ается. Поезд  тронулся,  и
мисс Джин Лоу пошла рядом с моим окошком.
   - Надеюсь, вы остались довольны своей поездкой,  мистер  Шеннон.  Мы-то
все очень довольны, я знаю, что очень.
   В купе, кроме меня, никого не было, и я забился  в  угол:  я  устал  от
этого  чрезмерного  радушия  и  сейчас  попытался  проанализировать   свои
впечатления. По правде говоря,  знакомство  с  этим  простым  трудолюбивым
семейством преисполнило  меня  сильнейшим  отвращением  к  себе.  Какой  я
ничтожный и жалкий! Вообще говоря, я даже почему-то казался себе настоящим
подлецом.
   Внезапно перед моим мысленным взором всплыло лицо Джин Лоу,  когда  она
сидела, потупившись, рядом со мной в Верхнем парке и вдруг,  как  девочка,
залилась краской. Я не слишком был избалован женским вниманием  и  в  этом
отношении был лишен самомнения. Но  сейчас  некая  мысль,  словно  стрела,
пронзила меня. Я вздрогнул и, потрясенный, выпрямился.
   - Нет! - громко воскликнул я в пустом вагоне. - Не могла же  она...  не
может... Это нелепо!



6

   Наступил февраль с сильными морозами и холодными,  ясными,  сверкающими
днями, будоражившими кровь. Прошло больше месяца с тех пор, как я  всецело
отдался своей работе. И жизнь казалась мне поистине прекрасной.
   Ломекс и Спенс, естественно, знали о моей деятельности, но Смит, хотя я
время от времени и  подмечал,  как  он  посматривает  на  меня,  покусывая
кончики косматых усов, не мог догадаться, чем  я  занят.  С  тех  пор  как
профессор  Ашер  уехал,  он  проводил  большую  часть  дня  в   баре   при
"Университетском гербе".
   Дело, за которое я  взялся,  было  нелегким.  Не  думайте,  что  работа
исследователя проходит в дивном поэтическом экстазе, - прежде чем  увидишь
просвет, надо пройти немало лабиринтов и, подобно Сизифу, без конца катить
в гору камень.
   Однако, перепробовав множество растворов и признав все их негодными для
моей цели, я, наконец, вырастил на пептоновском бульоне такую культуру  из
дримовских  проб,  которая,  по  моим  расчетам,   содержала   возбудитель
эпидемической болезни. Я глядел на  нежные  желтоватые  волокна,  которые,
сплетаясь в шафрановые нити,  росли  и  набухали  в  светлом,  как  топаз,
растворе,  словно  распускающийся  крокус,  а  мне   казались   неизмеримо
прекраснее самого редкого цветка, - и сердце мое колотилось  от  волнения.
Это была неведомая мне культура,  обещавшая  нечто  новое  и  необычное  и
подкреплявшая шаткое здание моих надежд.
   По мере того как в моем распоряжении оставалось все меньше  времени,  я
удваивал усилия, стремясь путем отбора вывести  чистую  и  стойкую  породу
драгоценной бациллы. У меня был ключ от боковой двери, через которую я мог
попасть в здание, когда все уйдут. Поужинав в пансионе  барышень  Дири,  я
возвращался в лабораторию и, связанный  с  внешним  миром  лишь  тоненькой
ниточкой сознания, погружался, словно пловец, сделавший затяжной прыжок  в
прохладную, озаренную зеленоватым светом лампы  тишину,  пока  гулкий  бой
часов не  прокатывался  по  пустынной  территории  университета,  возвещая
полночь. Это было самое продуктивное время суток.
   Я был уверен, что сумею в основном завершить  свою  работу  к  субботе,
которая приходилась на 1 февраля, и в тот  же  вечер  уничтожу  все  следы
проведенных мной опытов. Все было рассчитано до мелочей, как  в  тщательно
подогнанной мозаике: профессор Ашер сообщал в своем письме, что вернется в
понедельник, 3-го, - к его прибытию я уже буду сидеть за  своим  столом  и
делать его работу.
   Наступила последняя неделя, и в  среду  вечером,  вскоре  после  девяти
часов, я наконец решил, что культура созрела для исследования; я  подцепил
ее платиновым крючочком и нанес  на  предметное  стекло.  Настал  решающий
момент. Затаив дыхание, я вставил стекло под линзу микроскопа  и  невольно
вскрикнул, когда на ярко освещенном фоне вдруг появились темные червячки.
   Все поле было усеяно крошечными, похожими  на  запятые  бациллами  -  я
никогда еще не видел таких.
