схлынула. Она прошла мимо, чопорно
выпрямившись, высоко держа голову, и тотчас скрылась из виду.
   Я не стал  оглядываться,  однако  вид  этой  бледной  одинокой  девушки
невероятно взволновал и расстроил меня.  Почему  я  не  заговорил  с  ней?
Сейчас, когда у меня есть немного денег в кармане, так просто было сделать
красивый жест и попытаться искупить свою вину, пригласив ее  отобедать  со
мной.  Опечаленный,  раздосадованный  собственной  тупостью,   я   наконец
обернулся. Но ее уже и след простыл  -  она  исчезла  в  мягких  сумерках,
быстро сгущавшихся под  распускающимися  смоковницами.  Я  ругнулся  очень
дурным словом.
   А затем... Я и сам не могу объяснить, почему я совершил этот  поступок,
о котором тотчас же пожалел; не стану я и пытаться оправдать  то,  что  не
поддается оправданию, но, уж раз  я  поклялся  быть  откровенным,  как  ни
стыдно, а придется об этом рассказать.
   Продолжая свой путь к вершине холма по узеньким  старинным  улочкам  за
университетом и ругая себя на чем  свет  стоит,  я  вдруг  очутился  перед
церковью Рождества Христова, которую в раннюю  пору  студенчества  посещал
каждый день и куда, влекомый неодолимым  инстинктом,  продолжал  заходить,
несмотря на беспорядочность моей жизни и противоречивость убеждений,  -  я
приходил сюда в порыве умиления, чтобы  в  полутьме  храма  искупить  свои
грехи, дать обещание исправиться и, излив душу, обрести успокоение.
   И вот сейчас, охваченный неудержимым стремлением, я на миг остановился,
подобно человеку, которого грабитель схватил сзади  за  шиворот,  и  вдруг
опрометью кинулся в маленькую церквушку, где  так  сладко  пахло  ладаном,
свечным воском и сыростью. Здесь, у двери, словно совершая преступление, я
поспешно сунул мои три  новенькие  десятишиллинговые  бумажки  в  железную
кружку,  запертую  на  висячий  замок,  на  которой  серыми  буквами  было
выведено: "Св.Винсенту де Полю", и, даже не  взглянув  в  сторону  алтаря,
выскочил на улицу.
   "Вот! - без малейшего удовлетворения сказал я себе (если  какие  святые
наблюдают за мной, пусть слышат): - Оставайся без обеда, болван!"



10

   На следующий день в два часа я прибыл в Ливенфорд. Я не раз давал  себе
слово устроить  сентиментальное  путешествие  в  этот  городок  на  берегу
Клайда, где я вырос, где серый фасад Академической школы, высокая трава  в
общественном саду с маленькой железной эстрадой  для  оркестра,  неуклюжий
силуэт Замка на Скале, виднеющийся  сквозь  высокие  сооружения  доков,  а
вдали очертания Бен-Ломонда - все, казалось, было насыщено  воспоминаниями
моих детских лет. Однако я так и не сумел улучить момент  и  удовлетворить
это свое желание - время оборвало многие из нитей,  привязывавших  меня  к
городу. И вот сейчас, когда я шел  по  главной  улице  к  конторе  Дункана
Мак-Келлара, всецело занятый мыслями о предстоящей встрече, которой я  сам
искал,  меня  поразила  не  романтика  окружающих  мест,   а   их   унылая
прозаичность. Городок  выглядел  маленьким  и  грязным,  обитатели  его  -
удивительно  заурядными,  а   некогда   внушительная   контора   адвоката,
приютившаяся напротив городской  ратуши,  которая  показалась  мне  сейчас
совсем жалкой, была какая-то уж очень облезлая.
   Однако сам Мак-Келлар мало изменился - быть может,  чуть  поприбавилось
красных прожилок на носу, а в остальном все тот же - так же гладко  выбрит
и коротко подстрижен, глаза так же холодно и проницательно смотрят  из-под
рыжеватых  бровей,  все  так  же   сдержан,   осторожен,   беспристрастен.
Мак-Келлар не заставил меня долго ждать, и, когда я сел перед его  большим
письменным  столом  красного  дерева,  он  повернулся  спиной   к   черным
лакированным ящичкам  с  документами  и,  выпятив  пухлую  нижнюю  губу  и
глубокомысленно  поглаживая  подбородок,  некоторое   время   молча   меня
разглядывал.
   - Ну-с, Роберт, - закончив осмотр, неторопливо проговорил он наконец. -
В чем на этот раз дело?
