о   прибежищем   для
блейрхиллской золотой молодежи. Люк  заказал  две  кружки  пива.  Потом  с
глубокомысленным видом долго смотрел на меня.
   - Теперь уже ничего не поправишь, - произнес он наконец. - Если  хотите
знать мое мнение... все кончено.
   Я стремительно нагнулся к нему.
   - Да что же случилось?
   - Такого у нас еще не бывало. Когда мамаша узнала от мисс Дири - насчет
вас, конечно, - она очень расстроилась и без лишнего  шума  увела  к  себе
Джин, а та подняла рев на весь дом. Тут отец пришел домой  к  чаю,  и  они
долго совещались. Затем мамаша отправилась за Малкольмом, а отец  поднялся
к Джин и молился с ней добрый час. Даже в кухне и то слышно было, как  она
рыдала: казалось, у нее сейчас разорвется сердце. Но когда они сошли вниз,
она уже не плакала. Она была очень бледная, но спокойная. Они ее  уломали,
понимаете?
   - Что значит "уломали". Люк?
   - Должно быть, взяли с нее обещание, что  она  никогда  больше  вас  не
увидит.
   Прошла целая минута, прежде чем до меня дошел смысл его слов, но  в  то
же время я был глубоко убежден, что он  сказал  правду.  Хотя  в  наш  век
прогресса трудно этому поверить, но в семье Джин царил непреложный  закон,
восходивший еще к временам Ветхого  завета,  когда  сыны  Галаада  и  Хета
бродили по полям Моава, пасли стада, всецело подчиняясь воле  старейшин  и
слепо веря в бога.
   Как раз таким старейшиной в своей семье и был Дэниел Лоу.  Он  все  еще
жил по книге Царств, книге Чисел и  Второзаконию.  И  среди  грохота  века
машин,  оглушающего  рева  джазов  и  соблазнительного  мерцания  кино  он
вырастил детей в этой традиции,  держа  их  в  повиновении  не  с  помощью
страха, ибо он не был тираном, а с умеренной  твердостью  руководя  ими  и
неуклонно воздействуя на них прежде всего своей глубокой  верой,  примером
всей своей честной жизни. Обычное,  слегка  ироническое  представление  об
евангелисте, проповедующем на уличных углах, было столь же  неприменимо  к
Дэниелу Лоу, как, скажем, сравнение чахлого ростка со стройным  дубом.  Он
не принадлежал к числу тех, кто робко предлагает душеспасительные  брошюры
прохожим или гнусавым голосом затягивает псалмы. Это был настоящий апостол
Павел, смелый и справедливый, который, одним гневным взглядом усмирив змия
зла, способен был затем раздавить его под пятой. Были у него,  конечно,  и
недостатки, которые вытекали из  самих  его  добродетелей.  Взор  его  был
тверд, но смотрел он только прямо перед собой. Компромисс  был  недоступен
ему, и все предметы казались либо черными,  либо  белыми.  Вне  сверкающей
орбиты его веры существовала лишь тьма, полная соблазнов для  избранников,
где на каждом шагу, будто корни в дремучей чаще, разбросаны силки  Сатаны.
Терпимость он считал непозволительной слабостью - этого слова он просто не
понимал. Если человек не принадлежал к числу "спасенных", то - увы!  -  он
был проклят навеки. Вот это-то  и  удерживало  его  дочь  многие  годы  на
тернистом пути, уберегало ее от скверны танцев,  игр  в  карты  и  театра,
ограничивало  выбор  ее  чтения   "Благими   деяниями"   и   "Продвижением
паломничества", и сейчас молитва и  отцовская  воля  заставили  ее  сквозь
слезы дать обещание отказаться от своего недостойного воздыхателя.
