х   сестер,
расспрашивая со слащавой фамильярностью об их здоровье и привычках.  Вдруг
он остановился и, указывая на малыша с  ярко  выраженной  корью,  с  видом
знатока театральным шепотом заметил, обращаясь ко мне через плечо:
   - Ну и сыпь, доктор. Ветрянка, да? Сразу видно.
   Я не стал возражать. Вообще я старался держаться как можно  незаметнее.
За все  это,  безусловно,  отвечала  начальница,  и,  хотя  я  не  мог  не
сочувствовать ей, я вовсе не желал навлекать на себя огонь противника.
   Возможно, во мне говорило предубеждение и совет выполнял  свою  задачу,
руководствуясь самыми высокими соображениями, и все-таки я  никак  не  мог
отделаться от мысли, что передо мной  были  трое  невежественных  и  плохо
воспитанных  деляг,  провинциальные  политиканы  из  тех,  что  занимаются
общественной деятельностью лишь ради собственной выгоды и стремятся выжать
все, что можно, даже из жалких крох власти, которыми они обладают.
   Наконец обход был завершен; мы вышли из последней  палаты  на  холодный
ноябрьский воздух, и я с чувством облегчения  уже  приготовился  провожать
наших непрошенных гостей, как вдруг Мастерс повелительно сказал:
   - А теперь пойдемте взглянем на корпус "Е".
   С минуту я удивленно смотрел на него, да и все  остальные  недоумевали,
потом я с ужасом заметил, куда он глядит.
   - Вы имеете  в  виду  изолятор  для  оспенных?  -  неуверенно  спросила
начальница.
   - А что же еще? - раздраженно заметил Мастерс. - Он ведь входит в число
больничных строений. Вот я и хочу осмотреть его. - С минуту он помедлил. -
Я думаю, мы могли бы восстановить его.
   - Да, конечно... - промямлила начальница, не двигаясь с места, - мы уже
давно им не пользуемся.
   - Ну да, - поспешно вставил я. - Здание совсем разваливается.
   - Мы сами будем судить об этом. Пошли.
   Я безвольно последовал за остальными, теряясь в  догадках  относительно
того, как эта беда  могла  свалиться  на  меня.  Судя  по  плохо  скрытому
удивлению и досаде начальницы, я был убежден, что она к этому непричастна.
Мастерс подошел уже к домику: повертев ручку, он нажал  плечом  на  дверь.
Поскольку она не поддавалась, я принял совершенно неправильное решение.
   - Она, наверно, забита. Нам туда просто не попасть.
   Наступило напряженное молчание. Потом Хоун вкрадчиво спросил:
   - Вы не хотите, чтобы мы туда вошли, доктор?
   Тем  временем  Мастерс  зажег  восковую  спичку  и,  нагнувшись,   стал
ковыряться в замке. Тоном человека, сделавшего открытие, он воскликнул:
   - Это же новый замок... совершенно новый! - Он выпрямился. - Что у  вас
тут происходит? Глог, сходите за Пимом и велите ему принести лом.
   Я понял, что дальше молчать нельзя. Мне не  хотелось  вовлекать  в  это
дело Пима, да и начальница явно была взволнована, а потому,  порывшись  во
внутреннем кармане пиджака, я извлек ключ.
   - Я могу впустить вас. - Пытаясь  по  возможности  с  честью  выйти  из
положения, я отпер дверь и зажег свет.
   Насторожившись, словно заправские сыщики, все трое протиснулись  внутрь
и с видом оскорбленного достоинства уставились  на  мои  препараты.  После
совершенно бесцельного обхода, не давшего  никаких  результатов,  для  них
было сущей манной обнаружить подобное беззаконие.
   - Черт возьми! - воскликнул Мастерс. - Это еще что такое?
   Я улыбнулся задабривающей улыбкой.
   - Все  объясняется  очень  просто,  джентльмены.  Я  занимаюсь  научной
работой, и, поскольку этот домик пустовал, я устроил тут себе лабораторию.
   - А кто вам разрешил?
   Несмотря на мое намерение держаться  смиренно,  тон  Мастерса  невольно
заставил меня покраснеть.
   - А разве на это нужно разрешение?
   Мастерс сдвинул брови и свирепо уставился на меня.
   - Да разве вам не ясно, что вы за все ответственны перед советом? Вы не
имели никакого права так своевольничать.
   - Я вас не понимаю. Вы считаете, что я своевольничаю, занимаясь научной
работой?
   - Конечно, своевольничаете. Вы - доктор в этой инфекционной больнице, а
не какой-нибудь исследователь.