   Долгое время я сидел не двигаясь, глядя на мою находку, - от радостного
возбуждения у меня слегка кружилась голова. Наконец, взяв себя в  руки,  я
открыл блокнот  и  с  присущей  ученым  методичностью  принялся  описывать
организм, который, исходя из его очертаний, я условно назвал бациллой "С".
Так прошло минут пятнадцать, как вдруг внимание мое  привлек  сноп  света,
упавший в комнату через стекло  над  дверью.  Несколько  секунд  спустя  я
услышал шаги в коридоре, дверь распахнулась,  и,  похолодев  от  ужаса,  я
увидел профессора Ашера, входившего в лабораторию. Он был в сером  костюме
и наброшенном на плечи темном суконном  плаще  с  капюшоном;  его  бледное
жесткое лицо  еще  было  покрыто  дорожной  пылью.  В  первую  минуту  мне
показалось, что он мне привиделся. Потом я сообразил, что это в самом деле
профессор и что явился он прямо с поезда.
   - Добрый вечер, Шеннон. - Он неторопливо, размеренным шагом приближался
ко мне. - Все еще сидите?
   Не веря собственным глазам, я смотрел на него поверх колб с  культурой.
А он глядел на них.
   - Я вижу, вы усиленно трудитесь. Что это такое?
   Застигнутый врасплох, я растерялся и молчал. Почему, почему он  приехал
раньше времени?
   И вдруг позади профессора Ашера я увидел эту зловещую птицу - Смита: он
был без белого халата, в плохо сшитом  костюме  и,  вытянув  длинную  шею,
смотрел на меня своими глубоко  запавшими  глазами.  Тогда  я  понял,  что
придется сказать все.
   По мере того как я говорил, запинаясь  и  в  то  же  время  ревниво  не
раскрывая своего  замысла  до  конца,  Ашер  становился  все  надменнее  и
суровее. А когда я кончил, лицо его приняло и вовсе ледяное выражение.
   - Должен ли я понять, что вы намеренно отложили мою работу ради своей?
   - Я возьмусь за расчеты на той неделе.
   - А сколько вы сделали за время моего отсутствия?
   Я помедлил.
   - Ничего.
   Его узкое лицо под налетом сажи посерело от ярости.
   - Я ведь специально выражал вам свое пожелание, чтобы доклад был  готов
к концу месяца... для профессора Харрингтона... который оказал  мне  такое
гостеприимство... это мой  давний  друг  и  коллега.  И  вот  не  успел  я
уехать... - Он слегка запнулся. - Почему, почему вы так поступили?
   Я   пристально   разглядывал   подкладку   его   капюшона.   Она   была
темно-зеленая, шелковая.
   - Я должен был разгадать эту загадку...
   - В самом деле! - У него даже нос  побелел.  -  Вот  что,  сэр,  хватит
препираться. Вы немедленно бросите эту работу.
   Я почувствовал, как у меня дрогнуло сердце,  но  усилием  воли  сдержал
расходившиеся нервы.
   - Мое положение на кафедре все-таки  дает  мне  право  голоса  в  таких
вопросах.
   - Но я профессор кафедры экспериментальной патологии, и последнее слово
принадлежит мне.
   Меня нелегко было вывести из себя, по натуре я был человек  застенчивый
и смирный и искренне верил в людскую снисходительность, в святое  правило:
"Живи и жить давай другим", но сейчас красный туман поплыл  у  меня  перед
глазами.
   - Я не могу бросить эту работу. Я считаю  ее  куда  более  важной,  чем
опыты с опсонином.
   Слышно было, как стоявший позади Смит вдруг глотнул слюну,  его  острый
кадык задвигался, словно он смаковал лакомый  кусок.  Ашер  выпрямился  во
весь рост, губы его стали тонкими, как проволока.
   - Вы на редкость наглый  человек,  Шеннон.  Ваши  дурные  манеры,  ваша
одежда, совершенно непристойная для ученого, занимающего такое  положение,
возмутительная непочтительность, какую вы проявляете ко мне, - все говорит
об этом. Я же привык иметь дело с джентльменами. До сих пор мне  казалось,
что при должном руководстве вы можете далеко пойти, и только потому я  был
к вам снисходителен. Однако, раз вам угодно вести себя по-хамски, мы будем
действовать иначе. Если к понедельнику вы в письменном виде не  извинитесь
за это поистине непростительное поведение, я попрошу вас покинуть кафедру.
   Последовало мертвое молчание.
   Выждав некоторое время, Ашер вынул платок и вытер губы. Он увидел,  что
справился со мной, и тогда, по обыкновению, вспомнил о собственной выгоде:
   - Серьезно, Шеннон, ради вашего же блага советую вам взять себя в руки.