   Все это промелькнуло в моем сознании, пока  я  сидел  напротив  Люка  в
сыром зале захудалой пивной, и, хотя от этих  мыслей  у  меня  загудело  в
голове, точно я с разбегу ударился о каменную стену, хотя  я  был  глубоко
обижен на Джин за ее предательство, - я не мог, просто не  мог  отказаться
от нее.
   - Люк, - взволнованно сказал я, - ты должен мне помочь.
   - Чем? - с явной неохотой спросил он.
   - Я просто  должен  увидеть  твою  сестру!  -  в  бесконечном  отчаянии
воскликнул я.
   Он молчал. Вытерев губы запачканным в муке рукавом, он с  сочувственной
улыбкой посмотрел на меня.
   - Ты же знаешь, что можешь это сделать, - продолжал я. - Я подожду тебя
здесь, а ты сбегай домой и попроси Джин выйти ко мне.
   Все так же спокойно он с сожалением покачал головой.
   - Джин нет дома. Она уехала.
   Я молча уставился на него, а он неторопливо разъяснил мне:
   - Сразу видно, что вы не знаете отца.  Ее  вчера  вечером  отправили  к
нашей тетушке Элизабет в Бетнал-Грин. Она будет жить там четыре  месяца  и
заниматься, а потом приедет сюда держать экзамены. - Он помолчал. - Миссис
Рассел, нашей тетушке, даны инструкции вскрывать все ее письма.
   Бетнал-Грин, предместье Лондона, до которого отсюда более трехсот миль,
- да разве туда сможет добраться этот злодей Шеннон!  И  никаких  писем  -
запрещено! Ох,  этот  мудрый,  изобретательный  Дэниел!  Настоящий  пророк
Даниил в Судный день. Я замер, глаза моя - как назло - были полны слез.
   Молчание длилось долго; я очнулся от задумчивости, услышав голос  Люка,
который, желая утешить меня, спросил:
   - Не хотите ли еще пивка?
   Я поднял голову.
   - Нет, спасибо. Люк. - Во всяком  случае,  хоть  он-то  доброжелательно
относится ко мне. - Да, кстати, я должен вернуть тебе мотоцикл.
   - Можете не спешить.
   - Да нет, он ведь тебе нужен. - Я видел, что Люк отнекивается только из
вежливости. - Он на полянке за вашим домом. Я очень осторожно обращался  с
ним. Вот ключ.
   Он без дальнейших возражений взял ключ, мы поднялись и вышли. На  улице
он огляделся по сторонам и с грустным видом, но дружески пожал мне руку. Я
направился на вокзал.
   Дождь разошелся вовсю: вода стекала по желобам, мостила грязью улицы, и
все вокруг казалось бесконечно серым и унылым.
   "О господи, - с внезапно пробудившейся болью  подумал  я,  -  почему  я
здесь,  в  этом  мрачном,  заброшенном  городишке?  Как  бы  мне  хотелось
очутиться  сейчас  где-нибудь   под   ярким   солнцем,   вдали   от   всех
неприятностей, неуверенности и бесконечной  борьбы!  Плыть  бы  сейчас  на
ладье вниз по Нилу или любоваться голубым Тирренским морем с  ярко-зеленых
холмов Сорренто.  А  впрочем,  к  черту  все  эти  красоты  -  разве  есть
что-нибудь лучше туманного, мрачного Бетнал-Грина!"
   Но я знал, что там я никак не могу очутиться.



8

   После этого все  беды  сразу  обрушились  на  меня...  Но  я  попытаюсь
спокойно и по порядку рассказать о том, что произошло. Я  не  намерен  без
конца говорить о своем душевном состоянии. Оно было ничуть не лучше погоды
с ее непрекращающимися дождями и резкими штормовыми ветрами, от которых  с
деревьев слетали еще зеленые листья и целые ветки, образовывавшие на аллее
мокрый настил.
