платье  плотно
облегало ее тоненькую фигурку, от чего она казалась еще стройнее. Губы  ее
были слегка приоткрыты.  Руки  в  стареньких  перчатках  сжимали  тетрадь.
Добрые карие глаза опущены.
   Неожиданно она подняла их, взгляды наши встретились, и, шагнув к ней, я
взял обе ее руки в свои.
   - Джин... наконец-то!
   - Роберт!
   Она  произнесла  мое  имя  смущенно,  с  запинкой,  словно  преодолевая
угрызения совести. И тут же лицо ее просветлело, яркий румянец залил щеки.
Мне хотелось крепко сжать ее в объятиях. Но я не посмел. И сказал  хриплым
голосом:
   - Как чудесно, что мы снова встретились!
   С минуту в приливе восторга мы, будто завороженные, смотрели друг другу
в глаза, - говорить мы не могли. Позади нас на вязах чирикали  воробьи,  а
где-то далеко, ниже по реке, лаяла собака. Наконец, с трудом переводя дух,
я прошептал:
   - И вы выдержали... с отличием... Поздравляю вас.
   - Ну что ж тут особенного? - Она улыбнулась.
   - Но это же великолепно. Если бы не мое пагубное вмешательство, вы бы и
тогда сдали.
   Она застенчиво улыбнулась. Улыбнулся и я. Я все еще держал  ее  руки  в
своих, точно и не собирался отпускать.
   - Вы ушли из Далнейрской больницы? - спросила она.
   - Да, - весело ответил я. - Меня вышибли. Видите, какой  я  никудышный.
Теперь я работаю через день помощником у одного доктора,  практикующего  в
трущобах у Тронгейта.
   - А как же ваша научная работа? - быстро спросила она.
   - Ах, - сказал я, - именно об этом я и хотел с вами поговорить.
   Я повел ее через дорогу, в сад на площади. Мы сели на зеленую скамейку,
окружавшую ствол сучковатого дерева. Перед нами расхаживали и  вспархивали
голуби, опьяневшие, как и  все  птицы,  от  чудесного  пробуждения  весны.
Поблизости не было никого, если не считать  старого  пенсионера  в  черной
фуражке и яркой малиновой куртке,  ковылявшего  по  дорожке.  Я  вынул  из
кармана букетик подснежников и преподнес Джин.
   - Ох! - в восторге воскликнула она и умолкла, боясь, как бы словами или
взглядом не сказать слишком много.
   - Приколите  их,  Джин,  -  тихо  попросил  я.  -  В  этом  нет  ничего
предосудительного. Скажите, вы дали обещание никогда не видеться со мной?
   Она почему-то ответила не сразу.
   - Нет, - медленно произнесла она  наконец.  -  Если  бы  я  дала  такое
обещание, вряд ли я была бы сейчас здесь.
   Я смотрел на нее, а она, слегка  погрустнев,  глубоко  вдохнула  тонкий
аромат, затем приколола к жакету, пониже горжетки из пушистого  меха,  так
удивительно подходившие к ее облику белые нежные  цветы.  От  ее  близости
кровь волной прилила к моему сердцу, а щеки и лоб запылали. Я понимал, что
надо скорее выложить то,  что  занимало  мои  мысли,  иначе  это  страшное
волнение одолеет меня.
   - Джин, - начал я, стараясь совладать со своими чувствами,  -  если  не
считать лекций, у вас сейчас все дни свободны...  После  десяти  часов  вы
ведь ничем особенно не заняты, правда?
   - Нет. - Она  вопрошающе  смотрела  на  меня  и,  поскольку  я  молчал,
добавила: - А что?
   - Мне нужна ваша помощь, - решительно и откровенно  начал  я  в  полном
убеждении, что говорю чистую правду. Глядя на нее в упор, я продолжал: - Я
довел до половины свою работу; сейчас надо  уже  переходить  к  следующему
этапу, и я ужасно волнуюсь. Вы знаете, как мне было трудно одному. О, я не
жалуюсь, но теперь, для этой новой фазы, мне  потребуется  чья-то  помощь.
Есть опыты, которые одному ни за что не провести. Профессор Чэллис дал мне
помещение для работы. - Я помолчал. - Не хотите ли вы... не согласились бы
вы поработать со мной?
   Она слегка покраснела и какую-то секунду взволнованно смотрела на меня,
потом опустила глаза. Наступило молчание.