   Вопрос сам по себе был довольно обычный, но я уловил скрытое  порицание
в тоне стряпчего и настороженно взглянул на него.  Всю  жизнь,  начиная  с
далеких дней моего детства, когда он, встречая меня на улице, молча  совал
мне в руку билеты на концерты механической пианолы, я  ощущал  симпатию  и
сочувствие этого  человека.  Он  принял  мою  сторону,  когда  я  был  еще
ребенком; как  само  олицетворение  порядочности,  распоряжался  деньгами,
оставленными мне на образование, и в качестве неофициального опекуна давал
мне советы и ободрял меня в мои  студенческие  годы.  Но  сейчас  он  лишь
мрачно покачивал головой в знак порицания.
   - Ну-с? Я слушаю, мальчик. Что тебе надо?
   - Ничего, - ответил я, - если вы так к этому относитесь.
   - Тэ-тэ-тэ. Не валяй дурака. Выкладывай.
   Подавив обиду, я рассказал ему обо всем, как сумел.
   - Теперь вы понимаете, насколько это важно. Продолжать работу  я  смогу
лишь в том случае, если  получу  место  где-нибудь  в  больнице.  Конечно,
Далнейрская больница - заведение не из крупных, зато все свободное время я
смогу посвятить своей работе.
   - Ты думаешь,  назначения  лежат  у  меня  в  кармане,  как  камушки  у
мальчишек?
   - Нет. Но вы - казначей  совета  здравоохранения  нашего  графства.  Вы
пользуетесь влиянием. Вы" можете меня туда устроить.
   Мак-Келлар, насупившись, снова внимательно оглядел меня,  потом,  не  в
силах сдержать раздражение, вспылил:
   - Нет, ты только посмотри, на кого ты  похож.  Оборванный,  жалкий.  На
куртке не хватает пуговицы, воротничок смят,  волосы  давно  не  стрижены.
Ботинки - дырявые. Вы, сэр, сущее позорище - позорище для меня, для себя и
для всей медицинской профессии, вот что я вам скажу. Черт бы тебя  побрал,
да разве ты похож на доктора?  И  это  после  всего,  что  для  тебя  было
сделано! Ты же самый настоящий бродяга!
   Атака была уничтожающая, и я молча прикусил губу.
   - И обиднее всего, - продолжал он, распаляясь и  окончательно  переходя
на шотландский диалект, - что во всем виноват ты  сам,  твое  упрямство  и
глупость. Подумать только:  перед  тобой  открывалась  такая  карьера,  ты
набрал столько медалей и наград, был зачислен на  кафедру,  на  тебя  было
возложено столько надежд... и вот теперь дошел до эдакого...  Да  это  же,
черт побери, до слез обидно!
   - Хорошо. - Я поднялся. - Будьте здоровы. И благодарю вас.
   - Садись! - гаркнул он.
   Наступила пауза. Я сел. Усилием  воли  он  обуздал  себя  и  сдавленным
голосом проговорил:
   - Я просто не могу больше один нести ответственность за тебя, Роберт. Я
пригласил сюда на совет некое лицо, которое интересуется тобой  не  меньше
меня и чье здравое суждение я чрезвычайно ценю.
   Он  нажал  кнопку  звонка,  и  мисс  Гленни,  его  преданная  служанка,
почтительно провела в  комнату  особу,  неизменную,  как  сама  судьба,  и
непреклонную, как рок, - в извечной черной с бисером накидке, в башмаках с
резинкой сбоку и креповом чепце с белой оборкой.
   Из  всех  моих  родственников,  разбредшихся  по  свету,  в  Ливенфорде
осталась только бабушка Лекки. С тех пор как ее сын умер от  удара  вскоре
после своего ухода в отставку из городского  отдела  здравоохранения,  она
продолжала жить в его доме  "Ломонд  Вью";  ей  уже  стукнуло  восемьдесят
четыре года, однако она отличалась крепким здоровьем и была в полном уме и
здравой памяти - несгибаемая,  непреклонная  и  не  меняющаяся,  последняя
опора распавшейся семьи.
   Отвесив чопорный поклон Мак-Келлару, слегка приподнявшемуся  в  кресле,
она села очень прямо на стул и окинула  меня  внимательным  взглядом;  при
этом на ее длинном суровом  лице,  пожелтевшем  и  изрытом  морщинами,  не
отразилось ничего, точно она впервые  меня  видела.  По  обыкновению,  она
держала  сумочку  в  обтянутой  митенкой  руке.  Волосы  ее,  все  так  же
разделенные пробором посредине,  казалось,  стали  чуть  реже,  но  в  них
по-прежнему не было седины, как не было ее и в пучке волос,  торчавших  из
коричневой родинки на ее верхней губе. И она по-прежнему щелкала зубами.