   Хоун слегка кашлянул, прикрыв рукой рот.
   - Разрешите спросить вас: а  откуда  вы  берете  время  для  вашей  так
называемой исследовательской работы? Насколько я понимаю, вы занимались ею
вместо того, чтобы находиться в палатах и лечить наших больных.
   -  Я  работал  в  свободное  время,  вечерами,  когда  мои  официальные
обязанности были окончены.
   - Нет такого  времени,  когда  бы  ваши  официальные  обязанности  были
окончены, - грубовато прервал меня Мастерс. - Вы должны быть заняты  целый
день. Мы платим вам за то, чтобы вы двадцать четыре часа в сутки  были  на
ногах, а вовсе не за то, чтобы вы  тайком  от  всех  запирались  здесь  со
своими микробами. Какого черта вы тут с ними возитесь?
   Забыв о мудром примере начальницы, считавшей,  что  на  самовлюбленного
чиновника нужно действовать лишь лаской да лестью, я вышел из себя:
   - А какого черта, вы думаете, я тут с ними вожусь? Любуюсь на них?
   -  Дерзость  не  поможет  вам,  доктор,   -   вставил   не   на   шутку
скандализованный Хоун. - Стыдно. Непристойнейшая история, вот  что  я  вам
скажу. Кто, по-вашему, платит за электричество, которое вы тут жжете, и за
газ, который горит в этих  горелках?  Мы  представляем  налогоплательщиков
этого района. Нельзя все-таки заниматься своими делами в часы,  отведенные
для общественных нужд, и на общественные деньги!
   - Нам придется доложить об этом начальству, - заявил Мастерс. -  Я  сам
этим займусь.
   - Угу, - поддакнул Глог.
   Чувствуя свое бессилие, я закусил губу. Замечания Хоуна  были  особенно
неприятны тем, что в них была все-таки доля правды. Прежде я не считал это
необходимым, но сейчас понял, что было бы куда разумнее  сначала  получить
разрешение. Я лишь молча в  ярости  стиснул  зубы;  странный,  исполненный
сострадания взгляд, который бросила на меня мисс  Траджен,  только  усилил
мое горе; я закрыл дверь рокового домика  и  последовал  за  остальными  к
главному зданию, где, наскоро глотнув вина, дабы уберечь себя  от  холода,
три моих мучителя закутались в пальто и шарфы и приготовились отбыть.
   С начальницей они распростились самым любезным образом, а  мне  ледяным
тоном едва сказали "до свидания".
   Понуро побрел я к себе в комнату. Не везло мне ужасно, и все-таки я  не
мог поверить, что они решат сурово  покарать  меня.  Ведь  я  же  никакого
преступления  не  совершал,  и  когда  они  спокойно  все   взвесят,   то,
безусловно, поймут, что я был абсолютно честен. Решив не оставлять дело на
волю, случая, я тут же сел за стол и написал полный отчет о Своей работе и
ее целях. И, отослав письмо, я почувствовал себя несколько увереннее.
   В тот же вечер, возвращаясь из моего последнего обхода,  я  встретил  в
коридоре сестру Пик. Она еще не приступала к работе, книга ночных дежурств
была зажата у  нее  под  мышкой.  Видимо,  она  поджидала  меня.  Когда  я
появился, она судорожно глотнула воздух.
   - Добрый вечер, доктор Шеннон. Надеюсь,  у  вас  был  сегодня  приятный
денек.
   - Что вы сказали? - переспросил я.
   - Надеюсь, вам понравились сегодняшние гости.
   Голос ее звучал почему-то удивительно звонко, да и вообще  самый  факт,
что она обратилась непосредственно ко мне, был достаточно  необычен  и  не
мог не привлечь внимания. Последнее время она старательно избегала меня и,
если мы встречались, проходила мимо, не поднимая глаз. Приглядевшись к ней
попристальнее, так как в коридоре было темно, я  увидел,  что  она  стоит,
чуть  ли  не  съежившись  и  прижавшись  к  стене.  Однако  она   все-таки
превозмогла свою робость и одним духом выпалила:
   - Вам, наверно, было очень приятно, когда они направились в изолятор. И
обнаружили там вашу распрекрасную лабораторию. Я уверена, что вы  получили
огромное удовольствие.
   Я молча смотрел на нее. Меня поразила ненависть, которую она питала  ко
мне.