   - Ах, Роберт, как бы мне хотелось! Но я  не  могу.  Вы  же  знаете  все
обстоятельства! Мои родители... я стольким им обязана... а они  только  на
меня и рассчитывают... и я так люблю  их...  особенно  маму...  она  самая
лучшая женщина на свете. И они... хоть и не принуждают меня,  -  казалось,
она подыскивала слова, чтобы ослабить удар, - но все-таки не хотят,  чтобы
я с вами встречалась. Я уже сейчас... ослушалась их.
   Я закусил губу. Несмотря на всю мягкость, в ней чувствовались  какая-то
непреклонность,  глубочайшая  порядочность  и  преданность  -  но  не   по
отношению ко мне - и чувство долга, восстававшее против обмана.
   - Как же они, должно быть, меня ненавидят!
   - Нет, Роберт. Просто они считают, что мы должны идти разными путями.
   - Но ведь я прошу не ради себя лично! - воскликнул  я.  -  Вы  же  сами
теперь врач и понимаете, что это во имя науки.
   - Да мне бы и самой хотелось. И  это  очень  интересно.  Но  совершенно
невозможно.
   - Нет, совершенно возможно, - возразил  я.  -  Только  никому  не  надо
говорить. А ваши пусть думают, что вы проходите  практику  по  тропической
медицине...
   Она с таким укором посмотрела на меня, что я умолк.
   - Я не этого боюсь, Роберт.
   - А чего же?
   - Что мы будем вместе.
   - Разве это так страшно?
   Она подняла свои черные ресницы и печально поглядела на меня.
   - Я знаю, я сама во всем  виновата...  я  не  сразу  поняла,  что  наше
чувство друг к другу так... так глубоко. А если мы будем  встречаться,  то
оно станет еще глубже. В конце концов нам же будет труднее.
   От этих простых слов у  меня  снова  потеплело  на  сердце.  Я  глотнул
воздуху, решив во что бы то ни стало уговорить ее.
   - Послушайте, Джин. А если я обещаю и поклянусь  вам,  что  никогда  не
буду за  вами  ухаживать,  никогда  не  буду  говорить  вам  о  любви,  вы
согласитесь помочь мне? Мне так нужна ваша помощь. Одному  мне  ничего  не
сделать.
   Мы долго молчали. Она недоверчиво смотрела  на  меня,  то  краснея,  то
бледнея, совсем растерявшись и не зная, на  что  решиться.  И  я  поспешил
воспользоваться моментом.
   - Ведь это для вас такая удивительная возможность. Кажется, я на пороге
очень важного открытия. Пойдемте и убедитесь сами.
   Я порывисто вскочил и протянул ей руку.  Поколебавшись  с  минуту,  она
медленно поднялась со скамьи.
   До фармакологического факультета было недалеко. Через десять  минут  мы
уже пришли на место. Я провел Джин прямо в мою  лабораторию  и,  вынув  из
маленького инкубатора одну из пробирок с культурой, выращенной на  пробах,
недавно привезенных Дьюти, поспешно протянул ей.
   - Вот, - сказал я, - я получил  бациллу.  И  культура  растет  довольно
быстро. Вы не догадываетесь, что это?
   Она покачала головой, но видно было, что  она  заинтересовалась:  в  ее
больших темных глазах промелькнул вопрос.
   Я поставил пробирку обратно в наполненную водою ванночку,  взглянул  на
регулятор, и закрыл оцинкованную дверцу.  Затем  в  самых  простых  словах
объяснил, чего я хочу.
   Щеки Джин запылали от восторга.  Глубоко  взволнованная,  она  оглядела
комнату: ее блестящие глаза то останавливались  на  инкубаторе,  то  снова
обращались ко мне. Сердце  мое  отчаянно  колотилось.  Чтобы  скрыть  свои
чувства, я подошел к окну и, подняв вверх раму, впустил  в  комнату  поток
солнечного света. За окном по ярко-синему небу мчались курчавые облака.  Я
обернулся к Джин.
   - Роберт, - медленно произнесла она. - Если я буду с  вами  работать...
потому что я считаю вашу работу очень  важной...  обещаете  ли  вы  честно
держать свое слово?
   - Да, - сказал я.
   Грудь ее приподнялась в тяжелом  вздохе.  Я  смотрел  на  нее,  а  она,
положив на стол свои учебники, сняла шляпу и принялась стягивать перчатки.
   - Отлично, - сказала она. - Начнем.



