки быть не могло. Скоро я получу зародышевый белок в чистом
виде,  что,  безусловно,  будет  куда   действеннее,   чем   первоначально
приготовленная мною вакцина. И работа будет закончена. Все. При этой мысли
нервы мои сжались в комок. Однако никакого  восторга  я  не  почувствовал.
Лишь мрачное, горькое удовлетворение.
   Зайдя в комнату в северном крыле мужского отделения, где мы завтракали,
я съел кусочек поджаренного хлеба и выпил  три  чашки  черного  кофе.  Так
приятно было побыть одному - не потому, что меня тяготило общество Полфри:
он был добродушным, безобидным существом. Недаром сестра Стенуэй  сочинила
про него стишки:

   Люблю я Полфри-толстячка, уютный он такой,
   И коль ему не делать зла, и он не будет злой.

   Я закурил  сигарету  и  глубоко  затянулся,  стремясь  заглушить  боль,
сжимавшую мне  сердце.  С  Джин  все  было  кончено,  и  все  же  в  самые
неожиданные минуты она вдруг возникала рядом  со  мной,  и  я,  мучительно
содрогаясь, беспощадно  отталкивал  ее.  Сначала,  загрустив,  я  принялся
жалеть себя. А  теперь  к  боли  постепенно  примешалась  жгучая  обида  и
затвердела, как сталь. Где-то глубоко  во  мне  бушевала  едкая  злоба  на
жизнь.
   Я встал и, спустившись в аптеку, принялся пополнять запасы бромистых  и
хлористых микстур для больных. В аптеке, отделанной темно-красным деревом,
было тихо и сумрачно, приятно пахло лекарствами, старым деревом и  воском,
каким запечатывают бутыли с раствором, - все это действовало  в  известной
степени успокаивающе на мои взбунтовавшиеся  нервы.  Последнее  время  мне
вообще стало даже нравиться  в  больнице.  Первоначальная  настороженность
прошла, и я уже без  всякого  предубеждения  относился  к  ключу,  пестрым
галереям в стиле "рококо", социальным  градациям,  существовавшим  в  этом
своеобразном маленьком мирке.
   В  коридоре  послышались  шаги;  через  минуту  щелкнула   задвижка   и
показались голова и плечи сестры Стенуэй.
   - Готово? - спросила она.
   - Еще минуту, - кратко ответил я.
   Она стояла и  смотрела,  как  я  выполняю  последний  заказ  по  списку
западного крыла.
   - Вы не ходили в церковь?
   - Нет, - сказал я. - А вы?
   - Уж очень день сегодня хорош. Да к тому же я этим не интересуюсь.
   Я посмотрел на нее. Она спокойно выдержала мой взгляд - ни один  мускул
не дрогнул на ее бесстрастном лице.  Блестящая  черная  челка,  отливавшая
синевой, спускалась  из-под  форменного  чепца,  перерезая  прямой  резкой
линией ее белый лоб. Теперь я уже  знал,  что  во  время  войны  она  была
замужем за офицером-летчиком, который потом разошелся с ней.  По-видимому,
ее это мало  трогало.  Вообще  трудно  было  понять,  что  она  чувствует:
казалось, нет такой силы, которая могла бы  заставить  ее  сбросить  маску
пренебрежения, полнейшего равнодушия ко всему на свете -  жизнь,  мол,  не
стоит ни гроша, и можно пройти по ней играючи или  прожить  в  один  яркий
миг.
   - Вы еще ни разу не были у нас в комнате отдыха. - Она  произнесла  это
неторопливо, до того медленно, что, казалось, она подтрунивает надо  мной.
- Сестра Шэдд очень возмущена этим.
   - У меня не было времени.
   Извинение прозвучало как-то резковато.
   - А почему бы вам  не  заглянуть  к  нам  сегодня  вечером?  Вдруг  вам
понравится? Как знать.
   В ее тоне звучал иронический вызов, на который тотчас откликнулись  мои
усталые нервы. Насупившись, я внимательно посмотрел на нее. В ее  довольно
больших, навыкате глазах застыло насмешливое выражение, но было  в  них  и
что-то многозначительное.
   - Хорошо, - внезапно сказал я. - Я приду.
   Она слегка улыбнулась и, продолжая глядеть на меня, собрала пузырьки  с
лекарствами, которые я поставил на край стола.  Затем  без  единого  слова
повернулась и  пошла  к  двери.  В  ее  медленных  движениях  было  что-то
вызывающе сладострастное, какая-то чувственная грация.
   Весь остаток дня я слонялся, как неприкаянный, и был положительно выбит
из колеи. После второго завтрака я сделал записи  о  состоянии  больных  в
журнале восточного крыла мужского отделения и  в  три  часа  понес  журнал
доктору Гудоллу домой - он жил в фасадной части главного здания.
