токлав для стерилизации - здесь было  все,
что требуется, и притом самое дорогое, начиная с кафельных стен  и  кончая
последней пипеткой.
   - Боюсь, - заметил Гудолл, как бы извиняясь, - что ею не слишком  часто
пользовались. Кое-что из аппаратуры, возможно, придется подправить.
   - Да что вы, по-моему, она идеальная. - И я умолк, не  в  силах  больше
ничего вымолвить.
   Он усмехнулся.
   - Мы оборудовали лабораторию совсем недавно.  И  приглашали  для  этого
лучших специалистов. Я рад, что ею сможет кто-то пользоваться.
   Вяло, но в то же время дружелюбно он добавил:
   - Мы ждем от вас больших  дел.  Я  одинокий  холостяк,  доктор  Шеннон.
"Истершоуз"  -  мое  детище.  Вы  доставите  мне  большую  радость,   если
прославите его.
   Мы пошли назад. В вестибюле, под лестницей, которая  вела  ко  мне,  он
остановился, метнув на меня взгляд из-под тяжелых век.
   - Я надеюсь, вы довольны тем, что "Истершоуз" может  вам  предоставить.
Вы удобно устроены?
   - Более чем удобно.
   Снова пауза.
   - В таком случае доброй ночи, доктор Шеннон.
   - Доброй ночи.
   Он ушел, а я отправился к себе. В голове у  меня  царил  полный  сумбур
после встречи с этим странным, своеобразным человеком.
   Я медленно разделся, принял горячую ванну и лег в постель. Уже засыпая,
я услышал вдруг жалобный вопль, прорезавший нависшую над домом тишину.  Он
был похож на дикий крик совы в лесной глухомани. Я знал, что это не  сова,
но нимало не встревожился: сейчас страху не было места в моем сердце.
   Крик повторился и замер в окружающей тьме.



2

   На следующее утро я вышел на маленький  железный  балкончик,  огибавший
выступ моего окна; отсюда открывался вид на территорию "Истершоуза".
   Главное здание из серого гранита с остроконечными  крышами  и  четырьмя
массивными башнями походило на баронский замок, очертания которого  слегка
расплывались в утреннем  воздухе.  По  фасаду  тянулась  широкая  терраса,
окруженная балюстрадой, с фонтаном посредине, а вокруг  него  -  узорчатая
ограда из самшита. Терраса выходила  на  лужайку,  обсаженную  розами,  за
которой тянулась площадка для игр, где стоял маленький  тирольский  домик.
Парк растянулся на несколько акров; его во  всех  направлениях  пересекали
аллеи, а вокруг шла высокая каменная стена,  придававшая  этому  огромному
участку вид частного владения, настоящего поместья.
   Я побрился и оделся,  затем,  когда  часы  пробили  восемь,  отправился
завтракать с доктором Полфри. На верхнем этаже восточного  крыла  мужского
отделения в комнате для  отдыха  я  обнаружил  коротенького  толстяка  лет
пятидесяти, лысого и румяного, который, укрывшись за утренней  газетой,  с
аппетитом поглощал завтрак. Взгляды наши встретились.
   - Пожалуйте сюда, дружище.  -  Не  переставая  есть,  он  приветственно
помахал рукой и поспешил засунуть в  рот  кусок  булки  с  маслом.  -  Вы,
конечно,  Шеннон.  А  меня  зовут  -  Полфри,  я  из  Эдинбурга,   окончил
университет в девяносто девятом. Вот тут кеджери [восточное блюдо из риса,
яиц и лука], бекон и яйца... там - кофе. Чудесное  утро...  голубое  небо,
прозрачный  воздух...  "настоящий  истершоузский  денек",  как  мы   здесь
говорим.
   Полфри казался человеком сердечным, безобидным и недалеким; у него были
гладкие, пухлые щеки, которые, когда он жевал или говорил,  тряслись,  как
желе.  Выглядел  он  на  редкость  чистеньким:  руки  ухоженные,   манжеты
накрахмаленные,  золотое  пенсне  чинно  свисает  с  невидимого  шнурочка,
надетого на шею. Розовую плешь  прикрывало  несколько  прядей  светлых,  с
легкой рыжинкой волос, которые он старательно зачесывал на нее из-за  уха.
Он поминутно прикладывал салфетку к своим румяным губам и седым усам.
   - Я должен был бы познакомиться с вами еще вчера вечером. Но я  уезжал.