5

   И вот каждое утро по окончании лекции, вскоре после десяти часов,  Джин
приходила в мою лабораторию, где я уже сидел за работой, и, сняв с  крючка
за дверью халатик, надевала его и педантично принималась за дело на другом
конце длинного стола. Мы обменивались  лишь  несколькими  словами,  иногда
только улыбкой приветствия. Порой, углубившись в  расчеты,  я  делал  вид,
будто и вовсе не заметил ее прихода, -  такое  равнодушие,  казалось  мне,
скорее внушит ей спокойствие. Главное - что она была тут, и, когда я через
некоторое время осторожно поднимал  голову,  я  мог  видеть  сквозь  строй
бюреток в зажимах, как она  с  самым  серьезным  и  сосредоточенным  видом
отмеряет и титрует жидкость,  а  потом  делает  соответствующую  запись  в
потрепанном черном журнале.
   Как я и предполагал, ее аккуратность, старание и  тщательность  явились
для меня поистине неоценимой находкой - особенно  если  учесть,  что  надо
было подготовить сотни предметных стекол для  последующего  просмотра  под
микроскопом. Работа была трудная, утомительная и опасная, ибо эти культуры
на бульоне крайне заразны. Но Джин делала все  так  спокойно,  уверенно  и
была настолько поглощена своим занятием, что сидела не поднимая  головы  и
ни разу не допустила ошибки. Когда она чувствовала, что я смотрю  на  нее,
она прерывала работу и молча, но так выразительно глядела на меня, что эти
взгляды связывали нас еще теснее в нашей  общей  работе.  Теплый  весенний
воздух вливался в нашу маленькую сумрачную комнатку сквозь широко открытое
окно, принося с собой приглушенные звуки внешнего мира, - шум  транспорта,
пароходные гудки, завывания  далекой  шарманки.  Присутствие  Джин,  такой
спокойной и сдержанной, необычайно вдохновляло меня.
   В час дня мы  устраивали  перерыв  на  завтрак.  Хотя  поблизости  было
два-три отличных  кафе,  было  куда  проще,  приятнее  и  дешевле  есть  в
лаборатории. Мы объединяли свои денежные ресурсы, и Джин  каждый  день  по
дороге с вокзала заходила на рынок и покупала всякую снедь.  Подержав  три
минуты руки в растворе  сулемы  -  мера  предосторожности,  на  которой  я
совершенно категорически настаивал, -  мы  усаживались  на  подоконник  и,
покачивая на коленях тарелку, наслаждались завтраком на свежем воздухе.  В
пасмурные и холодные дни мы ели суп, подогретый на  бунзеновской  горелке.
Но обычно наша трапеза состояла из  свежих  лепешек,  нескольких  кусочков
колбасы и дэнлопского сыра, а затем - яблоки или кулечек вишен на  десерт.
Во дворе, куда выходило наше окно, жил  черный  дрозд,  который  регулярно
каждый день являлся к нам полакомиться. Увидев,  что  мы  едим  вишни,  он
садился к Джин на руку и  в  предвкушении  пиршества  заливался  радостной
трелью.
   На седьмой день нашей совместной работы, когда мы  молча  трудились,  я
услышал чьи-то  шаги  и  обернулся.  На  пороге  стоял  профессор  Чэллис;
сгорбленный, в наглухо застегнутом  выцветшем  сюртуке,  он  теребил  свои
седые усы и, прищурившись, смотрел на нас.
   - Я решил заглянуть к вам, Роберт, - сказал он, - посмотреть, как у вас
идут дела.
   Я тотчас вскочил и представил его  Джин;  он  по-старинному,  церемонно
поклонился ей. Я видел, что он удивлен и, хотя  слишком  хорошо  воспитан,
чтобы это выказать, сгорает от  любопытства,  не  зная,  как  отнестись  к
такому содружеству. Однако вскоре я понял, что Джин понравилась  ему,  ибо
он с улыбкой подмигнул мне:
   - В научной  работе  иметь  толкового  помощника,  Роберт,  -  это  уже
наполовину выиграть сражение.
   Он усмехнулся, словно сказал удачную шутку, затем принялся  бродить  по
комнате, осторожно взбалтывал культуры,  рассматривал  предметные  стекла,
заглядывал в наши записи - и все это молча, но  со  спокойным  одобрением,
волновавшим нас куда больше любых слов.
   Проведя доскональнейшее обследование  наших  трудов,  он  повернулся  и
поглядел на нас.
   - Я добуду вам еще и другие пробы, из разных районов... с континента...
там меня все еще немного  ценят.  -  Он  умолк  и  протянул  нам  руки:  -
Работайте, работайте дальше. Не обращайте внимания  на  такое  ископаемое,
как я. Дерзайте!