Несмотря на все, что случилось, мне бы не хотелось расставаться с вами.  А
сейчас прошу меня извинить: я еще не был дома.
   И взмахнув, как  матадор,  своим  плащом,  он  повернулся  и  вышел  из
комнаты. После его ухода  Смит  постоял  еще  с  минуту,  потом,  тихонько
насвистывая в свои косматые усы, направился к раковине Спенса и  стал  там
что-то прибирать.
   Он, конечно, ждал, что я заговорю, и я, как дурак, попался в ловушку.
   - Ну-с, - с горечью заметил я, - вы, должно быть, считаете, что изрядно
мне напакостили?
   - Вы ведь  слышали,  что  сказал  шеф,  сэр.  Я  обязан  выполнять  его
приказания. У меня тоже есть свои обязанности.
   Я знал, что это сущее лицемерие. Истина же заключалась в  том,  что  по
каким-то  непонятным  причинам  Смит  в  душе  питал  ко  мне  смертельную
неприязнь. Бедный юноша, такой же, как я, он в свое время  тоже  стремился
достичь  в  науке  высочайших  вершин.  И  теперь,  измученный  неудачник,
снедаемый завистью, он не мог смириться с тем, что мне, возможно,  удастся
преуспеть там, где он потерпел поражение.
   - Я же не виноват, сэр. - И, протирая  щеткой  раковину,  он  вызывающе
ухмыльнулся: - Я только выполнил свой долг.
   - С чем вас и поздравляю.
   Я  убрал  пробирки  с  культурами,  передвинул  рычажок  регулятора   в
термостате на нужную температуру,  а  он  в  это  время  искоса,  каким-то
странным взглядом наблюдал за мной. Затем я взял кепку и вышел.
   Бесконечно  раздосадованный  и  злой,   спускался   я   в   темноте   с
Феннер-хилла.
   На перекрестке, у  стыка  Пардайк-роуд  и  Керкхед-Террас,  я  зашел  в
трактир и,  чтобы  хоть  немного  прийти  в  себя,  заказал  стакан  кофе.
Взобравшись на высокий стул и положив локти на стойку, я потягивал  густой
темный напиток; вокруг кипела вечерняя жизнь бедного квартала: у трактиров
и лавчонок торговцев жареной рыбой толпились завсегдатаи; лотошники,  стоя
под керосиновыми фонарями, предлагали свой товар;  медленно  прогуливались
женщины; среди повозок и экипажей сновали мальчишки-газетчики,  выкрикивая
последние новости, - но я был глух и слеп ко всему.
   Через некоторое время легкий удар  зонтиком  по  плечу  вывел  меня  из
задумчивости, и, обернувшись, я увидел "Бэби",  -  он  стоял  подле  меня,
расплывшись в улыбке, преисполненный доброжелательства и  любви  ко  всему
роду человеческому.
   - Добрый вечер, сэр.
   Я хмуро поглядел на него, но он  придвинул  к  стойке  стул  и,  пыхтя,
взгромоздил на него свои рыхлые телеса.
   -  Какая  счастливая  встреча!  Я  был  в  "Альгамбре"  -  второсортное
заведение, конечно, но уж очень весело. - Он постучал зонтиком по  стойке,
чтобы привлечь внимание официанта. - Кофе, пожалуйста, и побольше  сахару.
И еще  хорошую  порцию  фруктового  торта.  Только  выберите,  пожалуйста,
кусочек получше.
   Я повернулся к нему спиной. Но отвязаться от Чаттерджи было невозможно:
шумно прихлебывая кофе и то и дело хихикая, он непременно решил поделиться
со мной впечатлениями от проведенного вечера, в которых немалое место было
уделено знаменитому шотландскому комику сэру Гарри Лаудеру.
   - Хи-хи-хи... Чего только этот шустрый дворянчик не выкидывал... Я  так
хохотал, что чуть с балкона не свалился:  я  ведь  сидел  в  первом  ряду.
Должен вам сказать, сэр, я до  того  влюблен  в  шотландскую  музыку,  что
непременно  желаю  научиться  играть  на   волынке.   Вы   не   могли   бы
порекомендовать мне преподавателя, сэр?
   - Да оставьте вы меня, ради бога, в покое!
   - Нет,  вы  только  подумайте,  сэр,  какое  удовольствие  получат  мои
калькуттские  друзья,  когда,  вернувшись  с  дипломом,  я  надену  юбочку
шотландского горца и буду исполнять им шотландские песни! - И,  размахивая
в такт  пухлым  пальцем,  он  высоким  фальцетом  затянул:  -  Ай-яй-яй...
