с нами. Полисмен  немедленно  вызвал  по  телефону
карету скорой помощи. Затем, подойдя к кушетке, возле которой я стоял,  он
сказал:
   - Движение здесь такое, что скорая помощь придет не  раньше  чем  через
десять минут.
   - Пожалуйста, удалите отсюда всех этих людей, - попросил я.
   Он стал  освобождать  убогий  кабинетик,  а  я  нагнулся  и  расстегнул
запачканную, порванную блузку девочки. Треснувший  по  швам  лифчик  сполз
вниз, обнажив плоскую грудку. Повреждено было левое плечо: сложный перелом
сустава. Ее изуродованная левая рука безжизненно повисла, но куда страшнее
был непрерывно увеличивавшийся синий кровоподтек под мышкой. Нащупав пульс
девочки, я с тревогой взглянул на ее лицо, ставшее теперь совсем белым,  -
ее закатившиеся глаза пристально смотрели в одну точку.
   Полицейский офицер уже снова стоял подле меня. К нам подошел  фармацевт
из соседней аптеки - пожилой мужчина в белой куртке.
   - Кто здесь практикует? - спросил я.
   - Доктор Мейзерс. Вот беда, что его нет на месте.
   - Вид у нее совсем неважный, - тихо заметил полисмен.
   Глядя  на  пульсирующую  синеву  под  мышкой,   я   быстро   соображал.
Несомненно, повреждена  артерия,  но  слишком  высоко,  чтобы  можно  было
наложить жгут, а кровотечение столь обильно, что легко  может  повлечь  за
собой роковой исход еще прежде, чем прибудет скорая помощь.
   Медлить было нельзя. Не говоря ни слова, я  подтащил  кушетку  к  окну,
подошел к небольшому эмалированному шкафчику с инструментами, стоявшему  в
углу, вынул скальпель, щипцы Спенсера и стеклянную банку  с  кетгутом  для
наложения швов. Бутыль с эфиром стояла на нижней полке. Я налил немного на
кусок марли и приложил ее к носу девочки. Она слегка всхлипнула и замерла.
   Времени для обычной антисептики не было. Я плеснул себе на руки немного
йоду и протер той же  едкой  жидкостью  распухшую  подмышку  пострадавшей.
Полисмен и фармацевт смотрели на меня, вытаращив глаза.  В  дверях  стояла
группа молчаливых зрителей. Не обращая на них внимания, я взял скальпель и
всадил его в отекшую руку девочки.
   В ту же секунду из раны вылетел  большой  сгусток  крови,  и  я  увидел
кровоточащую дыру в разорванной артерии. Немедленно я наложил щипцы. Затем
не торопясь, спокойно перевязал сосуд. Это было совсем нетрудно, и на  все
потребовалось минут пять.  Убрав  эфирную  маску,  я  снял  щипцы,  слегка
затампонировал  рану  и  забинтовал   ее   крест-накрест,   чтобы   вернее
предохранить от загрязнения. Пульс  у  девочки  уже  стал  лучше,  дыхание
ровнее и глубже. Я взял жесткое серое одеяло, лежавшее в ногах кушетки,  и
хорошенько закутал в него  худенькое  тельце.  В  больнице  ей,  очевидно,
сделают переливание крови, может быть, введут физиологический раствор,  но
настоящая опасность уже была позади.
   - Теперь она выкарабкается, - кратко заметил я.
   Полисмен облегченно вздохнул, с порога донесся одобрительный шепот. Тут
я обернулся и заметил коренастого крепыша  с  копною  ярко-рыжих  вьющихся
волос, который недружелюбно смотрел на меня.
   Эта малосимпатичная личность вызвала у меня прилив раздражения:
   - Я ведь, кажется, велел очистить помещение.
   - Прекрасно, - отрезал рыжий человечек. - Вот и убирайтесь.
   - Это вы убирайтесь, - не без запальчивости возразил я.
   - С какой это стати? Здесь мой кабинет.
   Тут я понял, что передо мной доктор Мейзерс.
   В эту минуту подъехала карета скорой помощи и  поднялась  суматоха.  Но
вот наконец маленькая  пациентка  удобно  устроена  и  осторожно  увезена;
полисмен закрыл блокнот, торжественно пожал мне  руку  и  ушел.  Фармацевт
отправился в свою аптеку, последние зеваки разошлись,  по  улице  снова  с
ревом и грохотом понеслись машины. Доктор Мейзерс и я остались одни.
   - Ну вы и нахал! - заключил он. - Забрались в мой кабинет.  Перепачкали
его кровью. А мне даже не собираетесь платить за это.