   На звонок мне открыла пожилая служанка; она пошла доложить обо  мне  и,
вернувшись через минуту, сообщила, что директор хотя и отдыхает, но примет
меня. Я прошел вслед за ней в кабинет  директора  -  большую  неприбранную
комнату со  стенами,  обшитыми  панелями  из  какого-то  неизвестного  мне
коричневого  дерева,  сумрачную,  так  как  сквозь  готическое   окно   со
свинцовыми переплетами и  желтыми  стеклами  с  цветным  гербом  посредине
проникало очень мало света. На софе у большого камина  лежал,  прикрывшись
пледом, Гудолл.
   - Вам придется извинить меня, доктор Шеннон.  Дело  в  том,  что  после
богослужения я почувствовал себя неважно и принял солидную дозу морфия.  -
Он произнес это самым естественным на  свете  тоном;  взгляд  у  него  был
тяжелый, изможденное лицо перекошено. - Это  Монтень,  кажется,  сравнивал
боли в печени с муками грешников, осужденных гореть в аду? Я  как  раз  из
таких страдальцев.
   Он отложил в сторону журнал, который я ему принес, и из-под опухших век
уставился на меня своими обведенными синевой глазами.
   - Вы, как видно, неплохо прижились тут у нас. Я  очень  рад.  Не  люблю
менять сотрудников. У нас здесь не такие уж плохие возможности для работы,
доктор Шеннон... на  этой  нашей  маленькой  планете.  -  Он  помолчал  со
странным, отсутствующим видом,  размышляя  о  чем-то.  -  Вам  никогда  не
приходило в голову, что мы составляем как бы  особую  расу  на  земле,  со
своими законами и обычаями, добродетелями и пороками, со своими классами и
своей интеллигенцией, со  своей  реакцией  на  трудности  жизни?  Люди  из
широкого мира не понимают нас, смеются над нами, может быть,  даже  боятся
нас. Но мы все же граждане вселенной, живой пример того, что силы  Природы
и Рока не могут сокрушить Человека.
   Сердце у меня замерло, когда, пригнувшись ко мне, он  продолжал,  глядя
куда-то вдаль  своими  блестящими,  темными  и  совсем  крошечными,  точно
булавочная головка, зрачками:
   - Моя задача, доктор Шеннон, цель  всей  моей  жизни  -  создать  новое
общество из этих больных, обездоленных людей. Трудно -  о,  да!  -  но  не
невозможно.  А  какие  перспективы,  доктор...  Когда  вы  закончите  свою
нынешнюю работу, я  предоставлю  в  ваше  распоряжение  поле  для  научной
деятельности невиданного размаха. Мы находимся лишь накануне разгадки  тех
заболеваний, от которых страдают наши  подопечные.  Мозг,  доктор  Шеннон,
человеческий мозг во всем его  таинственном  величии,  розоватый  и  почти
прозрачный, поблескивающий, словно дивный плод, в своих  нежных  оболочках
под черепной коробкой...  Какой  это  предмет  для  исследований...  какая
увлекательная тайна, которую предстоит раскрыть!
   В голосе его звучал восторг. С минуту мне казалось, что он  воспарит  в
совсем уж заоблачные выси, но усилием воли он сдержался.  Метнув  на  меня
быстрый взгляд и помолчав немного, он улыбнулся своей сумрачной, но  такой
обаятельной улыбкой и сказал, что я могу идти.
   - Только не налегайте чересчур на работу, доктор. Время от времени надо
все-таки давать волю и чувствам.
   Я вышел от него вконец сбитый  с  толку:  в  нашей  беседе  было  много
интересного, но она  взволновала  и  смутила  меня.  На  меня  всегда  так
действовали встречи с ним. Но сейчас я почувствовал это острее обычного.
   Я просто не мог найти себе места. В крови у меня было  такое  волнение,
что, казалось, вены сейчас лопнут. Сказал же доктор Гудолл, что надо время
от времени давать волю и чувствам.
   Хотя я без конца твердил себе, что не откликнусь на приглашение, однако
около восьми часов я все-таки постучал в дверь комнаты отдыха для сестер и
вошел: надо же найти какое-то спасение от этих  лихорадочных,  мучительных
мыслей.
   В конце длинного стола, при одном взгляде на  который  было  ясно,  что
почти весь персонал уже закончил ужин и  покинул  комнату,  сидели  сестра
Шэдд в форменном платье, мисс Пейтон, диетичка, и сестра Стенуэй,  сегодня
явно "недежурная", на что указывали синяя юбка и  белая  шелковая  блузка.