   Но что значили эти слова по сравнению с  тем  живым  огоньком,  который
теперь сверкал в его глазах.
   С тех пор он  постоянно  навещал  нас  -  частенько  заходил  во  время
завтрака и приносил не  только  обещанные  пробы,  но  не  раз  что-нибудь
вкусное. Усевшись на  стул,  он  ставил  палку  между  колен  и,  опершись
трясущимися руками  на  ее  костяную  рукоятку,  смотрел  из-под  косматых
бровей, как мы уписываем мясной пирог или страсбургский  паштет,  -  глаза
его при этом весело поблескивали. Он все  больше  привязывался  к  Джин  и
относился к ней с поистине рыцарским вниманием и учтивостью, что не мешало
ему, однако, порой добродушно,  совсем  по-мальчишески,  подтрунивать  над
ней. Он никогда не завтракал с нами, но, если Джин варила кофе, соглашался
выпить чашечку и, испросив ее разрешения с той особой любезностью, с какою
он по отношению к ней держался,  не  спеша  потягивал  ароматный  напиток,
покуривая небольшую  сигару,  что  он  изредка  себе  позволял.  Следя  за
голубыми спиралями дыма, расплывавшимися  вверху,  он  рассказывал  нам  о
своей молодости, о жизни в Париже,  где  он  учился  и  занимался  научной
работой в Сорбонне под руководством знаменитого Дюкло.
   - У меня не было тогда денег, - с усмешкой заметил он,  рассказав  нам,
как однажды провел воскресенье в Барбизоне. - Нет у меня их и теперь. Но я
всегда был счастлив от того, что посвятил себя делу, равного которому  нет
в целом мире.
   Когда он ушел. Джин глубоко вздохнула. Глаза ее сияли.
   - Какой он милый, Роберт! Большой человек... Мне он так нравится.
   - Если я могу быть тут судьей, по-моему, вы ему  тоже  нравитесь.  -  Я
криво улыбнулся. - Но как бы отнеслись к нему ваши родители?
   Она потупилась.
   - Давайте работать.
   К этому времени из многочисленных молочных проб мы  получили  в  чистом
виде грамм-отрицательный организм, в котором я признал  бациллу,  открытую
датским ученым Бангом и названную  его  именем,  -  он  доказал,  что  она
является причиной жестокой  болезни,  поражающей  рогатый  скот  и  широко
распространенной во всем мире. Значит, эта  же  бацилла  вызвала  эпидемию
среди коров в нашей местности. На основании сделанных мною  вычислений  мы
установили, что около тридцати пяти процентов рогатого  скота,  не  считая
овец, коз и прочих домашних животных, являются носителями  этого  микроба,
который мы вывели в больших количествах в специальной бульонной среде.
   Мы получили также в чистом  виде  Брюсовского  возбудителя  мальтийской
лихорадки из тех проб, которые во время  моего  пребывания  в  Далнейрской
больнице я, естественно, брал у  больных,  пострадавших  от  эпидемии  так
называемой инфлюэнцы; нам во многих случаях удалось также получить его  из
проб крови, недавно взятых у разных людей и  принесенных  нам  профессором
Чэллисом. Таким образом, мы имели  теперь  возможность  сравнить  эти  два
организма - тот, что был найден у  животных,  и  тот,  что  был  найден  у
человека, - проанализировать их различные реакции и выяснить, нет ли между
ними сходства.
   Опыты, которые мы проводили, были чрезвычайно сложны, и сначала  трудно
было даже оценить их значение. Но, по мере  того  как  один  положительный
результат подтверждался другим, у нас возникло предположение -  основанное
сначала на догадке, а потом подкрепленное  солидными  доказательствами,  -
которое поистине ошеломило нас. Поняв, какой из этого напрашивается вывод,
мы недоверчиво уставились друг на друга.
   - Не может быть, - медленно сказал я. - Это просто невозможно.
   - Нет, может  быть,  -  вполне  логично  возразила  Джин.  -  И  вполне
возможно.
   Я обеими руками сжал голову - на этот раз меня раздражала ее  спокойная
прямолинейность. Доктор Мейзерс допоздна задержал меня накануне  -  вообще
он стал возлагать на  меня  все  больше  обязанностей,  -  и  это  двойное
напряжение начинало сказываться на мне.
   - Ради бога, -  взмолился  я,  -  только  не  будем  ничего  предрекать
заранее. Нам еще предстоит работать не одну неделю, прежде чем мы подойдем
к последнему опыту с антигеном.
