большого скопления публики ей нелегко было для меня держать.
И только... Никакого  другого  приветствия  не  последовало;  я  пробрался
сквозь толпу и молча сел рядом с Джин; еще издали я заметил,  что  на  ней
теперь уже не "кругляш" и свитер, как в былые дни, а  строгий  темно-серый
костюм и скромная черная шляпа. К  тому  же  она  заметно  похудела,  была
бледна - очень бледна - и, хотя всячески старалась скрыть это,  мучительно
взволнована.
   Некоторое  время  царило   натянутое   молчание,   пока   она,   подняв
указательный палец, старалась привлечь внимание официантки.
   - Чай с лимоном или со сливками?
   Это были ее первые слова, и произнесла  она  их  очень  тихо,  не  смея
взглянуть на меня, тогда как  официантка  уже  стояла  у  нашего  столика,
нетерпеливо вертя в пальцах карандаш.
   Я заказал чай с лимоном.
   - А булочек с кремом хотите?
   Я сказал, что хочу, и добавил:
   - Угощаю, конечно, я.
   - Нет, - упрямо  возразила  она,  однако  губы  ее  дрожали.  -  Это  я
пригласила вас.
   Мы сидели молча, пока не вернулась  официантка,  и  все  так  же  молча
начали пить чай.
   - Как много здесь народу, правда? - отважился  наконец  заметить  я.  -
Популярное место.
   - Да. - Она помолчала. - Очень популярное. И вполне заслуженно.
   - О, безусловно. Чудесные булочки!
   - Правда? Я очень рада.
   - Не хотите ли отведать?
   - Нет, благодарю вас. Я не голодна.
   - Я очень огорчился, когда узнал из вашего письма о том, что  случилось
с белыми коровами.
   - Да, бедняжки... они очень пострадали.
   Снова молчание.
   - Сырое стоит лето, правда?
   - Очень сырое. Просто непонятно, что происходит с погодой.
   Продолжительное  молчание.  Затем,  подбодрив  себя  глотком  чая  -  я
заметил, что рука ее дрожала, когда она ставила чашку, - она повернулась и
серьезно и пристально посмотрела на меня.
   - Мистер Шеннон, - одним духом выпалила она, - я все думаю: могли бы мы
остаться по-прежнему друзьями?
   Я смотрел на нее в замешательстве, не зная,  что  сказать,  а  она,  то
краснея, то бледнея, прерывающимся голосом, но стараясь говорить  возможно
спокойнее и рассудительнее, продолжала:
   - Когда я сказала "друзьями", я только это и имела в виду - ни  больше,
ни меньше. Дружба - это такая чудесная вещь. И она так редко  встречается.
Я имею в виду настоящую дружбу. Конечно,  вам,  может,  вовсе  не  хочется
дружить со мной. Я  ведь  ничего  собой  не  представляю.  И  к  тому  же,
сознаюсь, глупо было с моей стороны принимать некоторые вещи так близко  к
сердцу и ссориться с вами. Я поняла теперь, что  вы  просто  шутили,  а  я
как-то по-детски поверила вам. В конце концов мы  ведь  разумные  взрослые
люди, не так ли? Мы действительно принадлежим к разным вероисповеданиям, и
хотя это очень серьезно, но ведь  это  же  не  преступление  -  во  всяком
случае,  не  такое  препятствие,  которое  не  позволяло  бы  нам   иногда
встречаться за чашкой чая. Будет очень жаль, если  наша  дружба  оборвется
просто так, ни с того ни с сего... и мы разойдемся в разные стороны... как
корабли, что разминулись в ночи... я хочу сказать, если мы больше не будем
видеться... а ведь, если смотреть на это здраво, мы могли  бы  встречаться
часто, то есть время от времени... как друзья...
   Она умолкла, поигрывая ложечкой; щеки ее ярко горели - так же ярко, как
и карие глаза, которые с  испугом,  но  все  же  решительно  искали  моего
взгляда.
   - Видите ли, - с сомнением сказал я, - трудновато это будет, правда?  Я
работаю. А вам надо много заниматься перед экзаменами.
   - Да, я знаю, что у вас нет свободного  времени.  И  мне,  по-видимому,
придется усердно заниматься. - Странно все-таки, что девушка, когда-то так
рьяно изучавшая патологию, сказала это без малейшего  энтузиазма,  но  она
тут же поспешно добавила, как бы призывая  разумно  подходить  к  проблеме
приобретения знаний: - Однако иногда нужна и передышка.  Я  хочу  сказать:
нельзя же работать все время.