   - Итак, мэм, - произнес Мак-Келлар, официально  открывая  заседание,  -
приступим.
   Старушка снова кивнула и, словно  придя  в  церковь  послушать  отменно
суровую проповедь, вынула из сумочки мятную лепешку и чинно положила  себе
в рот.
   - Дело вкратце сводится к  тому,  -  продолжал  юрист,  -  что  Роберт,
которому, казалось бы, все благоприятствовало и перед которым  открывались
великолепнейшие перспективы, сидит сейчас перед нами _без единого гроша  в
кармане_.
   Выслушав это обвинение, которое было вполне справедливым, ибо, если  не
считать обратного билета в Уинтон, в карманах моих действительно  не  было
ни гроша, бабушка снова сухо кивнула, как бы говоря, что понимает, в сколь
бедственном положении я нахожусь.
   - Он должен был бы, - постепенно распаляясь, продолжал Мак-Келлар, - он
должен был бы уже иметь свою практику. И нашлись бы люди, которые  помогли
бы ему в этом, стоило ему только  слово  сказать.  Он  не  дурак.  У  него
приятная внешность. И, когда захочет, он умеет быть обходительным.  Здесь,
в Ливенфорде, он мог бы без особого труда зарабатывать свою тысячу  в  год
добрым звонким  серебром.  Он  мог  бы  обзавестись  семьей,  жениться  на
порядочной девушке и стать солидным, уважаемым членом общества,  чего  все
мы, его друзья, ему желаем. А он  что  делает?  Пускается  в  безрассудные
авантюры, которые не позволяют ему отложить в банк ни фартинга.  А  сейчас
он явился ко мне и просит, чтобы я устроил его в  захудалую  больницу  для
заразных - жалкую деревенскую дыру, где он закиснет в безвестности, заживо
похоронит себя за какие-то несчастные сто двадцать фунтов в год!
   - Вы кое-что упустили из виду, - сказал я. - В этой  больнице  я  смогу
заниматься работой, к которой меня влечет, работой, которая  позволит  мне
выбраться  из  деревенской  глуши  и,   если   следовать   вашему   мерилу
благополучия,  принесет  мне  куда  большую  известность,   чем,   скажем,
врачебная практика в Ливенфорде.
   - Ха! - Мак-Келлар гневным пожатием плеч отмел все мои  доводы.  -  Все
это воздушные замки. В этом главная твоя  беда.  Слишком  ты  непрактичен,
чтобы можно было верить твоим словам.
   - Я в этом не убеждена! - впервые заговорила старушка  и  непроницаемым
взглядом посмотрела на юриста. -  Роберт  еще  молод.  Он  хочет  добиться
чего-то большего. А если мы сделаем его врачом-практиком,  он  никогда  не
простит нам этого.
   Я едва верил  своим  ушам.  Мак-Келлар,  который  явно  рассчитывал  на
решительную поддержку моей бабушки, онемев, уставился на нее.
   - Мы не должны забывать, что в детстве Роберта  поучали  все,  кому  не
лень. Надо дать ему время разобраться и отбросить все ненужное. И я думаю,
самое правильное - предоставить ему такую возможность. Если  он  с  честью
выйдет из положения - прекрасно. Если нет... - Она помолчала, и  я  понял,
что за этим последует. - ...Ему придется принять наши условия.
   Адвокат как-то странно смотрел на бабушку - понимающе и проницательно -
и, поджав губы, поигрывал тяжелой линейкой, лежавшей у него на столе.
   Я воспользовался молчанием.
   - Помогите мне получить это место в Далнейрской больнице. Если из  моих
опытов ничего не выйдет и мне придется снова обращаться к вам за  помощью,
даю вам слово, я поступлю так, как вы скажете.
   -  Хм-м-м!  -  Мак-Келлар  колебался,  мямлил,   продолжая   исподлобья
поглядывать  на  старушку  вопрошающим  взглядом,   в   котором,   однако,
преобладало невольное уважение.
   - Мне это кажется вполне разумным, - мягко заметила она и  еле  заметно
многозначительно улыбнулась ему.
   - Хм-м-м! - промычал Мак-Келлар. - Может быть... Может быть... Что ж...
- И, наконец, решился: - Пусть будет так. Учти, Роберт, я не могу  обещать
тебе, что ты получишь эту работу, но я постараюсь: я хорошо знаю  Мастерса
- председателя Опекунского совета. И я надеюсь, что, если я тебе это место
добуду, ты тоже сдержишь свое слово.