   - Да, милейший доктор Шеннон, я не  из  тех,  кого  можно  безнаказанно
вышвырнуть. Вот так-то! Быть может, этот случай научит вас уважать даму. К
вашему сведению, если вам это еще не известно -  она  судорожно  глотнула,
боязливо наслаждаясь  своей  победой,  -  _председатель  комиссии,  мистер
Мастерс, - муж моей сестры_.
   И прежде чем я успел вымолвить хоть слово, точно боясь, что я ее ударю,
она повернулась и быстро пошла прочь.
   А я еще долго стоял неподвижно после того, как она исчезла из виду.
   Теперь все ясно: случилось то, чего я меньше всего ожидал. Одно время я
опасался, что начальница может донести на  меня,  но  уж  меньше  всего  я
думал, что это сделает Эффи  Пик.  Во  время  своих  ночных  дежурств  она
видела, как я выходил из изолятора, и, проследив за мной, донесла обо всем
своему достойному родственничку. Это  была  сладкая  месть.  Когда  первый
порыв  дикой  ярости  прошел,  я  почувствовал  себя  совсем  разбитым   и
обескураженным. Что тут поделаешь? Я  оскорбил  ее  робкую  чувствительную
натуру - забыть это она не в  силах.  Она  испытывала  ко  мне  не  просто
мстительную злобу, а нечто  гораздо  большее.  По-видимому,  она  страдала
нервным расстройством и просто не владела собой. Исправить что-либо я  был
не в состоянии. Теперь у меня угасла последняя искорка надежды.
   В последний день месяца я  получил  от  совета  директоров  официальное
уведомление, подписанное  Беном  Мастерсом,  в  котором  мне  предлагалось
подать  в  отставку  и  отказаться  от  должности  врача,   обслуживающего
Далнейрскую больницу. Я прочитал это с каменным лицом.
   Персонал мне очень сочувствовал. Сестры во главе с начальницей устроили
подписку,  и  после  небольшой  церемонии,  сопровождавшейся   несколькими
трогательными речами, вручили мне премилый зонтик. Затем Пим с сокрушенным
и сочувствующим видом отвез меня на станцию в своей дряхлой карете.  Снова
я был один в целом свете, с перспективой вести свои исследования на улице.
И для начала, сойдя, точно слепой, на  платформу  Уинтонского  вокзала,  я
забыл свой новый зонтик в поезде.




ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ


1

   В "Глобусе" - "отеле для коммерсантов", расположенном  в  самой  шумной
части города, на убогой улочке неподалеку от Тронгейт, - я нашел  комнату,
душную, поскольку  окна  были  вечно  закрыты,  без  каких-либо  ковров  и
дорожек, с выцветшими обоями и  деревянным  умывальником,  почерневшим  от
бесчисленного  множества  погашенных  о  него  сигарет.  Комната  мне   не
понравилась: она казалась нежилой, хотя в ней перебывало  несметное  число
постояльцев. Зато она недорого стоила.
   Выпив чашку чая в грязной кофейне, находившейся в нижнем этаже отеля, я
через весь Уинтон отправился на  Парковую  сторону.  Добравшись  до  этого
тихого дачного пригорода, я, к  своему  великому  облегчению,  узнал,  что
профессор Чэллис дома и готов принять меня.
   Он  почти  сразу  вышел  ко  мне  в  кабинет,  затененный   коричневыми
занавесями и уставленный книгами,  -  шагал  он  несколько  неуверенно  и,
приветливо протянув мне худую, с голубыми жилками, дрожащую руку, серьезно
и  дружелюбно  посмотрел  на  меня  своими  серыми,  хотя  и  ясными,   но
по-стариковски глубоко запавшими глазами.
   - Вот приятный сюрприз, Роберт! В последний раз вы были  у  нас  месяца
два или три тому назад. Я очень жалел, что вы меня не застали.
   Уилфреду Чэллису перевалило за семьдесят; это был  хрупкий,  маленький,
сгорбленный старичок, ходивший в старомодном сюртуке, узких черных  брюках
и ботинках на пуговицах, что придавало ему одновременно и  трогательный  и
нелепый вид человека другой эпохи. Слабое здоровье принудило его  уйти  из
университета и уступить свое место профессору Ашеру, - теперь имя его было
почти неизвестно за пределами  узкого  круга  специалистов  во  Франции  и
Швейцарии,   где   он   работал   над   своими   наиболее    значительными
исследованиями. Однако это был настоящий ученый, который из самых чистых и
благородных побуждений, не требуя для себя никаких материальных благ,  нес
свет в темный мир. Он был моим идеалом в студенческие годы и  неоднократно
выказывал мне свое расположение. Его  морщинистое  лицо  с  высоким  лбом,
такое  спокойное  и   одухотворенное,   кроткое   и   бесконечно   доброе,
свидетельствовало о гуманности натуры.