   Наступило молчание. Словно застеснявшись своего  яркого  румянца.  Джин
наконец опустила глаза и  глубже  села  в  кресло,  стремясь  укрыться  от
любопытных взглядов посетителей кафе.  Я  украдкой  поглядывал  на  нее  и
просто не мог понять, почему до сих пор пренебрегал ею. Этот румянец,  эти
опущенные ресницы, отбрасывавшие легкую тень на ее свежие щечки, делали ее
такой нежной и - конечно же! - похожей на ангела.  Ничто:  ни  ее  простые
черные замшевые перчатки, ни старомодные круглые золотые  часики,  которые
она носила на руке, ни даже нелепая  скромная  шляпка  -  ничто  не  могло
испортить ее очарования и красоты.
   И  вдруг,  к  своему  удивлению,  я  почувствовал,  как  теплая   волна
захлестывает меня, и услышал собственный голос.
   - Я полагаю, - вполне резонно и решительно заявил я, - что  нет  такого
закона, который запрещал бы это. Мне кажется, мы могли бы время от времени
встречаться.
   Она так и просияла. На губах ее появилась робкая счастливая улыбка,  и,
нагнувшись поближе, она воскликнула, и в тоне  ее  прозвучало  преклонение
перед моей высокой мудростью:
   - Как я рада! А я-то боялась... Я хочу сказать, что это очень разумно.
   - Отлично. - Я милостиво кивнул, принимая как должное  ее  похвалу,  и,
подстрекаемый непонятным побуждением, заглянул в ее сияющие глаза.  -  Что
вы делаете сегодня вечером?
   - Видите ли... Я собираюсь повидать барышень Дири: вы  же  знаете,  как
они были добры ко мне. А потом в половине седьмого я сяду на поезд и поеду
в Блейрхилл.
   Я расхрабрился и с самым невозмутимым видом предложил:
   - Пойдемте-ка лучше со мной в театр.
   Она заметно вздрогнула, и во взгляде ее снова  появился  легкий  испуг,
который все увеличивался, по мере того как я говорил:
   - Мне  надо  еще  кое-что  сделать,  это  займет  около  часа.  Давайте
встретимся в семь у  Королевского  театра.  Мартин  Харвей  играет  там  в
"Единственном пути". Пьеса должна вам понравиться.
   Она продолжала молча смотреть на меня, потрясенная и подавленная, точно
в моем приглашении таились все ужасы и опасности, какие только  существуют
на свете. Потом она судорожно глотнула воздух.
   - Боюсь, мистер Шеннон, что вы сказали это, не подумав. Я ведь  никогда
в жизни не была в театре.
   - Не может быть! - Я едва верил своим ушам, хотя,  казалось  бы,  этого
можно было ожидать. - Но почему?
   - Ну вы же знаете, как у нас строго дома.
   Потупив глаза, она принялась пальчиком рисовать что-то на скатерти.
   - В нашей общине не принято играть в  карты,  танцевать  или  ходить  в
театр. Конечно, отец нам не запрещал этого... но нам просто  в  голову  не
приходило поступать иначе.
   Я в изумлении уставился на нее.
   - В таком случае пора  бы  пересмотреть  эти  взгляды.  Ведь  театр,  -
назидательно начал я, - является  одним  из  величайших  очагов  культуры.
Вообще говоря, я не слишком высокого мнения о "Единственном пути". Но  для
начала сойдет.
   Она  молчала,  продолжая  в  мучительном  раздумье  чертить  что-то  на
скатерти.
   Затем пуританская закваска пересилила, она медленно  подняла  голову  и
прерывающимся голосом сказала:
   - Боюсь, что я не смогу пойти с вами, мистер Шеннон.
   - Но почему же?
   Она не отвечала, но в ее робком взгляде сквозило смятение. Ее природные
склонности, ее живая и страстная натура вступили в  единоборство  со  всем
тем печальным и мрачным, чему ее учили  в  детстве,  сурово  предостерегая
против искушений света и пугая апокалиптическими пророчествами,  -  и  все
это сейчас одержало над нею верх.
   - Ну, знаете ли! - с досадой воскликнул я. - Это уж слишком. Вы тратите
добрых полдня, убеждая меня, что  мы  должны  бывать  вместе.  А  когда  я
предлагаю вам  пойти  в  театр  и  посмотреть  абсолютно  невинную  пьесу,
собственно говоря, классическую пьесу, написанную  по  знаменитому  роману
Чарльза Диккенса, вы наотрез отказываетесь идти.
   - Ах, по Диккенсу... - еле слышно пробормотала она, словно  это  меняло
дело. - По Чарльзу Диккенсу. Это очень достойный писатель.
