ало гораздо лучше.
   - Что такое?
   - Опасность миновала. Сегодня в два часа у нее был кризис. Она пришла в
сознание. Она разговаривала с нами. Здорово, правда?
   - Очень. Я рад.
   - Я сразу схватил мотоцикл и примчался к вам. Выйдите же на минуточку в
привратницкую. Я хочу повидать вас.
   - Извините, мой  милый,  -  в  моем  тоне  звучало  вежливое  сожаление
человека, отягощенного множеством дел, - но я никак сейчас не могу.
   - Что?! - Пауза. - Да ведь я же  приехал  из  такой  дали!..  Роберт...
Алло... Алло...
   Хотя в глубине души мне не хотелось этого делать, но я оборвал разговор
и со спокойной улыбкой повесил трубку. Правда, я очень люблю  Люка,  но  у
меня просто нет времени на всякие пустяки.  Конечно,  очень  приятно,  что
мисс Лоу стало лучше, и, несомненно, это большая радость  для  ее  родных.
Такая спокойная девушка, глаза у  нее  карие,  а  волосы  каштановые.  Мне
вспомнилась одна песенка: "Дженни - шатенка,  с  кудряшками,  как  пух..."
Прелестный мотив - надо будет напеть его Полфри. Я смутно  припоминал  ее:
она ведь занималась у меня в семинаре, умная, но  уж  слишком  назойливая.
Конечно, никакого зла я ей не желаю, ни малейших неприятностей на свете.
   Снова этот Бизе... бедный, несчастный Бизе...  "Напрасно  себя  уверяю,
что страха нет в моей душе..." Я пополнил запас лекарств, прибрал в аптеке
и снова, словно сквозь туман, попытался разглядеть время на часах.
   Семь часов. Я всегда терпеть не мог дежурить  в  столовой,  но  сейчас,
несмотря  на  боль  в  голове,  это  показалось  мне  приятной  и   вполне
естественной обязанностью.
   Ужин уже начался, когда я вошел в столовую, и официантки ставили поднос
за  подносом  на  длинные  столы,  где  среди   звона   тарелок,   грохота
отодвигаемых стульев и гула голосов все приступили к еде.
   Я постоял с минуту, потом, не поднимаясь на  отведенное  для  дежурного
возвышение, стал прохаживаться  по  столовой,  с  благосклонным  интересом
наблюдая за происходящим. Пар от кушаний и  запахи  еды  подействовали  на
меня одуряюще; сразу сказалось недосыпание -  мысли  стали  путаться,  все
окрасилось в более теплые, сочные тона: передо мной была картина пиршества
в феодальном замке, где  сидели  аристократы  и  простолюдины,  непрерывно
сновали слуги, - казалось, ожило полотно Брейгеля во всей яркости  красок,
со всем своеобразием человеческих лиц, пышностью, движением и суетой...
   И вот я уже снова размеренным шагом иду по подземному коридору  в  свою
комнату. У входа в галерею "Балаклава" сидел  ночной  дежурный  и  готовил
себе на ужин какао.
   - Я ходил сегодня за почтой, доктор. Вам есть письмо.
   - Благодарю, мой милый.
   Не вступая в дальнейший разговор, я взял конверт из  плотной  бумаги  с
университетским  крестом.  На  лице  моем  застыла  улыбка  -  она  словно
отпечаталась там и была каской, за которой я скрывал хаос, царивший у меня
в голове. Тяжелые молоты с удвоенной силой  застучали  в  висках,  я  весь
покрылся потом и тут во внезапном проблеске сознания понял,  что  заболел.
Но момент просветления прошел, и я снова помчался  вперед,  думая  лишь  о
том, что надо скорее садиться за работу; улыбаясь  еще  тире  все  той  же
застывшей улыбкой, я вошел в вестибюль и вскрыл конверт.
   "Кафедра патологии  Уинтонского  университета".  От  Ашера,  профессора
Ашера, возглавляющего это превосходное  заведение.  Милое  письмо,  да,  в
самом деле - очень приятное. Добрый профессор сожалел, весьма сожалел, что
при  сложившихся  обстоятельствах  я  не  могу   рассчитывать   на   новое
назначение. Если бы, конечно, результаты  моей  работы  были  опубликованы
раньше... Эта задержка оказалась трагической, огорчению его нет предела, и
чувства его вполне понятны. На обороте стоял постскриптум.  Ах  да,  обед,
конечно, тоже отменяется. К сожалению, когда он приглашал на  понедельник,
то  совсем  забыл,  что  у  него  этот  день  занят.   Тысяча   извинений.