   Он сел в кресло подле  меня,  и  коричневый  спаньель  Гулливер  тотчас
улегся у его ног; затем он с  напряженным  вниманием  и  все  возрастающим
сочувствием стал слушать мой рассказ. Когда я кончил, он помолчал немного,
затем задал мне несколько специальных вопросов и задумчиво  провел  своими
длинными нервными пальцами по редким седым волосам.
   - Интересно, - сказал он. - Чрезвычайно  интересно.  Я  всегда  считал,
Роберт, что ты не разочаруешь меня.
   Я вдруг почувствовал, что глаза мои увлажнились.
   - Если б я только мог получить субсидию, сэр, - горячо взмолился  я.  -
Неужели я не могу на нее претендовать? Уж очень мне не  хочется  связывать
себя и снова поступать на службу. Но ведь без денег ничего не сделаешь.
   - Дорогой мой мальчик... - Он кротко улыбнулся. - Опыт всей моей  жизни
показывает, что самое трудное в научной работе - это добыть денег.
   - Но ведь для этого, сэр, и существует Ученый совет... Мне нужна только
лаборатория  и  примерно  сотня  фунтов  деньгами.  Если   бы   вы   могли
походатайствовать... Ведь вы пользуетесь таким влиянием.
   Слабо улыбнувшись, он с сожалением покачал головой.
   - Со мной уже теперь не считаются: я - старик,  отживший  свой  век.  К
тому же то, о чем ты просишь, сделать нелегко.  Но  заверяю  тебя,  что  я
попытаюсь. И не только получить субсидию,  но  и  помочь  тебе  всем,  чем
смогу. - Он помолчал.  -  Со  временем,  Роберт,  мне  бы  очень  хотелось
подыскать  тебе  место  на  континенте.  Здесь  мы  до  сих  пор   скованы
предрассудками. А в Париже или Стокгольме тебе было бы куда легче выбиться
в люди.
   Не слушая моих изъявлений благодарности, он  с  живым  интересом  снова
стал расспрашивать о моей работе. Я принялся  рассказывать;  пес  Гулливер
лизал ему руку, в камине горел  яркий  огонь,  сверху  доносились  веселые
голоса его внуков. И меня охватило неудержимое  желание  сказать  все  без
утайки этому доброму старику, который ненавидел все напыщенное и благодаря
своему приятному мягкому юмору до сих пор был молод душой. Через полчаса я
стал прощаться; он старательно записал мой адрес и обещал вскоре известить
меня.
   Повеселевший и приободрившийся, возвращался я через весь  город  домой.
День был ясный, высоко  в  небе  плыли  светлые  облака,  и  на  тротуарах
Мэнсфилд-стрит, главной торговой магистрали  города,  было  полно  народу:
воспользовавшись мягкой погодой,  люди  высыпали  на  улицу  поглазеть  на
товары, выставленные к весеннему сезону, и прицениться к ним.  У  главного
почтамта я перешел на солнечную сторону улицы.
   И вдруг я  вздрогнул,  разом  спустившись  с  облаков  и  вернувшись  к
действительности.  Прямо  передо  мной,  у  витрины  одного   из   крупных
универсальных магазинов, с пакетами в руках, рядом с матерью стояла Джин.
   Хотя я знал, что она должна вернуться в город к экзаменам,  до  которых
теперь оставалось всего две недели, эта встреча  была  столь  неожиданной,
что  у  меня  сдавило  горло  и  перехватило  дух.  Сердце   стучало   как
сумасшедшее. Я шагнул было к ней, но вовремя  остановился.  Притаившись  в
толпе, оглушенный буйным током крови, я во все глаза смотрел на  нее.  Она
выглядела старше, серьезнее, и, хотя лицо ее отнюдь не казалось  грустным,
она без всякого интереса, а лишь с  пассивной  покорностью  слушала  мать,
которая,  несомненно,  высказывала  ей  свои  соображения  насчет  черного
пальто, выставленного за зеркальным  стеклом  витрины.  Время  от  времени
что-то отвлекало ее: она  задумчиво  и  пытливо  осматривалась  вокруг,  и
сердце у меня так и замирало. Почему, ах, почему она была не одна?