   Но  я  уже  разозлился  и,  застегнув  куртку,  стал   искать   глазами
официантку, чтобы расплатиться.
   Заметив, что я рассержен, она вся сжалась и  с  возрастающим  волнением
наблюдала за моими приготовлениями к уходу, - грудь ее бурно вздымалась  и
опускалась; наконец, тяжело вздохнув, она с трепетом сдалась.
   - Хорошо, - беспомощно прошептала она. - Я пойду.
   Несмотря на ее молящий  взгляд,  я  не  сразу  простил  ее.  Сначала  я
расплатился по счету - по поводу чего она уже не посмела вступать со  мной
в спор - и вывел ее на улицу. Тут я повернулся к  ней  и,  перед  тем  как
проститься, сказал дружелюбно, но не без скрытой угрозы:
   - Итак, в семь часов у театра. Не опаздывайте.
   - Хорошо, мистер Шеннон, - покорно пробормотала она и, бросив  на  меня
последний трепетный взгляд, повернулась и пошла прочь.
   Постояв с минуту, я направился на кафедру патологии,  где  меня  должен
был ждать Спенс, которого я заранее предупредил письмом о своем приезде.
   Было четверть седьмого, когда я подошел к зданию кафедры, и так как мне
меньше всего на свете хотелось встречаться с Ашером или Смитом, я  сначала
тщательно обследовал коридоры, а уж затем вошел в лабораторию. Там, как  я
и ожидал, сидел, низко склонившись над столом, один Спенс.
   Поскольку я ступал тихо, он заметил меня, лишь когда я уже стоял  подле
него. И тут я с некоторым недоумением увидел, что он вовсе не работает,  а
задумчиво рассматривает какую-то фотографию.
   - А, Роберт! - Он затуманенным взглядом посмотрел на меня. - Я  по  вас
соскучился. Как работается в Далнейре?
   - Недурно, - весело ответил я. - Поцапался с  начальницей.  Зато  снова
вырастил мою бациллу - в чистом виде.
   - Прекрасно. И уже установили, что она собой представляет?
   - Нет еще, но установлю. Я как раз над этим сейчас работаю.
   Он кивнул.
   - Я бы тоже с удовольствием ушел отсюда, Роберт. Если бы я  только  мог
устроиться преподавателем в каком-нибудь  небольшом  учебном  заведении...
например, в Эбердине или в колледже святого Эндрью.
   - Ну и устроитесь, - ободряюще заметил я.
   - Да, - как-то задумчиво произнес он. - Все эти четыре года  я  работал
как проклятый... ради Мьюриэл. Ей должно понравиться  в  колледже  святого
Эндрью.
   - А как поживает Ломекс? - спросил я.
   Спенс посмотрел на меня отсутствующим взглядом. И ответил не сразу:
   - Все так же красив и преуспевает, как всегда. Вполне доволен жизнью...
и собой.
   - Я не видел его целую вечность.
   - Он последнее время был, кажется, порядком занят. Ну что  ж,  приятно,
что вы делаете успехи. Я получил ваше письмо.  И  могу  дать  вам  сколько
угодно чистого глицерина.
   - Спасибо, Спенс. Я знал, что могу на вас рассчитывать.
   Он протестующе махнул рукой. Наступило неловкое  молчание.  Смущенно  я
отвел глаза в сторону и увидел  фотографию,  лежавшую  перед  Спенсом.  Он
проследил за моим взглядом.
   - Посмотрите, посмотрите, - сказал он и протянул мне фотографию. На ней
был  изображен  симпатичный  юноша  с  правильными  чертами  лица,  хорошо
сложенный и пышущий здоровьем.
   - Очень приятный молодой человек, - заметил я. - Кто это?
   Он рассмеялся - звук этот резанул мой слух, ибо,  хотя  Спенс  и  часто
улыбался своей кривой усмешкой, я до сих пор почти не слышал его смеха.
   - Представьте себе, - сказал он, - это я.
   Я пробормотал что-то нечленораздельное. Я просто не знал, что  сказать,
и в замешательстве взглянул на Спенса. Обычно мягкий и  спокойный,  сейчас
он был просто неузнаваем.
   - Да, таким я был в восемнадцать лет. Удивительное дело, какую огромную
роль играет лицо... я имею в виду не  только  красивое,  а  обычное,  даже
уродливое лицо. Знаете, как пишут в романах: "В его  уродливом  лице  было
какое-то необъяснимое обаяние". Но  нельзя  воспеть  лицо,  если  от  него
осталась одна половина. Это невозможно. Колизей - грандиозное зрелище.  Но
только при лунном свете и  если  любоваться  им  полчаса.  Кому  захочется
смотреть все время на развалины? Если  бы  спросили  меня,  Шеннон,  я  бы
сказал, что под конец это начинает чертовски действовать на нервы.