   Работы у нас в больнице было сейчас по горло, особенно много  прибывало
больных  дифтерией,  эпидемия  которой  разразилась   в   западной   части
Уинтоншира. Я сам в  свое  время  переболел  этой  болезнью  и,  очевидно,
поэтому жалел поступавших к нам детей.  До  сих  пор  мы  могли  гордиться
результатами: ни одного смертного случая, и мисс Траджен  с  гордым  видом
расхаживала по  больнице,  точно  это  являлось  ее  личной  заслугой.  И,
возможно, так оно и было; я все  больше  и  больше  преклонялся  перед  ее
деловой сметкой и в душе невольно начал восхищаться  этой  добросовестной,
умной,  неутомимой  боевой  лошадкой,  чьи  скрытые  достоинства   намного
превосходили те менее привлекательные качества, которые сразу бросались  в
глаза. Но я предусмотрительно не сообщал ей об этом. Вообще я  не  склонен
был к разговорам, а если и говорил, то одни грубости.
   И вот вечером третьего ноября - эта роковая дата навеки запечатлелась в
моей памяти - я, еле волоча ноги, понуро вернулся из изолятора  к  себе  и
бросился в кресло.
   Я не просидел и десяти минут, как услышал  настойчивый  звонок.  Звонил
телефон у моей кровати - еле слышно, так как, уходя из изолятора, я  забыл
переключить рычажок. Я прошел в спальню и устало поднял трубку.
   - Алло.
   - Алло! Это доктор? Какое счастье, что я тебя поймал. -  Даже  несмотря
на плохую слышимость, я уловил в голосе облегчение. - Это  говорит  Дьюти,
Алекс Дьюти из Дрима. Доктор...  Роберт...  Ты  должен  кое-что  для  меня
сделать.
   И, прежде чем я успел что-либо сказать, он продолжал:
   - Это насчет нашего Сима. Он уже неделю болен дифтерией. И ему  все  не
легче. Я хочу привезти его к вам в больницу.
   Я ни минуты не колебался.  Хотя  больница  была  переполнена  и  Алекс,
живший за пределами нашего графства, вообще не мог претендовать на  место,
мне и в голову не пришло отказать ему.
   - Хорошо. Пусть доктор напишет справку, и я с утра пришлю за ним скорую
помощь.
   - Нет, нет, - поспешно возразил он. - Мальчонка совсем плох, Роберт.  Я
уже вызвал машину - она стоит у дверей, и мы завернули  его  в  одеяла.  Я
хочу привезти его сейчас же.
   Я не был убежден, что  поступаю  правильно,  соглашаясь  в  обход  всех
правил сразу принять больного. Однако я был  слишком  привязан  к  Алексу,
чтобы не пойти ради него на такой риск.
   - Тогда приезжайте. Дорога займет у вас около часа. Смотрите только  не
простудите его.
   - Хорошо. И спасибо, дружище... спасибо.
   Я положил трубку и, выйдя в коридор, пошел в комнату начальницы. Однако
свет у нее уже был погашен, и мне пришлось прибегнуть к звонку  и  вызвать
ночную дежурную -  сестру  Пик.  Когда  она  вышла  ко  мне,  я  велел  ей
приготовить койку в боковой комнате отделения  "Б",  маленькой  и  уютной,
куда обычно помещали частных пациентов, -  сейчас  это  было  единственное
свободное место. Затем я сел и стал ждать.
   Бодрствовать мне пришлось недолго.  Около  полуночи  к  главному  входу
подъехало закрытое такси, и, когда,  с  трудом  преодолевая  сопротивление
ветра и сильного ливня, я открыл дверь, из машины  вышел  Алекс,  неся  на
руках укутанного в одеяла сынишку. Я провел его в приемный покой.  Лицо  у
него было бледное, осунувшееся.
   Положив мальчика на диван и предоставив его заботам сестры Пик, которая
тотчас принялась раздевать больного для осмотра, Алекс вытер  лоб  тыльной
стороной руки и молча отошел в уголок, посматривая  на  меня  растерянным,
страдальческим взглядом.
