у в деревне.  О,  я  не  хочу  ничего
сказать дурного о деревенских врачах, но они  -  это  не  ты.  Ты  пережил
горькое разочарование, страшный удар, но ведь  это  же  не  конец.  Будешь
снова дерзать, сделаешь более интересную, более  значительную  работу.  Не
можешь же ты вот так зарыть свой талант в  землю.  Ты  должен,  ты  должен
продолжать начатое!
   - Где? - с горечью спросил я. -  Снова  на  каких-нибудь  задворках,  в
каком-нибудь сумасшедшем доме?
   В величайшем волнении она наклонилась ко мне.
   - Ты обиделся на профессора Чэллиса, правда? Он сделал  ошибку,  послав
тебя в "Истершоуз". Но он старый человек, и просто у него не было  никакой
возможности найти для тебя что-то более подходящее. -  У  нее  перехватило
горло от волнения. - Ну, а теперь у него такая  возможность  есть.  Скажи,
Роберт,  хотел  бы  ты  читать  лекции  по  бактериологии   в   Лозаннском
университете?
   Я смотрел на нее, едва дыша, не  смея  шевельнуться,  а  она  торопливо
продолжала:
   - Профессор Чэллис получил письмо из Лозанны с  просьбой  рекомендовать
им кого-нибудь получше, какого-нибудь молодого человека, который помог  бы
наладить работу в  лаборатории.  Он  послал  туда  полный  отчет  о  твоих
исследованиях. Вчера он показал мне ответ.  Если  ты  согласен,  место  за
тобой.
   Я прикрыл глаза рукой, словно заслоняя  их  от  слишком  яркого  света.
Начать все сначала,  вдали  от  ограничений  этой  скованной  условностями
страны, в Лозанне, чудесном швейцарском городке на берегу  сверкающих  вод
озера Леман... Но нет, нет... я уже давно перестал верить в себя... не мог
я взяться за такое дело.
   - Я не могу, - промямлил я. - Я не гожусь для этого.
   Она сжала губы. Под маской сухой  официальности  я  вдруг  почувствовал
внезапно вспыхнувшую в ней решимость. Она глубоко вздохнула.
   - Ты должен, Роберт. Все твое будущее ставится на карту. Ты  не  можешь
признать, что ты побежден.
   Я молчал и невидящим взглядом смотрел на пол.
   - Я побежден, - сказал я глухо. - Я дал им слово.  Они  придут  сегодня
вечером сюда. Легко бороться с врагами. Но бороться  с  друзьями...  с  их
добротой... И потом, я обещал... я не могу спорить...  я  не  могу  больше
бороться.
   - Я помогу тебе.
   В немом изумлении я поднял на нее глаза.
   - Ты?.. Ты будешь уже далеко.
   Она очень побледнела, и с минуту губы ее так дрожали, что она не  могла
слова выговорить. Она сидела и смотрела на свои крепко стиснутые руки.
   - Я не уезжаю.
   - А Малкольм? - воскликнул я.
   - "Альгоа" отчалила сегодня в шесть часов утра. Малкольм отплыл на ней.
   Наступила мертвая тишина. Потрясенный, не в силах поверить услышанному,
я словно окаменел.  Но,  прежде  чем  я  успел  раскрыть  рот,  она  снова
заговорила, как бы через силу выдавливая из себя слова:
   - Когда я была больна, Роберт... да и потом... я словно бы увидела  то,
чего до сих пор не замечала. - Она чуть не разрыдалась,  но  усилием  воли
заставила себя продолжать: - Я всегда признавала свой долг по отношению  к
родным, по отношению ко всем, с кем работала,  но  я  не  понимала  своего
долга по отношению к тебе... а поскольку я  люблю  тебя  больше  всего  на
свете, то и мой долг по отношению  к  тебе  должен  преобладать  над  всем
остальным. Если бы у тебя все прошло успешно, если бы ты не  свалился,  я,
возможно, этого никогда бы не поняла, а сейчас... понимаю.
   Она помолчала, с трудом преодолевая волнение и глядя на  меня  каким-то
необычайно напряженным взглядом, словно ее  душила  и  жгла  необходимость
поделиться со  мной  темя  сложными  и  еще  не  вполне  сформировавшимися
мыслями, которые в последнее время нахлынули на нее. Чувства с такою силой
завладели  ею,  что  слезы  покатились  по  ее  щекам.  И  слова  полились
неудержимым потоком:
   - Все время, пока я лежала там в каком-то полусне, я думала,  почему  я
отказалась выйти за тебя замуж... я ведь любила тебя...  и  заболела-то  я
из-за того, что любила тебя и не была осторожна, работая в  палатах...  но
эту любовь заслоняли гордость,  и  страх,  и  предубеждение  против  твоей
религии, о которой я ведь, собственно, ничего и  не  знаю.  Бог  дал  тебе
родиться католиком, а мне - протестанткой. Но разве  это  значит,  что  он
ненавидел одного из нас и любил другого... хотел, чтобы один жил во  мраке
лжи, а другой - при свете истины? Если это так, то христианство  не  имеет
никакого смысла. Ах, Роберт, ты терпимее относился к моей вере,  чем  я  к
твоей. И мне стало так стыдно, что я дала  себе  слово:  если  поправлюсь,
приду к тебе и попрошу у тебя прощения.
   Теперь она перестала сдерживаться и разрыдалась, а я сидел,  белый  как
полотно, не в силах двинуться с места, не в силах разжать застывшие  губы.
Она прошептала:
   - Роберт, дорогой Роберт, ты, наверное, считаешь меня самым  трудным...
самым непоследовательным человеком на свете. Но события  иногда  оказывают
на нас совершенно необъяснимое давление. Да,  дорогой  мой,  я  уехала  из
Блейрхилла, я уехала от родителей, бросила все - навсегда. И если  ты  еще
не раздумал, я выйду за тебя замуж, когда и где ты пожелаешь... Мы  поедем
в Лозанну... будем вместе работать... будем добры  и  внимательны  друг  к
другу...
   В следующую минуту я уже держал ее в объятиях, ее сердце билось у  моей
груди; она хотела что-то сказать,  но  рыдания  душили  ее.  Губы  у  меня
шевелились, однако я не мог издать ни звука. В  сердце  росла  и  ширилась
неуемная радость - казалось, она сейчас разорвет мне грудь.
   Словно откуда-то издалека,  из  другого  мира,  до  меня  донесся  звук
открывающейся входной двери, и по шуму голосов и топоту ног я  понял,  что
прибыли Мак-Келлар и доктор Галбрейт, а потом я услышал приглушенный шепот
старушки, встретившей их в прихожей.
   Теперь это не  имело  никакого  значения.  Я  уже  был  не  один,  тьма
сменилась сиянием дня, жизнь начиналась сначала. Теперь  мы  вместе  будем
прокладывать  путь  в  неизвестное.  Да,  в   эту   таинственную   минуту,
объединившую наши сердца, все казалось возможным и не было места для мысли
о поражении, а счастье представлялось вечным.