Они о чем-то тихо беседовали; первой заметила меня  сестра  Шэдд  и  сразу
выпятила грудь, словно зобатый голубь.
   - Ого, Магомет пришел к горе. - По тону, каким она произнесла это, ясно
было, что ей приятен мой приход. - Мы, конечно, очень польщены.
   Когда я подошел к столу, мисс  Пейтон,  особа  средних  лет  с  красным
лицом, кивнула мне в знак приветствия. Сестра  Стенуэй  смотрела  на  меня
спокойно и равнодушно. Я впервые видел ее без форменной одежды. Отливающая
синевой челка как-то заметнее выделялась на лбу; блузка из мягкой атласной
материи свободно лежала на ее плоской груди.
   - Вы все еще ужинаете? - спросил я.
   - Да мы и не начинали даже. - И  сестра  Шэдд  громко  расхохоталась  в
ответ на мой недоумевающий взгляд. - Впрочем, придется, пожалуй, посвятить
вас в тайну... раз уж вы попали в нашу компанию. Нам  иной  раз  надоедает
наше меню. Но жаловаться - означало бы подать дурной пример  остальным.  А
потому мы ждем, пока все кончат, потом втроем  отправляемся  на  кухню  за
ужином.
   - Ах вот оно что.
   Мой тон вызвал легкую краску  на  обветренном  лице  сестры  Шэдд.  Она
встала.
   - Если вы кому-нибудь скажете об этом хоть слово, я никогда  больше  не
стану с вами разговаривать.
   Кухня,  в  которую  вел  подземный  коридор,  находилась  в  подвальном
помещении, однако была  просторная,  прохладная,  залитая  мягким  светом,
струившимся из матовых шаров в потолке. Возле  одной  из  белых  кафельных
стен стояли в ряд старинные плиты, на  другой  красовалась  целая  батарея
медной кухонной  посуды,  а  в  третьей  было  проделано  несколько  белых
герметически закрытых дверей, которые вели  в  холодильники.  Три  квашни,
хлеборезка и машина с  большим  стальным  колесом  для  нарезания  ветчины
виднелись в глубине  комнаты,  возле  тщательно  выскобленного  стола,  на
котором стояла большая кастрюля с овсянкой, замоченной для утренней  каши.
Под белоснежными сводами тихо жужжал вентилятор.
   Мисс Пейтон сразу оживилась, очутившись в своей вотчине. Она подошла  к
холодильнику с надписью "Западное крыло женского отделения",  и,  повернув
никелированную ручку, распахнула тяжелую дверь, за которой оказался  целый
набор холодных мясных закусок, язык, ветчина, сардины в стеклянной  банке,
бланманже, желе и консервированные фрукты.
   Сестра Шэдд облизнулась.
   - До чего же я есть хочу, - сказала она.
   Всем были розданы тарелки  и  вилки,  и  начался  своеобразный  пикник.
Краешком глаза я  видел,  как  Стенуэй  с  отрешенным  и  в  то  же  время
самонадеянным видом уселась на деревянный стол, и во мне поднялось  глухое
раздражение. Она положила ногу на ногу и слегка покачивала одной  из  них,
словно похваляясь обтянутыми шелком тонкими лодыжками. Сидела она,  слегка
откинувшись назад, так что отчетливо обрисовывались линии бедер,  талии  и
груди.
   В  горле  у  меня  вдруг  пересохло.  Мной  овладело  желание   сломать
сдерживавшие меня барьеры и, подчинив ее себе, растоптать ее,  надругаться
над ней. Не обращая на нее внимания,  я  примостился  возле  сестры  Шэдд,
время от времени  наполнял  ее  тарелку  и  поддерживал  с  ней  глупейший
разговор. Однако, делая вид, будто слушаю ее,  я  исподтишка  наблюдал  за
Стенуэй, которая, покачивая на ноге тарелку с салатом, лукаво и со скрытой
иронией поглядывала на нас.
   Наконец, управившись со сладким, Шэдд с сожалением вздохнула:
   - Ну-с, всякому удовольствию приходит конец. Надо идти в эту  противную
бельевую пересчитывать белье. Сделайте мне одолжение, Пейтон, пойдемте  со
мной. Если вы мне поможете, у меня уйдет на это всего полчаса.
   Мы двинулись в обратный путь по подземному коридору; вскоре две старшие
женщины свернули к западному крылу, а мы с сестрой Стенуэй  направились  к
вестибюлю северного крыла. Там мы остановились.
   - Ну, а что дальше?
   - Я, пожалуй, пойду прогуляться, - небрежно бросила Стенуэй.
   - Я пойду с вами.
   Стенуэй пожала плечами, как бы говоря, что ей  это