   Но вот, глубокомысленно покачав головой,  миссис  Лоу  взяла  Джин  под
руку, и они пошли дальше. Должно быть,  они  уже  сделали  все  покупки  и
направлялись теперь на Центральный вокзал, чтобы  ехать  домой.  Я,  точно
вор, последовал  за  ними:  меня  одолевало  желание  подойти  к  ним,  но
удерживала мысль о том, в какое смятение они могут прийти при виде меня.
   У  кафе-молочной  миссис  Лоу  остановилась  и   взглянула   на   часы.
Посовещавшись немного, обе женщины вошли и  сели  за  маленький  мраморный
столик.  А  я,  стоя  снаружи,  раздираемый  любовью  и  нерешительностью,
наблюдал за тем, как они заказали  и  выпили  горячее  молоко.  Когда  они
вышли, я направился вслед за ними на шумный вокзал. Там,  среди  толпы,  у
книжного киоска, где мы часто встречались, я очутился так близко от  Джин,
что мог до нее дотронуться. Почему она не обернулась и не увидела меня?  Я
напрягал всю свою волю - так мне хотелось, чтобы она это сделала. Но нет -
об руку с матерью, она медленно прошла мимо  барьера  на  перрон,  села  в
поезд и скрылась из виду.
   Как только она исчезла, я стал корить себя за то, что так глупо упустил
эту  возможность;  я  поспешил  назад,  в  свою  убогую   комнатенку,   и,
пометавшись в ее узких стенах,  схватил  листок  бумаги,  перо  и  сел  на
скрипучую кровать. Мне хотелось излить долго сдерживаемые чувства в потоке
слов, но мысль, что послание  может  быть  перехвачено,  остановила  меня.
Наконец, в конверте, адресованном Люку, я послал следующее письмо:

   "Дорогая Джин!
   Я видел Вас сегодня в Уинтоне, но  не  имел  возможности  поговорить  с
Вами. Я знаю, что скоро Вам снова предстоит держать экзамены,  и  не  хочу
отвлекать Вас ни до, ни во время них. Но когда  они  кончатся,  прошу  Вас
непременно повидаться со мной. Мне Вас ужасно недоставало, и мне так много
нужно Вам сказать. Пожалуйста, ответьте по прилагаемому адресу. Желаю  вам
успешно сдать экзамены.
   Ваш Роберт".

   Последующие несколько дней я лихорадочно следил за гостиничной  почтой,
ожидая ответа на письмо, - моя любовь к  Джин  проснулась  и  вспыхнула  с
новой силой. Неужели она не ответит? Меня неудержимо тянуло к ней.
   В то же время,  поскольку  ресурсы  мои  катастрофически  таяли  и  мне
необходимо было побыстрее решать вопрос о будущем, я  с  нетерпением  ждал
весточки от профессора Чэллиса. Мне не хотелось связывать себя  какой-либо
работой: а вдруг Ученый совет решит предоставить мне субсидию. Однако пока
что мне пришлось урезывать себя в пище - утром я съедал теперь уже  только
одну сосиску, а потом отказался и  от  обеда,  -  и  я  стал  жалеть,  что
недостаточно ясно обрисовал старенькому профессору  критическое  состояние
моих дел. Неужели он мог забыть обо мне, неужели то, ради чего я  приходил
к нему, испарилось из его слабеющей памяти? На всякий  случай  я  зашел  в
Агентство по приисканию работы для медиков и  оставил  там  свой  адрес  и
фамилию, но при этом я поссорился с клерком: между  нами  произошел  обмен
любезностями, который, естественно, не мог благоприятно  повлиять  на  мои
перспективы. Молчание Чэллиса, отсутствие писем от Джин, нищенские условия
существования и, главное,  то,  что  моя  научная  работа  по-прежнему  не
двигалась с места, - все это бесконечно угнетало меня.
   В отчаянии перебирал я сосуды, которыми был заставлен весь пол в  ногах
моей кровати, и, найдя среди них пузырек с бациллами, убитыми при  высокой
температуре, решил испытать на себе их действие: сделав царапину на  руке,
я наносил на ранку ослабленную культуру. Вскоре, к моей великой радости, я
обнаружил, что у меня появилось  несколько  характерных  язвочек,  которые
позволяли изучать важные процессы кожной реакции. Я тщательно наблюдал  их
и, за неимением иных занятий, делал записи и зарисовки по мере  расширения
пораженных областей.
   В остальное время я без конца слонялся по улицам  и  повадился  бродить
возле Центрального вокзала в надежде увидеть хоть мельком Джин, когда  она
будет выходить из блейрхиллского поезда. Несколько