   - Зачем же так волноваться? Когда Сим заболел?
   - В начале недели.
   - Ему вводили противодифтерийную сыворотку?
   - Два раза. Но это почти не помогло. - Дьюти заговорил  быстрее.  -  Уж
очень глубоко у него в горле нарывы. Когда мы увидели, что  ему  с  каждой
минутой все хуже, я схватил его и  повез  сюда.  Мы  верим  в  тебя,  Роб.
Посмотри его, ради бога.
   - Хорошо, хорошо. Только не волнуйся.
   Я повернулся к дивану, и напускное спокойствие, с каким я держался ради
Дьюти, тотчас исчезло. При виде  помертвевшего  ребенка,  который,  закрыв
глаза и стиснув кулачки,  боролся  за  каждый  вздох,  у  меня  болезненно
сжалось сердце. Молча приступил я к осмотру. Температура у него была  38o,
а пульс настолько слабый, что почти не прощупывался. Я даже и  не  пытался
определить ритм дыхания. Плотная желтая пленка покрывала заднюю стенку его
носоглотки  и  угрожающе  спускалась  в  гортань.  Ребенок  явно   доживал
последние минуты - он умирал.
   Я взглянул на Дьюти, который в безмерном волнении  молча  стоял  рядом,
пытаясь прочесть на моем лице приговор; и, хотя мне было  бесконечно  жаль
его, я вдруг обозлился за  то,  что  он  поставил  меня  в  такое  трудное
положение.
   - Ни в коем случае нельзя было  везти  его.  Состояние  у  него  крайне
тяжелое.
   Дьюти мучительно глотнул.
   - Что же это с ним?
   - Ларингальная дифтерия. Пленка затянула дыхательные пути...  и  мешает
ему дышать.
   - Неужели ничего нельзя сделать?
   - Необходима трахеотомия... и немедленно. Но  здесь  мы  это  не  можем
сделать. У нас нет операционной нет нужных условий. Его  давно  надо  было
отвезти в  какую-нибудь  крупную  городскую  инфекционную  больницу.  -  Я
направился к  телефону.  -  Я  сейчас  позвоню  в  больницу  Александры  и
договорюсь, чтоб его немедленно приняли.
   Я начал набирать номер неотложной помощи, как вдруг ребенок захрипел, -
этот тоненький жалобный звук, отдаваясь в комнате, резанул мне ухо.
   Алекс потянул меня за рукав.
   - Да нам ни за что не довезти его  до  другой  больницы.  И  сюда-то  с
трудом добрались. Уж ты сам сделай, что нужно.
   - Я не могу. Это должен делать опытный хирург.
   - Да нет же, сделай, пожалуйста, сделай.
   Я стоял с трубкой в руке и в испуге, словно идиот,  беспомощно  смотрел
на него. Как я уже говорил выше, у меня почти  не  было  опыта  в  области
практической медицины и я никогда в жизни  не  делал  серьезной  операции.
Воспарив в заоблачные выси чистой  науки,  я  всегда  презирал  суетливого
медика-практика, который в случае нужды  берется  за  что  угодно.  Однако
здесь дело не терпело отлагательства,  это  было  ясно.  Более  того,  все
решали даже не часы, а минуты: я понял сейчас, что, если  не  возьмусь  за
операцию и отправлю ребенка в больницу Александры, он ни за что не  доедет
туда живым. И, почувствовав всю глубину  своей  беспомощности,  я  в  душе
застонал.
   - Разбудите начальницу, - повернулся я к сестре  Пик.  -  И  немедленно
положите больного в боковую палату.