   Я спустил закатанные рукава рубашки и надел пиджак.
   - Когда у меня заведется монета, я пошлю вам чек на десять гиней.
   Он с минуту покусал ноготь  большого  пальца,  словно  пережевывая  мой
ответ. Все его ногти были коротко обгрызаны.
   - Как вас зовут?
   - Шеннон.
   - Очевидно, вы что-то вроде доктора.
   Я взглянул на его диплом, висевший в рамке  на  противоположной  стене.
Это было удостоверение об окончании общего  курса,  свидетельствовавшее  о
том, что Мейзерс - врач самой низкой квалификации.
   - Да, - сказал я. - А вы?
   Он покраснел и с таким видом, точно намеревался уличить меня в  обмане,
резко  повернулся  к  своему  письменному  столу   и   взял   "Медицинский
справочник". Полистав его с характерной для всех его движений энергией, он
быстро отыскал мою фамилию.
   - Шеннон, - сказал он. - Роберт Шеннон. Сейчас увидим. -  Но,  по  мере
того  как  он  читал  перечень  моих  степеней  и  наград,  лицо  его  все
вытягивалось. Он закрыл книгу, сел  в  свое  кожаное  вращающееся  кресло,
сдвинул на затылок котелок, который до сих пор не потрудился снять, и  уже
совсем по-иному посмотрел на меня.
   - Вы, конечно, слышали обо мне, - сказал он наконец.
   - Никогда.
   - Не может этого быть. Джеймс Мейзерс. У меня самая большая практика  в
городе. Три тысячи чистоганом. Максимум. Все врачи терпеть меня не  могут.
Ведь я у них хлеб отнимаю. А народ меня очень любит.
   Продолжая наблюдать за мной, он мастерски левой рукой скрутил  сигарету
и небрежно сунул ее в рот. Его самоуверенность была  просто  поразительна.
Одет он был кричаще, но в традиционном стиле врачей, практикующих на дому:
широкие полосатые брюки, короткий  черный  пиджак,  стоячий  воротничок  и
галстук  с  бриллиантовой  булавкой.  Однако  подбородок  у  него  отливал
синевой: ему явно не мешало побриться.
   - Значит, вы сейчас без места? - внезапно спросил он. - Из-за  чего  же
вы его лишились - пьянство или женщины?
   - И то и другое, - ответил я. - Я морфинист.
   Он ничего на это не сказал, только вдруг резко выпрямился.
   - А не хотели бы вы поработать у меня? Три вечера в неделю.  Кабинетный
прием и ночные вызовы. Мне хочется немножко вздохнуть  посвободнее.  А  то
эта практика убьет меня.
   Немало удивленный этим предложением, я с минуту подумал.
   - А сколько вы будете платить?
   - Три гинеи в неделю.
   Я снова прикинул. Вознаграждение довольно щедрое: это позволит мне жить
в "Глобусе" и избавит от позорной необходимости обивать  пороги  Агентства
по приисканию работы для  медиков.  У  меня  будет  время  и  для  научных
исследований,  если,  конечно,  я  смогу  наладить  это   на   аптекарском
отделении.
   - Идет.
   -  Значит,  по  рукам.  Приходите  сегодня,  ровно  в   шесть   вечера.
Предупреждаю: у меня были и до вас помощники. И ни один из них ни к  черту
не годился. Они у меня живо вылетали.
   - Благодарю за предупреждение.
   Я уже направился было  к  двери,  когда  он,  иронически  усмехнувшись,
окликнул меня:
   - Постойте-ка. Судя по вашему виду, вы нуждаетесь в небольшом авансике.
   Он достал из заднего  кармана  брюк  туго  набитый  кожаный  кошель  и,
тщательно отобрав нужные банкноты, передал мне через стол три фунта и  три
шиллинга.
   Жизнь уже успела кое-чему научить меня. Ни  слова  не  говоря,  я  взял
банкноты так же бережно, как он положил их.



3

   В тот вечер в шесть часов и потом по три вечера  в  неделю  я  принимал
больных в кабинете на Тронгейтском перекрестке. К моему  приходу  передняя
бывала уже битком набита пациентами - женщины в шалях, дети  в  лохмотьях,
рабочие из доков - и  начинался  изнурительный  прием,  который  частенько
затягивался до одиннадцати ночи, а потом надо было еще пойти по  двум-трем
срочным вызовам, о которых сообщал мне аптекарь  Томпсон,  перед  тем  как
закрыть  свое  заведение.  Работа  была   тяжелая.   Доктор   Мейзерс   не
преувеличивал, говоря, что у него огромная  практика.  Я  довольно  быстро
выяснил, что он  пользуется  необыкновенной  репутацией  у  бедного  люда,
населяющего этот трущобный район.