Ездил в широкий мир, как у нас тут говорят. Был  в  опере.  "Кармен".  Ах,
дивный, несчастный Визе! Подумать  только,  что  он  умер  от  горя  после
провала премьеры в  "Опера-комик",  даже  и  не  представляя  себе,  каким
блистательным успехом будет  со  временем  пользоваться  его  творение.  Я
слушал эту оперу ровно тридцать  семь  раз.  Я  слушал  Бресслер-Джианоли,
Леман, Мэри Гарден, Дестин; де Режке в роли Хозе, Амато в роли  Эскамильо.
Нам очень повезло, что Карл  Роса  привез  свою  труппу  в  Уинтон.  -  Он
промурлыкал несколько музыкальных фраз из арии тореадора, отбивая  пальцем
такт по лежавшей перед ним газете. - Критика пишет тут, что Скотти была  в
голосе. Еще бы! Ах,  какая  это  минута,  когда  Микаэла,  сама  нежность,
появляется на диких скалах возле лагеря  контрабандистов!  "Напрасно  себя
уверяю, что страха нет в моей  душе..."  Изумительно...  какая  мелодия...
великолепно!.. Вы любите музыку?
   Я пробормотал что-то мало понятное.
   - Ах, непременно приходите вниз, когда я сижу там за  роялем.  Я  почти
все вечера провожу за ним - играю понемножку.  Должен  признаться:  музыка
для меня - самое большое удовольствие. Я считаю, что в моей жизни были три
великие минуты: когда я слушал, как Патти пела  в  "Сицилийской  вечерне",
Галли-Курчи - в "Жемчужине Бразилии" и Мельба - "Севильяну" Массне.
   И он продолжал разглагольствовать в том  же  духе,  пока  я  не  кончил
завтракать; тогда он каким-то поистине дамским жестом поднес к глазам свои
ручные часы.
   - Шеф просил меня показать вам наше заведение. Пойдемте.
   И он  с  неожиданной  быстротой  засеменил  своими  короткими  толстыми
ножками по подземному коридору; пройдя по нему немного, мы свернули налево
и вдруг вышли на дневной свет, под самыми окнами моей квартиры.
   Здесь с важным видом прохаживался взад  и  вперед  тучный,  глуповатого
вида мужчина лет пятидесяти  в  неопрятной,  испещренной  жирными  пятнами
серой форменной одежде и ботинках на резиновом ходу. При  виде  Полфри  он
выпятил  живот  и  с  необычайной   торжественностью   и   подобострастием
приветствовал его.
   - Доброе утро, Скеммон. Доктор Шеннон, это Сэмюел Скеммон, наш  старший
надзиратель... И, кроме того,  с  вашего  позволения,  неоценимый  дирижер
нашего Истершоузского духового оркестра.
   Кроме Скеммона, к  нам  присоединился  еще  его  помощник,  надзиратель
Броган, молодой человек приятной наружности с бойкими голубыми глазами,  и
мы всей компанией направились к первой галерее, над которой, как я  теперь
разглядел, выцветшими золотыми буквами было написано: "Балаклава". Скеммон
движением фокусника извлек свой ключ. Мы очутились в галерее.
   Она была длинная, просторная и  тихая,  очень  светлая,  со  множеством
высоких окон по одну сторону и множеством дверей, ведущих в спальни, -  по
другую. Вся мебель, как и в  нижнем  вестибюле,  была  выдержана  в  стиле
"буль"; ковры и занавеси, хоть и  выцветшие,  были  все  еще  хороши.  Тут
стояло множество кресел, полки с книгами и журналами, а в  уголке  -  даже
вращающийся глобус.  Казалось,  находишься  в  уютном,  хотя  и  несколько
старомодном клубе, где пахнет  мылом,  кожей,  политурой,  сухими  духами,
какие кладут в комод.
   Человек  двадцать  мирно  сидело  тут,  развлекаясь  по  мере   сил   и
возможностей. У самого входа двое играли в  шахматы.  Какой-то  человек  в
уголке задумчиво вращал пальцем земной шар. Кое-кто читал  газеты.  Другие
ничего не делали - лишь тихо и очень прямо сидели в креслах.
   Полфри,  пробежав  глазами  отчет,  поданный  ему   Скеммоном,   весело
засеменил по коридору.
   - Доброе утро, джентльмены. Как идет игра? - Сияя улыбкой, он  дружески
положил руки на плечи  играющих.  -  Денек  сегодня  выдался  преотменный.
Можете мне поверить: получите большое удовольствие от прогулки.  Я  сейчас
вернусь - и тогда мы сразу двинемся в путь.
   И  он  пошел  дальше  по  галерее,  время  от  времени  останавливаясь,
доброжелательный  и  любезный.  Поток  его  болтовни,  хоть  и   несколько
стереотипной, не прекращался ни на минуту. Охотно, с  сочувственным  видом
выслушивал он жалобы. Время от времени что-то напевал  себе  под  нос.  И,
пока мы шли по коридору, ни минуты не терял зря.