Когда-нибудь в другой раз. Да, конечно, договоренность  остается  в  силе.
Возвращайтесь за свой стол в лабораторию. Работайте у меня, только  будьте
не  так  строптивы,  преисполнитесь  духа  сотрудничества  и  подчиняйтесь
начальству. Очень щедрое предложение. Но благодарю покорно - нет.
   В высоком вестибюле, где под потолком горел  свет,  стоя  возле  статуи
Деметрия и горки в стиле "буль", я тщательно  разорвал  письмо  на  четыре
части. Мне вдруг захотелось громко закричать.  Но  губы  не  шевельнулись,
точно они были склеены, а боль  в  голове  вдруг  стала  невыносимой,  она
нарастала, усиливалась, отдаваясь гулом и  грохотом,  -  казалось,  кто-то
рубил дрова тупым топором у меня на затылке. И, несмотря на это,  я  вдруг
понял, увидел своим мутным, неверным взором, что мне  надо  делать.  Нечто
очень   важное   и   существенное.    Скорей,    скорей...    Только    не
останавливаться... нельзя терять ни минуты.
   Я вышел и торопливо направился в лабораторию. На улице было уже  совсем
темно, поднялся ветер, раскачивавший  деревья  и  кусты,  наполняя  воздух
странным шепотом. Слетевший с дерева лист коснулся моей щеки, точно чьи-то
призрачные пальцы,  -  это  подхлестнуло  меня  и  заставило,  спотыкаясь,
пуститься бегом.
   И вот я в лаборатории. Окинув безучастным, но все же пытливым  взглядом
арену моих недавних трудов, я машинально сделал несколько шагов  и  открыл
шкафчик. Круглые, заткнутые ватными тампонами бутыли стояли в ряд,  тускло
поблескивая, точно солнце сквозь  туман.  У  меня  закружилась  голова,  я
покачнулся и едва не упал. Но слабость почти  тотчас  прошла.  Собрав  все
силы, я взял драгоценные бутыли и, спокойно и тщательно разбив  их,  вылил
содержимое в умывальник. Потом отвернул оба крана. Когда  последняя  капля
жидкости исчезла в водопроводной трубе, я схватил кипу бумаг  со  стола  -
все эти страницы, испещренные моими  расчетами  и  выводами,  плод  многих
бессонных ночей. Снова спокойно, осторожно я чиркнул спичкой,  намереваясь
поджечь их над раковиной  и  держать,  пока  не  сгорит  последний  клочок
бумаги. Но, прежде чем я успел это проделать, за  моей  спиной  послышался
звук быстрых шагов; я медленно обернулся, с трудом держа прямо  невыносимо
тяжелую голову. В дверях стояла Мейтленд.
   - Не смейте, Шеннон! - крикнула она и бросилась ко мне.
   Спичка обожгла мне пальцы и погасла.  Молот  еще  сильнее  застучал  по
голове. Я сжал обеими руками лоб. И весь  мир  перестал  существовать  для
меня.



10

   Октябрьский  день,  тихий  и  золотистый,   был   полон   удивительного
спокойствия. В моей старой комнате в "Ломонд Вью" косые лучи солнца падали
светлым четырехугольником на обои, оживляя пожелтевшие от времени,  чахлые
розы и подцвечивая украшавшие кровать шишечки из высохшей травы, которые я
много лет назад ободрал, пытаясь распрямить погнувшийся конек. Из  окна  я
видел красноватые свернувшиеся листья  бука,  что  стоят  через  дорогу  -
первые признаки осени, - а вдали, окутанные  фиолетовой  дымкой,  -  синие
горбатые плечи Бен-Ломонда. В детстве я часто без всякого восторга смотрел
из этой самой комнаты на далекие горы. Смотрел я на них и сейчас.
   Удобно лежа на боку, я отдыхал с полным  сознанием,  что  мое  безделье
оправданно  и  вполне  законно,  поскольку  доктор  Галбрейт,  заручившись
поддержкой бабушки Лекки, все время  настаивал,  что  я  должен  отдыхать.
Однако день был такой чудесный, что я не мог улежать  в  постели  и  решил
подняться. Ведь я уже почти, выздоровел и теперь, после второго  завтрака,
могу и  погулять  часок-другой!  Я  отбросил  одеяло  и  начал  одеваться,
впрочем, осторожно, так как еще не очень твердо держался на ногах -  явное
доказательство  того,  как  медленно  накапливаются  силы  после   полного
истощения. Ну что ж, поделом мне. Сам во всем виноват.