   Нет, никогда еще я не видел Спенса  в  таком  болезненно  возбужденном,
мрачном настроении. Он был всегда так спокоен и  сдержан,  что  собеседник
невольно забывал о том, какая ему нужна железная воля, чтобы не  поддаться
чувству жалости к себе.  Глубоко  взволнованный,  почему-то  смущенный,  я
молчал, не зная, что говорить, да и надо  ли  говорить  вообще.  Казалось,
Спенс сейчас разрыдается, но он вдруг овладел собой и, поспешно вскочив со
стула, направился к шкафу.
   - Идите сюда, - резко позвал он. - Давайте упаковывать глицерин.
   Я неторопливо подошел к нему.
   Мы вместе отобрали дюжину поллитровых склянок с  раствором,  запаковали
их в солому и поставили в прочную плетеную корзину с крышкой. И,  еще  раз
горячо поблагодарив Спенса,  я  ушел.  Странная  вспышка,  которой  я  был
свидетелем, глубоко потрясла меня.



4

   У подножия холма я сел  в  красный  трамвай,  который  привез  меня  на
Центральный вокзал, где я сдал свою  корзину  в  камеру  хранения  багажа.
Затем я зашел  в  буфет  и  наспех  подкрепился  бутербродом  с  холодными
сосисками и стаканом пива. Я начал опасаться за исход сегодняшнего вечера:
а  вдруг  излишне  щепетильная  совесть  мисс  Джин  станет  непреодолимым
барьером на пути к нашему увеселению?
   Однако, когда мы с Джин встретились у театра, я не заметил на ее лице и
тени колебания: она с нетерпением ждала предстоящего события, и ее  темные
глаза возбужденно блестели.
   - Я видела афиши, - сообщила она мне, когда мы входили в фойе, - в  них
нет ничего предосудительного.
   Места у нас были хоть и не дорогие, но вполне приличные - два кресла  в
третьем ряду, и когда мы садились, оркестр как  раз  начал  настраиваться.
Моя спутница бросила на меня выразительный взгляд и уткнулась в программу,
которую я ей вручил. Затем, словно желая избавиться от каких бы то ни было
помех, она сняла с руки часы-браслет и отдала мне.
   - Спрячьте это, пожалуйста. Браслет мне велик. И я  сегодня  весь  день
боялась, как бы его не потерять.
   Свет скоро потух, и  после  краткой  увертюры  занавес  взвился:  перед
зрителями  предстал  Париж  восемнадцатого   века,   и   начала   медленно
разворачиваться душераздирающая мелодрама  времен  Французской  революции,
где неразделенная любовь переплетается с героическим самопожертвованием.
   Это была неумирающая пьеса по  "Повести  о  двух  городах",  в  которой
блистательный актер Мартин Харвей, доблестно  отдавая  себя  из  вечера  в
вечер (а по  средам  -  и  днем)  служению  рампе,  лет  двадцать  покорял
провинциальную публику.
   Сначала моя спутница, видимо  из  осторожности,  не  выказывала  своего
отношения к происходящему, но постепенно она увлеклась,  ее  ясные  глазки
засверкали от удовольствия и восторга. Не отрывая взгляда  от  сцены,  она
взволнованно прошептала:
   - Какая чудесная пьеса!..
   Она  была  поистине  очарована  бледным  чернооким  красавцем   Сиднеем
Картоном и хрупкой, точно сильфида, прелестной Люси Манет.
   Наступил  первый  антракт.  Джин  медленно   вздохнула   и,   обмахивая
разгоревшиеся щеки программкой, с благодарностью взглянула на меня.
   - Изумительно, мистер Шеннон! Этого я никак не ожидала.  Даже  выразить
не могу, как мне все это нравится.
   - Хотите мороженого?
   - Ах нет, что вы, как можно! После того, что мы  видели,  это  было  бы
святотатством.
   - Пьеса, конечно, не первоклассная.
   - Ах что вы, что вы! - запротестовала она. - Пьеса прелестная. Мне  так
жаль бедненького Сиднея Картона. Ведь он так любит Люси, а она... Ах,  как
это, должно быть, ужасно, мистер Шеннон, безумно любить  кого-то,  кто  не
любит тебя.
   - Безусловно, - с самым серьезным видом согласился я.  -  Но  они  ведь
большие друзья. А дружба - это такая чудесная вещь.