   Но доказательства продолжали накапливаться, и через три месяца, по мере
того как мы приближались к решающему  опыту,  глубокое,  все  возрастающее
волнение охватило нас. Нервы у нас были напряжены  до  крайности,  а  надо
ждать несколько часов, чтобы завершился процесс агглютинации, и, поскольку
вовсе не обязательно было сидеть в лаборатории, мы на часок-другой уезжали
за город, куда-нибудь в окрестности Уинтона.
   Никакого мотоцикла у нас,  конечно,  не  было,  так  как  даже  Люк  не
подозревал о том, что мы работаем вместе, но к нашим услугам был  трамвай,
который за двадцать минут доставлял нас в наше  излюбленное  местечко,  на
Лонгкрэг-хилл - поросшую лесом гору, которую еще  не  успели  застроить  и
откуда открывался вид на реку. Здесь  мы  садились  на  мшистый  камень  и
смотрели, как паромы и крошечные пароходики с  большущим  гребным  колесом
курсируют вверх и вниз по широкой реке, а далеко внизу, у нас под  ногами,
раскинулся город, затянутый золотистой дымкой, -  лишь  блеск  купола  или
тонкого шпиля обнаруживал его. Говорили мы главным  образом  о  встававших
перед нами проблемах  и  с  волнением  и  надеждой  обсуждали  возможность
успеха. Иной раз, утомленный и словно завороженный очарованием  минуты,  я
ложился на спину, закрывал глаза и, как истый провинциал, начинал мечтать:
я мечтал вслух о Сорбонне, которую так живо обрисовал нам Чэллис, мечтал о
жизни во имя чистой науки, о беспрепятственной возможности  исследовать  и
дерзать.
   Верный своему обещанию, которое мне нелегко было выполнять, я  ни  разу
не заговорил с Джин о любви. Понимая ее сомнения и  то,  что  ей  пришлось
ради меня заглушить в  себе  голос  совести,  я  решил  доказать  ей,  как
необоснованны ее подозрения, - доказать, что она может всецело  довериться
мне. Только так я мог оправдать себя в ее глазах и в своих собственных.
   Когда наступил решающий день, мы поставили  последнюю  партию  пробирок
для агглютинации и ушли. Это был четверг, последний день  июня,  и  погода
выдалась чудеснейшая; мы чуть  ли  не  боялись  того,  что  ждало  нас  по
возвращении, и не спешили уезжать с горы. Пока мы  там  сидели,  маленький
пароходик далеко внизу отправился в свой вечерний рейс к островам в  устье
реки,   на   палубе   его   можно   было   различить   крошечные   фигурки
немцев-оркестрантов. Они играли вальс Штрауса. Пароходик с трепещущими  на
ветру флагами, вспенивая воду гребным колесом, весело проплыл вниз по реке
и исчез из виду. Однако до нас еще долго  доносились  звуки  мелодии,  еле
уловимые, но такие сладостные и нежные, как ласка.  Блаженный  миг!  Я  не
смел взглянуть на мою спутницу, но внезапно со всею ясностью почувствовал,
что треволнения этих дней, когда мы работали бок о бок, почти помимо  моей
воли углубили и закрепили наши отношения. И я понял, что она вошла  в  мою
жизнь как неотъемлемая ее частица.
   Мы решили, что пора идти. В этот вечер у меня не было  приема,  а  Джин
ввиду важности события устроилась так,  чтобы  задержаться  в  Уинтоне  до
восьми часов.
   Пробило пять часов, когда мы добрались до нашей маленькой  лаборатории.
Сейчас или никогда! Я подошел к термостату и, открыв дверцу, жестом  велел
моей помощнице вынуть штатив с пробирками. В этом  штативе  было  двадцать
четыре пробирки, и в каждой -  жидкость,  абсолютно  прозрачная  несколько
часов назад, но сейчас, если опыт удался,  в  ней  должны  были  появиться
хлопья осадка. Затаив дыхание, я с  тревогой  следил,  как  Джин  вынимала
штатив. И, увидев его, ахнул.
   В каждой пробирке белел осадок. Я не мог говорить. Охваченный внезапной
слабостью, я присел на кожаную кушетку, тогда как Джин, изменившись в лице
и все еще держа в руках штатив с пробирками, не мигая, глядела на меня.
   Значит, это правда: два организма, которые двадцать один год  считались
самостоятельно существующими и никак друг с другом не связанными, на самом
деле являлись одной и той же бациллой! Да, я доказал это. Идентичность  их
подтверждена морфологически, культурой  и  опытами  агглютинации.  Значит,
болезнь, широко распространенная среди ско