   Следующая галерея называлась "Альма", затем шел "Инкерман"  -  в  общем
было шесть таких галерей, и когда мы обошли их все и наконец спустились  в
нижний вестибюль, было уже около часу. Полфри незамедлительно  вывел  меня
на свежий воздух, и мы пошли по террасе к западному крылу,  где  нас  ждал
второй завтрак.
   - Кстати, Шеннон, пожалуй, стоит предупредить вас...  Мейтленд  и  наша
сестра-экономка, мисс Индр, образуют весьма тесное небольшое  содружество,
основанное на взаимном преклонении. Меня они  не  слишком  обожают.  -  Он
объявил это довольно весело. - Сие меня очень мало трогает. Но это  лишний
довод в пользу того, что нам не мешает поддерживать друг друга.
   В  маленькой  гостиной  рядом  с  вестибюлем  западного  крыла  женской
половины, служившей одновременно и столовой, кстати  очень  уютной,  стоял
квадратный стол, накрытый тонкой скатертью, а на нем -  четыре  серебряных
прибора; за двумя из них уже сидели в ожидании нас мисс Индр  и  Мейтленд.
Сестра-экономка приветствовала меня легким наклонением  головы;  это  была
тонкая, аристократического вида женщина лет за пятьдесят,  уже  поблекшая,
но изящная и безупречно  одетая,  в  синем  вуалевом  форменном  платье  с
узенькими мягкими белыми манжетами и воротничком.
   Когда  мы  сели,  обе  женщины  обменялись  понимающими   взглядами   и
вполголоса перекинулись двумя-тремя словами. Атмосфера  царила  за  столом
напряженная и неприятная. После супа принесли жареный окорок  и  поставили
перед Полфри, который неумело принялся его разрезать и, увлеченно  мурлыча
себе под нос, раскладывать  по  тарелкам.  Время  от  времени  Мейтленд  с
поистине мужской бесцеремонностью отпускала какую-нибудь шуточку по  моему
адресу, а под конец даже попросила меня выдать после завтрака ее  дежурной
старшей сестре необходимые лекарства. Раза два,  когда  Полфри  принимался
что-то рассказывать, она с усмешкой поглядывала на мисс Индр.
   Подавленный впечатлениями  от  утреннего  обхода  и  теми  трудностями,
которые неожиданно возникают перед человеком в  незнакомой  обстановке,  я
молчал. Когда Полфри, пробормотав извинение, поднялся после сладкого из-за
стола, я тотчас последовал за ним на террасу.
   - Ох, эти женщины! - воскликнул он. - Я вам еще не говорил?  Просто  не
выношу эту пару, Шеннон. Да и вообще ненавижу  всех  женщин.  Благодарение
небу, мне за всю мою жизнь ни разу не приходилось ни с одной из них  иметь
дело.
   Он повернулся и пошел на дежурство в столовую, оставив меня  одного;  я
же, обуреваемый самыми противоречивыми чувствами, направился в аптеку.
   Здесь меня с весьма официальным видом ждали старшая сестра Шэдд и с нею
другая, помоложе. Шэдд была крупная женщина средних лет с пышным бюстом  и
добрыми глазами. Она как раз смотрела на часы, приколотые у нее на  груди,
когда я вошел.
   - Добрый день, доктор Шеннон. Это сестра  Стенуэй.  Можем  мы  получить
выписанные лекарства?
   Пока Шэдд ставила пустую корзину на прилавок, сестра Стенуэй исподтишка
оглядела меня, и на ее бледном,  спокойном,  плоском  лице  мелькнула  еле
заметная  улыбка.  Она  была  брюнетка  лет  двадцати  пяти,  держалась  с
подчеркнутой невозмутимостью и носила обручальное кольцо на правой руке.
   - Разрешите я покажу вам, где что лежит,  -  заметила  Шэдд.  -  Друзья
познаются в беде.
   Вскоре я узнал, что сестра Шэдд имела в запасе немало таких  поговорок,
как "Что в лоб, что по лбу", "Пришла беда,  отворяй  ворота",  "Береженого
бог бережет", которые она с глубокомысленным видом  то  и  дело  изрекала.
Сейчас она весело помогла мне наполнить ее корзину всякими  патентованными
лекарствами, главным образом  снотворными,  затем,  взглянув  еще  раз  на
приколотые к груди часы, направилась к двери; уже на пороге  она,  однако,
остановилась и самым дружелюбным и благосклонным тоном, каким  она  обычно
обращалась к Стенуэй, сказала, не оборачиваясь:
   - Возьмите у  доктора  Шеннона  перевязочный  материал  для  восточного
крыла, сестра. Затем возвращайтесь - поможете мне разобраться в бельевой.