   Мы пожали друг другу руки, и,  побеседовав  еще  немного,  я  вышел  из
конторы.
   Мне хотелось уйти, пока старушка не  завладела  мной.  Но  не  успел  я
ступить на тротуар, как услышал ее голос:
   - Роберт!
   Пришлось обернуться.
   - Куда ты так торопишься?
   - Я спешу на поезд.
   Она словно и не слышала моего объяснения.
   - Дай-ка мне руку. Я ведь далеко не молоденькая, Роберт.
   Я стиснул зубы. Мне было  двадцать  четыре  года,  я  уже  бактериолог,
работавший, презрев опасность, над изучением смертоноснейших  микробов,  и
немало перенес после войны. Но  при  ней  все  эти  годы  словно  исчезали
куда-то и я снова  становился  ребенком.  Она  меня  принижала.  Она  меня
подавляла. И по тому, как она властно взяла меня под руку,  я  понял,  что
мне придется провести с ней весь остаток дня и что она вытянет из  меня  с
помощью своего острого языка подробнейший рассказ о моей жизни.
   Когда, рука об руку, чинно шествуя, мы повернули  на  Церковную  улицу,
она пригнулась к моему плечу  и,  сокрушая  остатки  моего  сопротивления,
сказала:
   - Перво-наперво мы снимем с тебя эту  старую  форму.  Пойдем  сейчас  в
город, в кооперативный магазин, и купим тебе приличный  шерстяной  костюм.
Затем вместо этих развалившихся опорок  наденем  на  твои  заблудшие  ноги
новые ботинки. Да, да, молодой человек, не пройдет и часу, как мы приведем
тебя в христианский вид.
   Я содрогнулся при мысли  о  том,  как  продавщицы  в  отделах  обуви  и
готового платья будут "снаряжать" меня под ее зорким оком.
   Но тут она пригнулась ко мне еще ближе и, распространяя  сильный  запах
мятных лепешек, жарко зашептала мне в ухо:
   - А теперь расскажи-ка мне, Роберт, про эту девушку Лоу.




ЧАСТЬ ВТОРАЯ


1

   В  Далнейре,  на  станции,  меня  встречал  больничный  шофер,  он   же
служитель, приехавший на  старенькой,  поблескивавшей  латунью  аргайлской
карете скорой помощи, похожей больше на похоронные дроги, - вид у нее  был
довольно облезлый,  но  зато  она  так  и  сверкала  протертыми  стеклами.
Представившись мне и назвавшись Питером Пимом, он неторопливо  поставил  в
карету мой чемодан и после многократных попыток наконец  завел  мотор.  Мы
прогромыхали мимо беспорядочно сгрудившихся ветхих домишек,  мимо  грязной
лавчонки, нескольких глиняных карьеров и заброшенного  кирпичного  завода;
затем перебрались через речку, мужественно продирающуюся  сквозь  грязь  и
ил, и выехали в поля, скорее похожие на городскую свалку,  однако  сейчас,
ранней весной, прикрытые свежим зеленым покровом.
   Подпрыгивая на жестком переднем сиденье,  я  время  от  времени  бросал
испытующие взгляды на моего спутника, сидевшего в профиль ко  мне,  -  его
лицо под козырьком фуражки казалось  таким  бесстрастным,  точно  он  спал
летаргическим сном, и я не решался разбудить его, заговорив с ним.  Однако
под конец я все-таки отважился похвалить его  древнюю  колымагу,  которая,
судя по тому, как он осторожно  действовал  тормозами,  была,  несомненно,
источником его гордости.
   Он ответил не сразу - лишь спустя некоторое время, пристально глядя  на
дорогу, внушительно произнес:
   - Я люблю машины, сэр.
   Если так, то, подумал я, он  может  быть  мне  полезен,  и  я  поспешил
выразить надежду, что мы будем друзьями.
   Он снова ответил не сразу, прежде поразмыслив над моими словами:
   - Я думаю, что мы поладим, сэр. Я всегда стараюсь угодить  человеку.  У
меня были прекрасные отношения с  доктором  Хейнзом.  Приятный  джентльмен
доктор Хейнз, сэр, с ним легко было. Очень я жалел, что он уезжает.