   Уже самая его  стремительность  немало  способствовала  укреплению  его
авторитета, да и действовал он круто, энергично, прибегая порой  к  весьма
драматическим приемам. Он поистине  обладал  чутьем  по  части  постановки
диагноза и, пересыпая свою речь крепкими выражениями, не колеблясь выносил
приговор. Работал он, как каторжник, не жалея себя, и вовсю распекал своих
пациентов.  А  они  любили  его  за  это.  Прописывал  он   всегда   самые
сильнодействующие средства и в максимальных дозах. Пациент же, после  того
как его сильнейшим образом прочистило или он жесточайше пропотел, говорил,
понимающе покачивая головой: "Ай да доктор - ведь совсем крошку  лекарства
прописал, но как здорово прохватило!"
   Мейзерс болезненно переживал  свой  маленький  рост,  однако,  как  все
низенькие  люди,  отличался  тщеславием  и  положительно  упивался   своим
успехом. Ему нравилось сознавать, что он одержал победу там, где  рядом  с
ним  другие  врачи  терпели  поражение,  и  любил,  задыхаясь  от   смеха,
рассказывать, как он "обскакал" какого-нибудь своего  коллегу.  Но  больше
всего он наслаждался сознанием того, что, хоть  он  и  работает  в  бедном
районе, в жалком кабинетишке и имеет всего лишь диплом об окончании общего
курса, живет он в большой роскошной вилле, ездит в машине "Санбим",  может
дать дочери отличное образование, подарить жене красивое меховое  манто  -
словом, как он говорил, живет,  точно  лорд.  К  деньгам  он  относился  с
необычайным уважением. Хотя брал он со своих пациентов очень немного -  от
шиллинга до полукроны, - но требовал, чтобы платили только наличными.
   - Стоит им узнать, что они могут пользоваться вашими услугами  задаром,
доктор, - предупредил он меня, - и вам крышка.
   В ящике письменного стола ом держал большой замшевый мешок,  в  котором
когда-то хранились акушерские щипцы и куда теперь он складывал гонорар.  К
концу приема мешок раздувался от денег. В  первый  день  моего  дежурства,
когда я уже собирался закрывать кабинет, в комнату неожиданно вошел доктор
Мейзерс, взял мешок и с видом знатока взвесил его на руке. Затем посмотрел
на меня, но не сказал ни слова. И хотя он и виду не подал, я почувствовал,
что он доволен.
   В начале второй недели, придя в понедельник вечером, чтобы вести прием,
я сунул руку в карман и вынул оттуда фунтовую бумажку.
   - Возьмите. - Доктор  Мейзерс  быстро  вскинул  на  меня  глаза,  но  я
продолжал: - Девочка, на которую наехал грузовик, поправляется. В  пятницу
был здесь ее отец и чуть не насильно вручил мне гонорар. Славный малый: он
так благодарил меня.
   Лицо Мейзерса приняло какое-то странное выражение. Он скрутил сигарету,
откусил кончик с торчавшими из него волокнами табака и выплюнул на пол.
   - Возьмите это себе, - наконец сказал он.
   Я раздраженно отказался:
   - Вы платите мне жалованье. Все, что я беру с больных, - ваше.
   Наступило молчание. Он подошел к окну, потом вернулся  на  свое  место,
так и не закурив сигареты.
   - Сказать вам кое-что, Шеннон? - медленно произнес  он.  -  Вы  у  меня
первый честный помощник. Давайте на эту бумажку пошлем девочке винограда и
цветов.
   Любопытный он все-таки был человек - хоть и любил деньги, но  скупостью
не отличался и мог не задумываясь тратить их на себя и других.
   После этого случая доктор Мейзерс гораздо сердечнее стал относиться  ко
мне. Он держался со мной на дружеской ноге и  с  гордостью  показывал  мне
фотографии  своей  жены  и  семнадцатилетней  дочери  Ады,   заканчивавшей
обучение в закрытом  дорогом  пансионе  при  монастыре  Святого  сердца  в
Грэнтли. Показывал он мне и фотографию своей грандиозной виллы  с  большой
машиной у ворот, намекнув, что скоро  пригласит  меня  к  себе.  Время  от
времени  он  давал  мне   советы,   как   вести   практику,   а   однажды,
разоткровенничавшись, признался, что в самом деле зарабатывает три  тысячи
фунтов в год. Ему очень хотелось знать, на что я трачу свободное время,  и
он частенько пытал меня на этот счет, но я всегда был сдержан  и  скрытен.