   Я спустился вниз, даже не держась за перила, тем самым доказывая  себе,
что уже поправился. Я все еще не привык к  странному  чувству,  что  вновь
живу в доме, который был для меня  родным  с  тех  пор,  как  я  мальчиком
поселился в Ливенфорде. Сейчас дом перешел в собственность  моей  бабушки,
но в нем ничего не изменилось, и хотя населяли его  главным  образом  тени
тех, кто раньше здесь жил, привычная атмосфера  убогой,  но  уповающей  на
лучшие времена респектабельности продолжала царить в  нем.  Меня  привезли
сюда после того, как  я  свалился,  и  старушка  не  без  воркотни,  но  с
удивительной преданностью ухаживала за мной  и  поставила  меня  на  ноги.
Сейчас мне было бесконечно стыдно за те небылицы, которые я рассказывал  о
ней.
   Из гостиной убрали бумажный экран, и  в  камине  за  чугунной  решеткой
горел яркий огонь. Бабушка развела его, прежде чем отправиться в очередное
странствие по  городу,  откуда  она  возвращалась,  еле  передвигая  ноги,
нагруженная пакетами со всякой снедью. Она с доблестным  усердием  пичкала
меня сообразно деревенским традициям и собственным представлениям  о  том,
что наиболее полезно в моем состоянии. Десять  минут  назад,  перед  самым
уходом, она с многозначительным и многообещающим видом шепнула мне на ухо:
   - Сегодня вечером я тебе сварю курицу, Роберт. - Она  была  решительной
поклонницей вареной курицы, которую подавала с  бульоном,  считая,  что  в
этом - самый "смак".
   Всякий раз, как я оставался один в доме -  в  старом  молчаливом  доме,
наполненном воспоминаниями прошлого, - меня так и тянуло помечтать,  но  я
боролся с этим желанием,  как  и  с  невыносимой  грустью,  какую  прошлое
вызывало во мне. Вот здесь стоит диван, на который Дэнди Гау уложил  меня,
когда я вернулся домой после  драки  с  моим  школьным  приятелем  Гэвином
Блейром. Вон там, на каминной доске, лежит старое деревянное перо, которым
он переписывал юридические документы. На этом  подоконнике  я  усиленно  и
тщетно зубрил, готовясь к экзаменам на стипендию  Маршалла.  Вот  за  этим
самым столом мне сказали, что я не могу поступать  в  университет  изучать
медицину. А  я  все-таки  поступил.  О  да,  я  всегда  упрямо  шел  своим
собственным одиноким путем, мучительным  и  извилистым,  который  приводил
меня к тому месту, откуда я начал странствие.
   Я быстро взял  себя  в  руки  и,  взглянув  на  небо,  решил  совершить
небольшую прогулку. В передней, вспомнив про свою  остриженную  голову,  я
поглубже надвинул шапку, сунул ключ под коврик у двери - на  случай,  если
старушка вернется раньше меня, - и отправился на прогулку.
   Хотя воздух был прохладный и бодрящий, шел я  отнюдь  не  живо,  а  еле
передвигая ноги и, поднимаясь в гору к  Драмбакской  деревушке,  раза  два
вынужден был даже  остановиться.  Это  была  все  та  же  тихая  маленькая
деревушка, притулившаяся у покатого склона поросших вереском холмов, через
которую протекала речка с двумя каменными мостами. Ребятишки катали обручи
неподалеку от кузницы,  и  их  тонкие,  звенящие  голоса  весело  нарушали
царившее вокруг безмолвие. Посреди деревни я присел на лужайке под большой
сосной,  которая  стояла  тут,  должно  быть,  лет  сто.   Из   трещин   в
серовато-сизой коре просочилась смола и застыла  маленькими  ручейками.  Я
отскоблил кусочек ногтем и, растерев в ладонях сероватое вещество, вдохнул
свежий терпкий запах.  У  меня  было  такое  ощущение,  точно  силы  снова
вернулись ко мне и жизнь еще что-то сулит мне в будущем.
   Однако, обойдя вокруг Барлон-Толла, я почувствовал, что  прогулку  пора
заканчивать. Я с удовольствием вернулся домой, сел в  свое  кресло,  надел
домашние туфли и протянул ноги  к  огню.  Возле  меня  на  столике  лежала
сложенная утренняя газета "Геральд", которую я всегда  охотно  читал:  она
была моим главным развлечением  в  дни  выздоровления.  Я  взял  газету  и
положил к себе на колени;  в  это  время  я  услышал,  как  входная  дверь
открылась и снова закрылась. В передней  раздались  шаги,  затем  началась
какая-то возня на кухне. Вскоре старушка вошла в гостиную.  Мы  посмотрели
друг на друга. Я улыбнулся.