   Несколько расхоложенный восхвалением моего предшественника и  печальным
тоном, каким все это было произнесено, я погрузился  в  молчание,  которое
так больше и не нарушилось; тем временем мы добрались по узкой проселочной
дороге до вершины холма и повернули на усыпанную гравием  аллею,  которая,
описав полукруг, привела  нас  к  небольшой  группе  аккуратных  кирпичных
строений. У самого большого из них мы остановились,  и,  выйдя  из  кареты
скорой помощи, я увидел смуглую  приземистую  женщину  в  форме;  по  всей
вероятности, она и была начальницей: она стояла на ступеньках, придерживая
от ветра свой крылатый белый чепец, и радушно улыбалась.
   - Доктор Шеннон, если не ошибаюсь?  Рада  с  вами  познакомиться.  Меня
зовут мисс Траджен.
   В противоположность Пиму, отмалчивавшемуся с кислой  миной,  начальница
была очень общительна, и не успел я опомниться, как уже очутился в главном
здании, в отведенных мне комнатах; у меня теперь была гостиная, спальня  и
ванная, выходившие  на  восток.  Затем,  со  свойственной  ей  энергией  и
энтузиазмом, мисс Траджен повела меня  по  всему  заведению,  которым  так
гордилась.
   Больница была маленькая - всего четыре небольших домика,  расположенных
за  административным  зданием  в  форме  квадрата;   они   отведены   были
соответственно для  больных  скарлатиной,  дифтеритом,  корью  и  "прочими
инфекционными заболеваниями". Оборудование здесь было  самое  примитивное,
зато  устроенные  по  старинке  палаты  с  хорошо   натертыми   полами   и
белоснежными койками сверкали чистотой. Пациентами - а их было  немного  -
являлись в основном дети. Они сидели в своих красных пижамах на  кроватках
и улыбались нам; послеполуденное солнце,  проникая  сквозь  высокие  окна,
ярким светом заливало палаты, и я подумал, что  мне  будет  приятно  здесь
работать.  Да  и  старшие  сестры  -  по  одной  на  каждый  корпус  -  не
разочаровали меня: они казались выдержанными  и  смышлеными.  Словом,  эта
маленькая, скромная  больница,  стоявшая  на  высоком,  овеваемом  ветрами
холме, царившем над  всей  округой,  производила  впечатление  дельного  и
полезного учреждения.
   В самом дальнем углу больничной территории, на некотором расстоянии  от
четырех корпусов, стоял особняком бурый домик  из  гофрированного  железа,
полуразвалившийся и кругом заросший кустарником.
   - Здесь у нас был  изолятор  для  оспенных  больных,  -  пояснила  мисс
Траджен, подметив своими острыми маленькими  глазками  мой  вопросительный
взгляд. - Как видите, мы им не пользуемся... так что нам туда  нет  смысла
заходить. К счастью, он совсем не виден из-за лавровых  кустов.  -  И  она
любезно добавила: - За последние пять лет к нам  не  поступало  ни  одного
больного оспой.
   Отсюда - с тем же видом вполне оправданной гордости - она повела меня в
комнату отдыха медицинских сестер, на кухню и в приемную, где все сверкало
той же безукоризненной чистотой, а затем в помещение,  где  стоял  длинный
деревянный стол, к которому были подведены газ и электричество и прилажены
две фарфоровые  раковины.  У  стены  громоздилось  несколько  полированных
столов и две-три скамейки, поставленные одна на другую.
   - Это у нас лаборатория, - пояснила начальница. - Правда, хорошо?
   - Очень.
   Больше я, конечно, ничего не сказал. Но я сразу понял, что у меня будет
отличная лаборатория. Пока  мы  шли  назад  по  дорожке,  я  уже  мысленно
прикидывал, как я там размещусь и все устрою.
   Вернувшись в главное здание, мисс Траджен  настояла  на  том,  чтобы  я
зашел выпить чаю к ней в гостиную - очаровательную  просторную  комнату  с
окном-фонарем, выходящим на фасад; там стояло несколько кресел в  ситцевых
чехлах и диван, на пианино возвышалась фарфоровая ваза с  гиацинтами  -  я
сразу заметил, что эта комната приятнее всех, где  мы  до  сих  пор  были.
Начальница  нажала   кнопку,   и   краснощекая   деревенская   девушка   в
накрахмаленном чепце и передничке  -  мисс  Траджен  назвала  ее  Кейти  и
представила мне как нашу "общую" горничную  -  вкатила  в  комнату  чайный
столик, на котором стояли чашки и высокая ваза  с  тортом.  Не  переставая
болтать,  мисс  Траджен  церемонно  уселась  и  предложила  мне  на  выбор
индийского или китайского чаю, а также  недурной  кусок  сливового  торта,
только что вышедшего из больничной печи.
   На вид