ля-ля-ля... с девушкой пойду... к милому Клайду... Солнышко зайдет...  мне
радость принесет... по сумеречным далям... по сумеречным далям бродить  мы
не устанем. Извините меня, доктор Роберт Шеннон, но что все-таки  означает
слово "сумеречным"? Очевидно, это что-то вроде леса, чащи, ущелья или  еще
какого-нибудь укромного места, где можно заниматься  любовью?  Хи-хи-хи...
Правильно я угадал, сэр?
   Я порылся в кармане, вынул монету, положил ее на  стойку  в  уплату  за
выпитый кофе и резко поднялся с места.
   - Подождите-ка, подождите, подождите, доктор  Роберт  Шеннон.  -  И  он
попытался задержать меня, зацепив рукояткой зонтика. -  Догадайтесь,  сэр.
Кого бы, вы думали, я видел сегодня в театре - ведь я  сидел  на  балконе.
Двух ваших друзей - доктора Адриена Ломекса и супругу доктора Спенса;  они
сидели вместе внизу и очень веселились. Да не уходите же,  сэр,  я  сейчас
пойду с вами.
   Но я уже выскочил из трактира. Мной владел страх, погнавший  меня  чуть
не бегом назад, на кафедру.
   "Я обязан выполнять его приказания..."
   Пока я торопливо шагал обратно, мне вспомнилось, каким не  предвещавшим
ничего хорошего блеском загорелись глаза лаборанта, когда я уходил.
   Здание кафедры, когда  я  подошел  к  нему,  было  погружено  в  полную
темноту. Я поспешно открыл боковую дверь и вошел в лабораторию.  Не  успев
переступить порог, я сразу почувствовал, что чего-то не хватает: не слышно
успокоительного гудения инкубатора. Сердце у меня упало;  я  включил  свет
над своим столом и открыл инкубатор. Теперь уже сомнений  быть  не  могло.
Смит вылил мои культуры: в штативе стояли пустые пробирки, и  целый  месяц
напряженнейшей работы пропал зря.



7

   На следующее утро я не пошел в университет, а направился после завтрака
на Парковую сторону, где  на  тихой  и  неприметной  улочке,  выходящей  к
Келвингровским садам, поселился, уйдя на покой, профессор  Чэллис.  Я  был
убежден, что получу совет и помощь у этого доброго  старика,  который  так
часто поддерживал меня в прошлом. Когда  я  позвонил,  дверь  мне  открыла
Беатрис, его  замужняя  дочь  -  приятная  молодая  женщина  в  кокетливом
ситцевом домашнем платье;  из-за  ее  юбки  выглядывали  две  востроглазые
девчушки.
   - Извините, что я потревожил вас  так  рано,  Беатрис.  Могу  я  видеть
профессора?
   - Но, Роберт, -  воскликнула  она  своим  грудным  голосом  и  невольно
улыбнулась, взглянув на мое встревоженное лицо, - разве вы не  знаете?  Он
же в отъезде.
   Должно быть, разочарование мое  было  слишком  явным,  потому  что  она
тотчас перешла на серьезный тон и принялась объяснять, что  друзья  увезли
ее отца, который жестоко страдал от  артрита,  в  Египет  для  поправления
здоровья. Его не будет всю зиму.
   - Не зайдете ли на минутку, - любезно добавила она. - Мы с  детьми  как
раз завтракаем, я могу вас угостить горячим какао с бисквитом.
   - Нет, спасибо, Беатрис. - И я попытался на прощанье изобразить улыбку.
   Большую часть дня, серого и облачного, я бесцельно  бродил  по  городу,
глядя невидящими глазами  на  витрины  больших  магазинов  на  Синклер-  и
Мэнсфилд-стрит, а под конец направился к докам,  где,  окутанные  холодным
туманом, стояли борт о борт пришвартованные здесь на зиму речные, черные с
белым, пароходы. Оттуда я вернулся в пансион и больше по привычке, чем  по
какой-либо иной причине, спустился вниз к чаю.
   Краешком глаза я увидел, что мисс Джин Лоу, которая последние  три  дня
отсутствовала - куда она отлучалась, я не знал, -  снова  сидит  на  своем
месте. Мне показалось, что вид у нее какой-то странный, даже больной:  она
была бледна, а нос и глаза у нее распухли и слегка  покраснели,  точно  от
сильного насморка, но я был слишком занят своими мрачными мыслями  и  лишь
мельком взглянул на нее. Она быстро поела и ушла.
   Однако, когда минут через  десять  я  поднялся  наверх,  она  стояла  в
коридоре, прислонившись спиной к моей двери.