   - Ну что, купила курицу?
   - Даже две, - ответила она. - Я пригласила к ужину Мак-Келлара.
   - Значит, у нас будет вроде как бы пир.
   - Угу. - Она степенно кивнула. - Доктор Галбрейт тоже придет.
   - Вот оно что.
   И, прежде чем я успел возразить, она переменила тему разговора:
   - Тебе пора пить горячее молоко" И не надо так близко ставить  туфли  к
огню. Как раз подметки прожжешь.
   Она отвернулась и вышла, а я, покорившись, начал размышлять.
   Я уже некоторое время чувствовал, к чему  идет  дело,  а  сейчас  сразу
понял, что  решительный  момент  наступил.  Доктор  Галбрейт  старел.  Его
практика, охватывавшая не только  Ливенфорд,  но  и  окрестности  Уинтона,
стала ему не по силам. Пришла пора  подумать  о  компаньоне,  и,  к  моему
величайшему огорчению, он намекнул, что не прочь был бы взять меня.
   Да, западню эту долго  и  терпеливо  готовили,  и  руки,  расставлявшие
силок, были добрые, дружеские руки. Однако, увы, несмотря на  данное  мной
обещание, я всячески старался избежать своей участи. Меня глубоко трогало,
что этот упрямый Мак-Келлар готов был ссудить меня деньгами, чтобы  я  мог
купить половину практики, а тысяча  фунтов  -  сумма  весьма  немалая  для
шотландского адвоката. Нравился мне и старик доктор с  его  огрубевшим  на
свежем воздухе лицом, с  седой  козлиной  бородкой  и  слегка  ироническим
изгибом губ; когда-то он был резок  и  раздражителен,  но  с  годами,  как
видно, стал гораздо мягче. Подремывая у огня, я пытался представить  себе,
как я еду в форде по проселочным дорогам, подпрыгивая на  высохших  колеях
летом и пробираясь по снегу зимой, как посещаю далекие  фермы,  заходя  со
своим черным саквояжем и в уютные усадьбы и в выбеленные известкой лачуги,
одиноко стоящие среди вересковых зарослей. Но сердце мое во всем  этом  не
участвовало. Слишком хорошо я себя знал, чтобы понимать, что  все  во  мне
восстает против такой перспективы. Не годился  я  для  роли  практикующего
врача и  по  опыту  прошлого  понимал,  что  буду  просто  влачить  жалкое
существование без всякого интереса к работе,  без  честолюбивых  замыслов,
безвестный, ко  всему  безразличный,  как  человек,  потерпевший  в  жизни
крушение.
   Подавив вздох, я взял газету и,  пытаясь  отвлечься  от  своих  мыслей,
начал ее просматривать. Я лишь пробегал страницы глазами, читая только то,
что  почему-либо  интересовало  меня.  Особых  новостей  не  было.  Я  уже
собирался перейти к передовой статье, как вдруг  увидел  одну  заметку  на
последней странице. Заметка была совсем маленькая, в  три  строчки,  но  я
мучительно вздрогнул, прочитав ее, а потом долгое время сидел неподвижно.
   Под заголовком "Отплытие судов" было самое обычное объявление:

   "Пассажирский пароход "Альгоа", принадлежащий компании  "Клан",  отплыл
сегодня из Уинтона в Лагос и на  Золотой  Берег.  На  нем  выехала  группа
специалистов, направляющихся на работу в Кумаси".

   Я перечел объявление несколько  раз,  как  ребенок,  заучивающий  текст
наизусть, словно не был уверен, правильно ли я его понял, и по мере  того,
как я читал, в теплой комнате становилось все холоднее, а прилив бодрости,
который я почувствовал сегодня днем под сосной, сразу исчез. Значит,  и  с
этим все кончено... Кончено навсегда. С тех пор  как  я  узнал,  что  Джин
должна ехать на этом пароходе, я боялся  услышать  об  его  отплытии.  Вот
теперь и пароход ушел. Когда  пароход  отчаливает  от  берега  и  медленно
направляется к горизонту,  в  этом  есть  что-то  безвозвратное,  ощущение
чего-то отрубленного раз и навсегда... Одинокий маяк обыскивает  пустынное
море, трепетный луч гаснет. И она не  пришла,  даже  не  написала  мне  на
прощание. Это жгло меня больше всего, мучило и терзало - ведь я так  любил
ее.
   Долго - возможно, час, а  впрочем,  не  знаю  -  я  смотрел  на  огонь.