   Шесть минут спустя мы все стояли в палате - мисс Траджен, сестра Пик  и
я - вокруг обычного  соснового  стола,  на  котором  в  чистой  больничной
рубашке, задыхаясь, без сознания лежал мальчик. Кроме  этого  прерывистого
дыхания, в тесной комнатке не слышно было  ни  звука.  Я  закатал  рукава,
поспешно вымыл руки в карболовом растворе, и вдруг  на  меня  напал  такой
смертельный страх, что я инстинктивно - даже  самому  трудно  поверить!  -
взглянул на начальницу, ища у нее поддержки.
   Она держалась удивительно спокойно, бесстрастно, деловито  и,  хотя  ее
подняли среди  ночи  с  постели  и  заставили  наспех  одеться,  выглядела
аккуратной и подтянутой. Даже ее крахмальная наколка так ладно  сидела  на
голове, что ни один волосок  не  выбивался.  Несмотря  на  нашу  ссору,  я
невольно почувствовал восхищение и зависть  при  виде  ее.  Она  прекрасно
знала свое дело и обладала удивительной смелостью.
   - Вы будете применять анестезию? - тихо спросила она меня.
   Я покачал головой.  При  таком  дыхании  это  было  просто  невозможно.
Болезнь слишком далеко зашла.
   - Прекрасно, - весело сказала мисс Траджен. - В  таком  случае  я  буду
держать голову и руки. Вы, сестра Пик, возьмите его за ноги.
   Сказав это, она протянула мне ланцет, лежавший на белоснежной  марле  в
эмалированном лотке, и, решительно став в конце  стола,  крепко  обхватила
Сима за плечи. Ночная сестра неумело зажала колени мальчика.
   Хотя длилось это, конечно, не более минуты, мне казалось, что  я  стоял
так целую вечность, неловко держа нож в одеревеневшей руке.
   - Мы готовы, доктор, - вернула меня к действительности начальница, и  в
ее твердом тоне - хотите верьте, хотите нет - снова прозвучало ободрение.
   Я глубоко вздохнул, стиснул зубы и, натянув кожу, сделал надрез на  шее
ребенка. Кровь хлынула, густая и темная, заливая рану.  Я  протампонировал
ее еще и еще раз, потом надрезал глубже. Сим был без сознания и, я уверен,
ничего не чувствовал, однако  при  каждом  моем  прикосновении  слабенькое
тельце его корчилось и извивалось на столе. В то же время  он  то  и  дело
судорожно приподнимался в мучительной борьбе за каждый  глоток  воздуха  -
совсем  как  рыба,  выброшенная  на  сушу.  Эти  внезапные  непредвиденные
движения значительно осложняли мою работу. Я попытался ввести в  отверстие
ретрактор. Он вошел, но тут же выпал и с грохотом полетел на  пол.  Тотчас
хлынула густая кровь - она не  била  яркой  струйкой,  которую  я  мог  бы
остановить, а текла медленно, как патока,  заволакивая  рану.  Действовать
скальпелем было нельзя: слишком близко находились крупные  шейные  сосуды.
Одно неверное движение - и я мог  перерезать  яремную  вену.  Я  попытался
указательным пальцем раздвинуть ткани, но безуспешно: я никак не мог найти
трахею. Если я быстро не найду ее, Симу - конец. Он весь  почернел  и  еще
отчаяннее ловил воздух, втягивая в себя все ребра, так что  его  маленькая
грудка совсем запала, но эти судорожные вздохи становились  все  слабее  и
реже. Они перемежались длинными промежутками, когда  он  вовсе  не  дышал.
Тельце его уже похолодело и стало липким.
   Крупные капли пота выступили у  меня  на  лбу.  Мне  было  нехорошо,  и
казалось, я вот-вот лишусь сознания. Не мог  я  найти  дыхательное  горло,
просто не мог, а ребенок почти  умирал.  О  боже,  помоги  мне  найти  эту
трахею!
   - Нет пульса, доктор. - Это с мягкой укоризной  проблеяла  сестра  Пик,
которая время от времени касалась запястья  мальчика.  Однако  начальница,
по-прежнему стоявшая у стола, продолжала хранить молчание.