   Оставшись с сестрой Стенуэй вдвоем, мы некоторое время молчали, затем в
атмосфере произошла неуловимая перемена, еле  заметный  переход  на  менее
официальный тон. Пододвинув свою корзину, она искоса взглянула на меня.
   - Вы не будете возражать, если я присяду?
   Я ответил, что не буду. Я понял, что ей хочется поговорить со  мной,  и
хотя у меня было правило никогда не заглядываться  на  сестер,  атмосфера,
царившая в этом заведении, по правде говоря, начинала действовать  мне  на
нервы, и я почувствовал, что мне станет легче, если я поболтаю с ней.
   Усевшись на прилавок,  она  молча,  слегка  насмешливо  оглядела  меня.
Красотой она не  отличалась:  бледное  лицо  с  бескровным  крупным  ртом,
широкими плоскими скулами и приплюснутым носом.  И  все-таки  в  ней  было
что-то привлекательное. Под глазами у нее  залегли  синеватые  тени,  кожа
была гладко натянута. Черные волосы, подстриженные челкой на лбу, отливали
синевой.
   - Ну-с? - холодно спросила она. - Что же привело вас в "Истершоуз"?
   Я ответил ей в том же тоне:
   - Решил устроить себе здесь отдых.
   - Это вам вполне удастся. Тут у нас настоящий морг.
   - И притом весьма допотопный.
   - Здание это было построено более ста Лет назад. Не думаю, чтобы с  тех
пор в нем многое изменилось.
   - Неужели здесь не пользуются никакими современными методами?
   - Отчего же нет? Но, конечно, не бедняга Полфри. Он только ест, спит  и
мурлычет себе под нос. А вот Мейтленд работает до седьмого пота, применяет
и  гидротерапию,  и  лечение  шоками,  и  психоанализ.  Она  вообще  очень
серьезная, славная и вполне порядочная женщина. По мнению Гудолла, лучшего
врача быть не может. И он предоставляет ей полную свободу. Но он следит за
тем, чтобы больных лечили, и по-своему помогает им выздороветь,  обращаясь
с ними, как с вполне нормальными людьми.
   - Мне понравился Гудолл. Я разговаривал с ним вчера вечером.
   - Он человек что надо. Только сам немножко тронутый. -  Она  иронически
взглянула на меня. - Мы все здесь слегка свихнувшиеся.
   Я выдал ей все, что значилось в списке  для  восточного  крыла:  марлю,
корпию и бинты, валерьянку, бром и хлоралгидрат. До сих  пор  мне  еще  ни
разу не приходилось иметь дело с паральдегидом, и,  откупорив  бутылку,  я
чуть не задохнулся.
   - Сильная штука.
   - Да. И притом крепкая. Очень помогает с похмелья.
   Заметив мое удивление, она коротко рассмеялась,  взглянула  на  меня  и
повесила на руку корзину. Уже направляясь к двери, она снова посмотрела на
меня своими раскосыми  глазами  и  улыбнулась  многозначительной,  странно
откровенной полуулыбкой.
   - Здесь не так уж и плохо, когда освоишься.  А  некоторые  так  даже  и
вовсе недурно проводят время. Заходите к нам в комнату отдыха, если станет
скучно.
   Когда она вышла, я поймал себя на том,  что,  нахмурившись,  смотрю  ей
вслед. И не потому, что она озадачила  меня.  Несмотря  на  молодость,  ее
потасканный вид, синие круги  под  глазами,  широкоскулое  невыразительное
лицо, не выдающее ни малейшего движения души, - все  указывало  на  жизнь,
богатую приключениями.
   К трем часам я уже закончил свою работу в аптеке  и  мог  приступить  к
своим научным трудам. Вздохнув с  облегчением,  я  вышел.  И  остановился,
потрясенный представшей моему взору картиной.
   На лужайке перед террасой под  предводительством  старшего  надзирателя
Скеммона  группа  джентльменов  играла  в  шары,  и,  судя  по  их  частым
восклицаниям,  игра  эта  весьма  занимала  их.   На   теннисных   кортах,
расположенных по другую сторону тирольского домика, тоже было оживленно, -
там Полфри судил одну из пар.  Из  домика  же  доносились  звуки  духового
оркестра - довольно приятные отрывочки,  то  бравурные,  то  минорные,  из
какого-то марша указывали на  то,  что  Истершоузский  оркестр  репетирует
вовсю. Представшую  моему  взору  картину  дополняли  дамы,  иные  даже  с
зонтиками, -  они  манерно  прогуливались  во  главе  с  сестрой  Шэдд  по
фруктовому саду. Однако не  все  здесь  развлекались.  В  огороде  усердно
трудилась большая группа мужчин  из  восточного  крыла:  стоя  на  равном,
небольшом расстоянии друг от друга, они размеренными ударами мотыг рыхлили
землю вокруг молодых саженцев.