Хотя работа мне не нравилась, настроение у меня было  отличное:  почему-то
стало казаться, что счастье, наконец, улыбнулось мне. Так, пожалуй, оно  и
было.


   В четверг, возвращаясь под вечер в "Глобус", я  заметил  в  сгущающихся
сумерках на противоположном  тротуаре  мужскую  фигуру,  показавшуюся  мне
знакомой. При  моем  приближении  терпеливо  поджидавший  кого-то  человек
медленно  двинулся  мне  навстречу.   Обстоятельства,   при   которых   мы
расстались, были таковы, что  у  меня  сердце  захолонуло,  когда  в  этом
человеке я признал Алекса Дьюти.
   Уже поравнявшись друг с другом, мы еще долго молчали;  я  с  удивлением
заметил, что он не решается  заговорить  и  волнуется  куда  больше  меня.
Наконец он тихо произнес:
   - Я хотел бы сказать вам одно слово, Роберт. Можно зайти?
   Мы прошли через качающиеся створки дверей и поднялись ко мне в комнату;
переступив через порог, он поставил на пол ящик, который до сих пор держал
под мышкой, и присел на кончик стула. Вертя  в  натруженных  умелых  руках
шапку, он смущенно смотрел на меня открытым, честным взглядом.
   - Роб... я пришел просить у тебя прощения.
   Ему стоило немалого труда выговорить это, зато ему сразу стало легче.
   - На прошлой неделе мы были  в  Далнейрской  больнице.  Мы  собрали  на
чердаке все игрушки Сима - жена надумала отвезти их больным  детям.  Потом
мы долго беседовали с начальницей. И она по секрету  все  нам  рассказала.
Мне очень жаль, что я напрасно обвинил тебя тогда, Роберт. Сейчас я за это
готов отрезать себе язык.
   Я  просто  не  знал,  что  сказать.  Всякое  проявление   благодарности
необычайно стесняло меня. Я был очень огорчен  тем,  что  нашей  дружбе  с
Дьюти пришел конец, и сейчас очень обрадовался, узнав,  что  недоразумение
выяснилось. Я молча протянул ему руку. Он сжал ее, точно в  тисках,  и  на
его обветренном красном лице появилась улыбка.
   - Значит, снова мир, дружище?
   - Конечно, Алекс.
   - И ты поедешь со мной на рыбалку осенью?
   - Если возьмешь.
   - Возьму, - веско произнес  он.  -  Понимаешь,  Роб,  со  временем  все
проходит.
   Мы немного помолчали. Он потер руки и с любопытством оглядел комнату.
   - Ты все еще занимаешься своей научной работой?
   - Да.
   - Вот и прекрасно. Помнишь, ты хотел получить пробы молока? Я принес их
тебе.
   Я подскочил, точно через меня пропустили электрический ток.
   - У вас снова заболел скот?
   Он кивнул.
   - Тяжелая эпидемия?
   - Очень, Роб. Пять наших коров перестали кормить телят, и,  как  мы  ни
старались их спасти, они подохли.
   - И ты принес мне пробы их молока? - я весь напрягся от волнения.
   - От всех пяти. В стерильной посуде. - Он кивнул на ящик,  стоявший  на
полу. - В этом оцинкованном ящике.
   Не в силах выразить свою признательность, я молча смотрел на  него.  До
сих пор мне так не везло, что я с трудом мог  поверить  этому  счастливому
повороту судьбы.
   - Алекс, - в избытке чувств воскликнул я, - ты и  представить  себе  не
можешь, что это для меня значит! Как раз то, что мне нужно...
   - Это ведь не только одного тебя касается, - серьезно  возразил  он.  -
Должен тебе  прямо  сказать.  Роб:  эта  штука  здорово  встревожила  нас,
фермеров. Во всех лучших стадах - падеж. Управляющий сказал, что, если  ты
хоть чем-то сумеешь нам помочь, он будет тебе очень благодарен.
   - Я попытаюсь, Алекс, обещаю, что попытаюсь. - С минуту я помолчал,  не
в силах продолжать. - Если ты так просто не хотел со мной  мириться...  то
ничего лучшего не мог бы придумать...
   - Ну раз ты доволен, то и я доволен. - Он  посмотрел  на  свои  большие
серебряные часы. - А теперь мне пора.
   - Посиди еще, - принялся уговаривать я. - Я сейчас принесу  чего-нибудь
выпить.
   На радостях я готов был отдать ему все, что имел.