   Она уткнулась в программку, чтобы скрыть вдруг вспыхнувший румянец.
   - Мне они все очень нравятся, - сказала она. - Девушка, которая  играет
Люси, просто очаровательна: у нее такие красивые длинные волосы,  и  такие
светлые. Ее зовут мисс Н. де Сильва.
   - В жизни, - заметил я, - она жена Мартина Харвея.
   - Не может быть! - воскликнула она, в волнении подняв на меня глаза.  -
Как интересно!
   -  Ей,  наверно,  лет  сорок  пять,  и  эти  светлые  волосы  -  не  ее
собственные, а парик.
   - Прошу вас, мистер Шеннон, не надо! - воскликнула возмущенная Джин.  -
Как можно так шутить! Мне все это  очень  нравится,  решительно  все.  Те!
Занавес поднимается.
   Второй акт начался  с  зеленых  световых  эффектов  и  нежной  грустной
музыки. И чем дальше развивалось действие, тем сильнее переживала все  его
перипетии  моя  чувствительная  спутница.  Глубоко  взволнованная,  она  в
перерыве почти не проронила ни слова. А в середине последнего акта,  когда
события на сцене снова всецело захватили ее,  произошло  нечто  совсем  уж
удивительное: не  знаю  как,  но  вдруг  рука  ее,  маленькая  и  влажная,
очутилась в моей. И до того приятно было чувствовать жаркий ток ее  крови,
что я не стал отнимать свою руку. Так мы и сидели, сплетя  пальцы,  словно
черпая друг в друге поддержку, в то время как перед  нами  разворачивалась
трагедия   самопожертвования   Картона,   уже   подходившая    к    своему
душераздирающему  концу.  Когда  благородный  малый,  решившись  на  самую
большую жертву, твердо взошел на помост гильотины - бледный, черные  кудри
старательно взъерошены - и грустно  обвел  своими  выразительными  глазами
галерею и партер,  я  почувствовал,  как  дрожь  пробежала  по  телу  моей
спутницы, которая сидела теперь, прижавшись ко мне, а потом,  точно  капли
дождя весною, мне на руку закапали одна за другой ее горячие слезинки.
   Но вот и конец: весь театр аплодирует, снова и снова  вызывая  мисс  де
Сильва и Мартина Харвея, чудесно воскрешенного из  могилы,  такого  теперь
счастливого  и  красивого,  в  шелковой  рубашке  и  высоких  лакированных
сапогах. Однако мисс Джин Лоу слишком взволнована, чтобы присоединиться  к
банальным  аплодисментам.  Молча,  словно  придавленная  бременем  чувств,
которые она не в силах выразить словами. Джин  встала  и  вместе  со  мной
направилась к выходу. И только когда мы уже были на улице, она повернулась
ко мне.
   - Ах, Роберт, Роберт, - прошептала она, глядя на меня глазами,  полными
слез, - вы и представить себе не можете, какое я получила удовольствие.
   Никогда прежде она не называла меня по имени.
   Мы молча дошли до Центрального вокзала, и, поскольку поезд, последний в
этот день, отходил только  через  четверть  часа,  мы  несколько  смущенно
остановились у книжного киоска, под часами.
   Внезапно, словно  очнувшись  от  грез  и  что-то  вспомнив,  мисс  Джин
вздрогнула.
   - А мои часы? - воскликнула она. - Я чуть не забыла про них.
   - Да, в самом деле, - улыбнулся я. - Я тоже совсем забыл про них. - И я
принялся шарить в кармане пиджака, ища доверенный мне браслет.
   Но я его не обнаружил. Тщетно обыскал я все карманы пиджака, внутренние
и наружные. Затем с возрастающей тревогой начал рыться в карманах жилета.
   - Боже правый, - пробормотал я, - почему-то их нет.
   - Но они должны быть у вас. - Голос ее звучал  как-то  подозрительно  и
натянуто. - Ведь я же отдала их вам.
   - Я знаю, что отдали. Но я такой  рассеянный.  Положу,  куда-нибудь,  а
потом забуду.
   Теперь я  уже  в  отчаянии  шарил  по  карманам  брюк,  но  безуспешно;
внезапно, подняв глаза, я увидел лицо мисс Джин, взиравшей на меня с видом
непорочной девы, в  конце  концов  обнаружившей,  что  она  имеет  дело  с
мерзавцем, который обманывает ее, надувает и водит за нос, - на лице  этом
было выражение такой боли и ужаса, что я, оторопев, прекратил поиски.
   - Что случилось?
   - Да ведь часы-то не мои. - Губы ее побелели, как у мертв