Погруженный в грустные, мучительные думы, я  все  же  слышал,  как  кто-то
приехал, шаги  в  прихожей,  голоса.  Но  я  не  шевельнулся.  Был  ли  то
Мак-Келлар или  доктор,  сейчас  я  не  мог  обменяться  с  ним  дружеским
рукопожатием и выслушивать тактичные изъявления  сочувствия,  без  которых
оба они, конечно, не обойдутся.
   Пока я сидел так, молчаливый и неподвижный,  дверь  позади  меня  почти
беззвучно отворилась. Я ждал, что вот сейчас  раздастся  зычный  голос,  и
даже не потрудился обернуться, но постепенно ощущение, что кто-то стоит  у
меня за спиной, стоит совсем тихо, заставило меня повернуть голову.  Затем
я медленно поднял безучастный взгляд.
   Сначала  я  решил,  что  снова  заболел.  Должно  быть,  у  меня  опять
галлюцинации и передо мной одно из тех видений,  которые  являлись  мне  в
бреду и так долго мучили. Потом в одну секунду я все понял: я увидел,  что
это она, и догадался, почему она пришла.
   Я забыл, что  уходящие  суда  часто  пережидают  ночь  в  устье,  чтобы
подобрать отставших пассажиров и дождаться благоприятного прилива. Значит,
она пришла все-таки попрощаться со мной.
   Глухие удары моего бедного сердца отдавались гулом у меня в ушах, глаза
застилал туман, сквозь который я молча смотрел на нее. А она так же  молча
смотрела на меня. Хотя она все еще была очень худенькой  и  запавшие  щеки
были совсем бледны, в ее карих глазах, на  этом  чистом  лбу  и  блестящих
волосах болезнь не оставила ни малейшего следа. Я  невольно  сравнил  свое
состояние с ее безмятежным спокойствием. Я  сидел  пришибленный,  понурый,
истощенный, а она  шла  своим  путем,  твердо  и  целеустремленно,  вполне
оправившаяся после болезни. Даже платье на ней было новое  -  темно-серое,
отделанное шелком более светлого тона и купленное, должно быть, специально
для путешествия. Я заметил также - и сердце у меня сжалось от боли, -  что
на шее у нее зеленые бусы, которые я подарил ей.
   Я медленно выпрямился в своем кресле. Я видел, как она приоткрыла губы,
намереваясь заговорить со мной. И приготовился встретить удар.
   - Как поживаете, Роберт?
   - Отлично. Присаживайтесь, пожалуйста.
   - Благодарю вас. - Она говорила тихим голосом, но вполне владела собой.
   Она села напротив меня, прямая, сложив на коленях затянутые в  перчатки
руки и глядя мне прямо в  глаза.  Точно  гипсовая  статуэтка,  подумал  я,
задетый за живое ее самообладанием, которого у меня  не  было.  Я  стиснул
зубы, чтобы не выдать свою слабость и свои чувства.
   - Вы уже совсем поправились, - сказал я.
   - Да, мне повезло.
   - А за время путешествия по морю и вовсе окрепнете.
   Она как будто не заметила  моего  выпада.  Я  болезненно  воспринял  ее
молчание. В голове у меня снова зашумело. Я хлопнул ладонью по лежавшей  у
меня на коленях газете.
   - Я только что прочитал, что вы уезжаете. Как мило с вашей стороны, что
вы зашли ко мне! Как поживает Малкольм? Он уже на пароходе?
   - Да, Роберт, он на пароходе.
   Колючка мягко, без всякого злого умысла, была повернута в мою сторону и
теперь вонзилась мне в сердце. Я постарался не  морщиться  от  боли.  Джин
была в перчатках, и потому я не видел кольца на ее руке. Но  раз  Малкольм
едет с ней, значит они уже обвенчаны.
   - Ну... - я попытался изобразить небрежную улыбку, но мои бледные  губы
растянула болезненная гримаса. - Мне, очевидно, надо  поздравить  вас.  Он
славный малый. Надеюсь, путешествие ваше будет приятным.
   Она откликнулась не сразу, но через некоторое время с  самым  серьезным
видом спросила:
   - А как ваши дела, Роберт?
   - У меня все в порядке. Есть возможность приобрести  недурную  практику
здесь, в Ливенфорде.
   - Нет!
   Это единственное слово, произнесенное с  необычайным  пылом,  заставило
меня вздрогнуть.
   - Что значит "нет"? Все уже решено.
   - Нет, - повторила она. - Вы не должны этого делать.
   Короткая, напряженная пауза. Джин была уже теперь не  так  спокойна,  и
глаза ее вдруг стали бездонными.
   - Роберт, - взволнованно сказала она. - Ты  не  можешь,  ты  не  должен
растрачивать себя на какую-то практик