   Долго смотрел я на эту картину, и какой-то непонятный страх  постепенно
овладевал мной - чувство, которое смущало мою душу с тех пор, как я ступил
сюда, вернулось с новой силой. Зрелище это было приятным, красивым,  но  -
великий боже! - я больше не мог его выносить. Возможно, нервы у меня  были
не в порядке, но сейчас глаза бы мои не  смотрели  на  "Истершоуз"  с  его
галереями, как  у  крымских  дворцов,  на  джентльменов,  сидящих  в  этих
галереях, на Полфри с его ключом,  прикрепленным  на  стальной  цепочке  к
поясу, на эти двери без ручек, на все это пропахшее  карболкой  здание.  У
меня появилось странное ощущение в  затылке  и  головокружение.  Я  быстро
повернулся, прошел прямо в лабораторию и запер за  собой  дверь.  Когда  я
захлопнул окно,  чтобы  не  слышать  отдаленных  криков  игроков  в  шары,
ощущение заброшенности, одиночества страшной тяжестью навалилось на меня и
придавило. Я отчаянно затосковал по Джин. Зачем  я  приехал  сюда,  в  это
проклятое место? Я должен быть подле нее. Мы должны быть вместе, не  смогу
я здесь выдержать... один.
   Но наконец я все-таки взял себя в руки и,  сев  за  стол,  приступил  к
последней фазе моей работы.



3

   Наконец настал долгожданный день, тридцать первое июля, и я с  согласия
доктора Гудолла рано утром отправился в университет на церемонию  выпуска.
Хотя Полфри время от времени пытался вытащить меня  в  театр  на  одну  из
своих любимых опер, а Мейтленд неоднократно намекала, что  мне  не  мешает
"развлечься", я настолько углубился в свою работу в  лаборатории,  что  со
времени приезда ни разу не выходил за  пределы  больницы.  Я  уже  пообвык
здесь. Сейчас мне казалось даже чудным, что я еду в трамвае, вижу машины и
людей, свободно разгуливающих по улицам.
   Когда к одиннадцати часам  я  добрался  до  вершины  Феннер-хилла,  зал
Моррея был уже заполнен студентами и  их  родственниками  и,  как  всегда,
гудел  от  нетерпеливых  голосов,  -  кислую  чопорность  царившей  в  нем
атмосферы время от времени нарушали  студенты,  из  тех,  что  помоложе  и
поживее: они пели студенческие песни, гонялись друг за другом по проходам,
гикали и мяукали, бросали серпантин. Каким глупым ребячеством казалось все
это мне сейчас. Я не стал заходить внутрь, а остановился в толпе у  входа,
надеясь встретить Спенса или Ломекса, и с волнением  принялся  внимательно
осматривать скамьи и балкон.
   Джин нигде не было видно. Но внезапно среди этого моря лиц я заметил ее
родных - отца, мать и Люка: они сидели  во  втором  ряду  балкона,  слева,
вместе с Малкольмом Ходденом. Все они  были  в  праздничных  одеждах,  все
нетерпеливо подались вперед и были так оживлены, так горды, так радовались
предстоящему событию, что я вдруг почувствовал к ним злобу, которую тотчас
постарался подавить. Я спрятался за ближайшую колонну.
   В эту минуту некий дородный зритель, умело  маневрируя  зонтом  и  всех
расталкивая, очутился рядом со мной и вдруг, ахнув от радости, дернул меня
за рукав.
   - Здравствуйте, мой дорогой доктор Роберт Шеннон.
   И передо мной предстал неистощимый источник сплетен  и  доброты,  вечно
улыбающийся Лал Чаттерджи.
   -  Какое  величайшее  удовольствие  встретить  вас,  сэр.  Нам   ужасно
недостает вас в "Ротсее", но, конечно, мы  с  интересом  следим  за  вашей
карьерой. Какое блистательное здесь сегодня собрание, а?
   - Да, блистательное, - без всякого энтузиазма согласился я.
   - Ну, знаете  ли,  сэр!  Тэ-тэ-тэ!..  Никакого  пренебрежения  к  нашей
дорогой Альма матер! - тараторил он, то и дело