   - Нет, дружище... мне ведь надо поспеть на автобус, который  отходит  в
шесть  пятнадцать.  -  Он  улыбнулся  мне  своей  медлительной,  спокойной
улыбкой. - Я уже и так добрый час прождал тебя на улице.
   Я сошел с ним вниз и, горячо поблагодарив его, распростился. Постояв  у
подъезда, пока его коренастая фигура не исчезла в темноте,  я  вернулся  в
гостиницу окрыленный надеждой.
   Только  я  хотел  было  подняться  к  себе  наверх  и  открыть  ящик  с
дримовскими пробами, как вдруг в холле, в отведенном для  меня  отделении,
увидел письмо. По почерку я сразу узнал, что письмо от Джин. Задыхаясь,  я
схватил его, одним духом взбежал по  лестнице,  запер  дверь  и  дрожащими
пальцами разорвал конверт.

   "Дорогой Роберт!
   Люк уезжал в Тайнкасл на целых три  недели.  Поэтому  я  только  сейчас
получила Ваше письмо и теперь не знаю, что отвечать. Не скрою: я  искренне
обрадовалась Вашей весточке - я очень соскучилась по Вас. Возможно, мне не
следовало бы Вам это говорить. Возможно, вовсе не следовало писать Вам это
письмо. Но у меня есть кое-какие новости, вот я  и  воспользуюсь  ими  как
предлогом, чтобы написать Вам.
   Я снова держала экзамены  и,  хотя  допустила  некоторые  ошибки,  рада
сообщить Вам, что в общем сдала не так уж плохо. Профессор  Кеннерли,  как
это ни странно, был очень мил. И вчера, после последнего устного экзамена,
он отвел меня в сторону и сообщил, что я выдержала с отличием  -  по  всем
предметам. Счастливая случайность, конечно, но у меня точно  гора  с  плеч
свалилась!
   Выпуск будет только в конце семестра, 31 июля, и я решила  до  тех  пор
прослушать курс по тропической медицине,  который  начинается  на  будущей
неделе в Сандерсоновском институте. Лекции будут читаться с  девяти  утра,
каждый день по часу.
   Ваша Джин Лоу".

   Выдержала... выдержала с отличием...  и  соскучилась  по  мне...  очень
соскучилась. Глаза  мои  заблестели,  когда  я  читал  эти  строки:  после
стольких тягостных месяцев печального  и  безнадежного  существования  они
были как бальзам для моего одинокого сердца.  Моя  жалкая  комната  словно
преобразилась.  Мне  хотелось  прыгать,  смеяться,  петь.  Снова  и  снова
перечитывал я эти слова, и от того, что писала их Джин, они  казались  мне
такими прекрасными,  такими  бесконечно  нежными...  В  них  было  скрытое
томление, повергшее меня в экстаз и натолкнувшее вдруг на  одну  мысль,  -
кровь бросилась мне в голову, и я задрожал от сладостного волнения. Я взял
листок почтовой бумаги, которого она еще так недавно  касалась,  и  прижал
его к губам.



4

   Сандерсоновский институт находился на противоположном  берегу  реки,  в
довольно уединенной части города, между богадельней и  старинной  церковью
святого Еноха. Это был тихий район, казавшийся пригородом  благодаря  саду
на площади святого Еноха. Накануне вечером прошел дождь,  теплый  весенний
дождь, и, когда я шагал по мощенному плитами тротуару Старой Джордж-стрит,
в воздухе стоял запах набухающих почек и молодой травы.  С  реки  потянуло
теплым ветерком, и под его дыханием закачались зазеленевшие ветви  высоких
вязов, среди которых чирикали  воробьи.  И  сразу  холодные  объятия  зимы
словно разжались, и от влажной земли, обнажившейся под  солнцем,  поднялся
сладкий дурман, наполнивший меня тоской, невыразимым томлением  -  острым,
как боль.
   У богадельни стояла старуха цветочница со  своим  товаром.  Я  внезапно
остановился и  купил  на  шесть  пенсов  подснежников,  высовывавших  свои
головки из  корзины.  Слишком  застенчивый,  чтобы  нести  их  открыто,  я
завернул нежные цветы в носовой платок и положил  их  в  карман.  Когда  я
торопливо вошел во двор института и стал на страже у выхода из лекционного
зала, старые часы на церкви святого Еноха, словно опьянев от носившихся  в
воздухе ароматов, весело пробили десять.
   Через несколько минут из зала стали выходить студенты. Их было  человек
шесть, не больше. Последней с рассеянным видом  вышла  Джин.  Она  была  в
сером - цвет этот всегда очень шел к ней; на сильном ветру