   Не знаю, что на меня нашло, но  с  отвагой  отчаяния  я  вдруг  схватил
скальпель и глубоко всадил его.  И  тут,  словно  по  волшебству,  в  ране
показалась тоненькая,  белая  и  блестящая,  точно  серебристый  тростник,
трахея - предмет моих слепых и безумных поисков. Теперь уже из моей  груди
вырвался тяжкий судорожный вздох, и, мотнув головой, чтобы пот не  заливал
глаза, я надрезал трахею. В ту же секунду воздух со свистом ворвался  туда
- благословенный поток его  наполнил  сжатые,  задыхавшиеся  легкие.  Раз,
другой изголодавшаяся грудка глубоко вздохнула, до предела вбирая  в  себя
воздух. Потом еще и  еще,  наслаждаясь  наступившим  облегчением,  Сначала
еле-еле, а затем все глубже умирающий ребенок равномерно  задышал.  Тельце
его утратило  сероватый  оттенок,  синие  губки  порозовели,  он  перестал
бороться за каждый вздох.
   Быстро, дрожащими пальцами, я  ввел  в  рану  двойную  трахеотомическую
трубку, наложил  швы  в  нескольких  кровоточащих  местах,  зашил  рану  и
забинтовал таким  образом,  чтобы  узкое  металлическое  отверстие  трубки
выступало  наружу.  Колени  у  меня  подкашивались,  сердце  готово   было
выскочить из груди, но хуже всего было то, что  мне  приходилось  скрывать
свое волнение. Я  безвольно  стоял  у  стола,  мокрый  и  растрепанный,  с
окровавленными руками, пока начальница умело переносила Сима  на  койку  в
боковой палате, - там она обложила его бутылками с горячей водой и  высоко
взбила подушки.
   - Вот так, - изрекла наконец мисс Траджен. - Теперь ему  будет  хорошо.
Этот больной поручается вам, сестра, будете особо следить за ним всю ночь.
   И, повернувшись к выходу, она кинула на меня взгляд, в котором не  было
одобрения, но не было и укоризны, - казалось, она  хотела  сказать;  "Дело
было рискованное, но вы вышли из положения лучше, чем можно было ожидать".
Мнения наши впервые совпали.
   Даже после ухода начальницы я никак  не  мог  заставить  себя  сойти  с
места. Сестра Пик придвинула стул  к  койке  и  поставила  рядом  лоток  с
тампонами, чтобы снимать с отверстия  трубки  появлявшиеся  там  время  от
времени гнойные пленки; я стоял позади нее и  смотрел  на  мальчика  -  он
отдыхал, на щеках его  уже  появился  румянец.  От  усталости  его  начало
клонить ко сну, но вдруг он на миг открыл глазки, и по  какой-то  странной
случайности взгляд его встретился с моим. На секунду  он  улыбнулся  -  во
всяком случае, губки его слегка  приоткрылись,  как  бы  в  улыбке.  Потом
сомкнулись, и он заснул.
   Ничто не могло меня тронуть сильнее этой робкой детской улыбки. Большей
награды я и желать не мог.
   - Я пошел, сестра, - кратко бросил я. - Вы знаете, что нужно делать?
   - О да, доктор.
   Только выйдя на  улицу,  где  ярко  и  весело  поблескивали  звезды,  я
вспомнил про Алекса Дьюти, ждавшего в приемной, и мысль о том, что я  могу
положить конец его тревоге, побудила меня ускорить шаги. Да, он  сидел  на
том же месте, где я оставил его, напротив двери, выпрямившись  на  жестком
стуле и сжимая в руке холодную пустую  трубку,  -  казалось,  он  даже  не
шелохнулся с тех пор, как мы ушли. Когда я вошел, он напрягся еще  больше,
потом встал и молча шагнул ко мне - в глазах его был вопрос, который он не
в силах был задать.
   - Все в порядке.
   Мускулы его