   - Мистер Шеннон, мне хотелось бы  поговорить  с  вами,  -  сказала  она
каким-то неестественно-натянутым тоном.
   - Только не сейчас, - ответил я. - Я устал. Я занят. И к тому же у меня
в комнате не прибрано.
   - Тогда зайдемте в мою. - Она решительно поджала губы.
   Она открыла свою дверь, и не успел я что-либо возразить, как уже  стоял
в  ее  маленькой  комнатке,  которая  по  сравнению  с   моей   неопрятной
захламленной каморкой могла служить образцом чистоты и порядка. Я  впервые
был  у  нее,  и  сейчас,  глядя  на  ее  узкую,  аккуратно  "заправленную"
белоснежную постель, на вязаный, ручной работы, коврик, на  фотографию  ее
родителей в блестящей серебряной  рамке,  стоявшую  на  маленьком  столике
рядом с аккуратно разложенными гребенкой и щеткой, я смутно припомнил, как
она однажды сказала, что, желая помочь мисс Эйли, прибирает  свою  комнату
сама.
   -  Присаживайтесь,  мистер  Шеннон.  -  И,  заметив,  что  я  собираюсь
примоститься на подоконнике, она добавила с легким оттенком иронии: - Нет,
нет, не там... возьмите, пожалуйста, стул... такому джентльмену,  как  вы,
не пристало сидеть на подоконниках.
   Я испытующе взглянул на  нее.  Она  порывисто  дышала  и  была  бледнее
обычного - от  этой  бледности  ее  темные  глаза  под  припухшими  веками
казались еще темнее, а круги под глазами стали совсем черными. Кроме того,
я с удивлением заметил, что она дрожит. Но заговорила она твердым голосом,
презрительно скривив рот и не сводя с меня глаз:
   - Я очень многим обязана вам, мистер Шеннон. Право же удивительно,  как
это вы, человек столь высокопоставленный, могли снизойти до такого бедного
создания, как я, дочь какого-то пекаря!
   Я невольно слушал ее, хоть и угрюмо, но внимательно.
   - Вы, очевидно, заметили, что я отсутствовала несколько дней. Не хотите
ли знать, где я была?
   - Нет, - сказал я. - Не хочу.
   - И  все-таки  я  расскажу  вам,  мистер  Шеннон.  -  Темные  глаза  ее
сверкнули. - Я  была  в  ваших  родных  местах.  Каждый  год  наша  община
разбивает где-нибудь лагерь, и мой отец выступает на молитвенном  собрании
под открытым небом. Вам это, возможно, покажется забавным,  но  я  езжу  с
ним. В этом году наш лагерь был разбит в Ливенфорде.
   Я начал смутно догадываться, к чему она клонит, и настроение мое  стало
еще мрачнее.
   - Надеюсь, палатка не обрушилась на вас.
   - Нет, не обрушилась, - запальчиво ответила она, - хотя я уверена,  что
вам бы этого очень хотелось.
   - Нисколько. Я люблю цирковые представления. Так что же вы там  делали?
Прыгали сквозь обручи?
   -  Нет,  мистер  Шеннон.  -  Голос  ее  дрогнул.  -  Мы   замечательно,
плодотворно выполнили свою миссию. В Ливенфорде, видите  ли,  есть  немало
хороших людей. Я познакомилась кое с  кем  из  них  после  нашего  первого
собрания. Там была одна чудесная старушка... некая миссис Лекки.
   Хоть я и крепко держал себя в руках, а все-таки  вздрогнул.  Правда,  я
больше года не видел ее, но  разве  мог  я  забыть  эту  упрямую  женщину,
которая была и опорой и  бичом  моего  детства,  эту  неповторимую  особу,
носившую шесть нижних юбок и ботинки с резинкой сбоку, чье ложе я разделял
в возрасте семи лет, любительницу молитвенных собраний под открытым небом,
ревеня и мятных лепешек, которой сейчас - как я быстро прикинул  в  уме  -
должно быть, уже восемьдесят четыре года! Это ведь была моя бабушка.
   Глаза стоявшей передо мною мисс Лоу метали молнии -  она  увидела,  что
задела меня за живое. Внезапно она затряслась, словно в ознобе.
   - Поскольку это ваши родные места, мы, естественно, заговорили  о  вас.
По правде сказать, мой отец спросил, нельзя ли  уговорить  кого-нибудь  из
ваших богатых родственников присоединиться к  нашей  общине.  Она  сначала
уставилась на нас, а потом принялась хохотать. Да, мистер Шеннон, хохотать
во все горло.
   Я почувствовал, что  краснею:  перед  моими  глазами  возникло  желтое,
сморщенное, ус