жалению,  с  опозданием  лет  на  двад-
цать...
   В отель я возвращался уже в сумерках.
   Я шел кривоватыми и коротенькими улочками, легко перетекавшими одна в
другую, изменяя только названия и почти сохраняя  единое  направление  -
параллельное Мариенплацу и Кауфингерштрассе, этому Млечному Пути  вечер-
него Мюнхена.
   И вдруг в одном из переулков, под светом неяркого уличного фонаря,  у
сильно пожилого "фольксваген-пассата" с высоко поднятой задней дверью, я
увидел девчонку с голосом Нани Брегвадзе, немца-эквилибриста и маленько-
го японца в баварской шляпке с султанчиком.
   Японец и эквилибрист грузили в багажное отделение  старого  "фолькса"
большой плоский чемодан, дорожную сумку и гитару в жестком потертом фут-
ляре.
   - Жрать хочу, как семеро волков! - на  чистом  русском  языке  сказал
японец в шляпке.
   - А мне сегодня один америкашка двадцатник  отслюнил!  -  рассмеялась
девочка.
   - Наверное, заклеить хотел, - ревниво заметил японец.
   - Да нет. Не похоже было...
   - А я сегодня одного чувака видел в толпе, - проговорил  эквилибрист,
закрывая заднюю дверь багажника. - Он у нас лет семь тому назад с полго-
да в цирке ошивался. Чего-то там для кино делал. Я потом этот фильм пос-
мотрел - мне чуть худо не стало!..
   - Все бегут из вашей России! - зло сказал "японец". - Думают, что тут
повсюду медом намазано.
   - Ребята... Поехали, а? - жалобно проныла девчонка. - Я  уже  еле  на
ногах стою...
   - Все, все! По коням, братцы! - Эквилибрист быстро сел за руль и  за-
вел двигатель.
   - Катька! Я там тебе подушку из дому захватил, -  сказал  "японец"  и
уселся рядом с эквилибристом.
   - Нет слов, Нартайчик... Что бы я без тебя делала, солнце ты мое?.. -
устало проговорила девчонка и улеглась на заднее сиденье пикапа.
   Старый "фольксваген" аккуратно выбрался на свободную от машин  проез-
жую часть узенькой улочки и неторопливо покатил прочь, покачивая красным
светом задних фонарей.
   Я пришел в отель, взял у портье ключ и поднялся в свой номер.
   Достал из чемодана бутылку "Столичной", налил полстакана, выпил и за-
кусил одной из двух конфеток, лежавших у меня на подушке.
   Водка была теплая, конфетка - резиновая, с парфюмерным  запахом.  Ка-
кая-то аптечная жвачка, а не конфета.
   Да, да, господа! Все правильно!.. Я именно  тот  самый  "америкашка",
который сегодня "отслюнил двадцатник" вашей подруге с  Мариенплац.  Мало
того, я действительно тот самый "чувак",  который  "полгода  ошивался  в
цирке", а потом получилось плохое кино. Тут - никаких сомнений. Это - я,
и только - я!
   Но как я мог принять нашего обычного, среднеазиатского  киргиза,  или
кто он там есть на самом деле, за японца - этого я себе простить не мог!
   И почему это я - старая стреляная ворона, углядел  "западно-нордичес-
кую внешность" в заурядном, простоватом, пусть достаточно  приятном,  но
совершенно русском лице эквилибриста, - просто не укладывалось у меня  в
голове! Тем более, что я же с самого начала угадал в нем того  парня  из
Московского цирка!
   А то, что я вокруг этого еще и насочинял себе черт знает что, -  при-
водило меня буквально в бешенство!
   Я налил себе еще полстакана водки и взял с подушки вторую конфетку.
   Нет, господин среднеазиатский эмигрант, не все бегут из  России!  Это
ты, сукин кот, шустришь тут с подносиком по площади, а некоторые...
   Я залпом выпил водку и стал раздраженно зажевывать ее последней  кон-
феткой.
   Так в раздражении и заснул.
   И снились мне какие-то дурацкие и тревожные сны - будто бы бегаю я по
Мариенплац с подносиком, всем раздаю свои визитные карточки, а неподале-
ку от меня, совершенно голые, эквилибрист и певица с гитарой  занимаются
любовью на глазах у хохочущей толпы. Вокруг них на низкорослой, лохматой
лошаденке скачет злобный киргиз в баварской шляпке с султанчиком и  хле-
щет, хлещет всех без разбора длинной сыромятной камчой, яростно стараясь
добраться до меня... Ужас и ожидание обжигающего удара делают  мои  ноги
вялыми, тяжелыми, сердце переполняет страх неотвратимости, дыхание рвет-
ся из груди, и ясное, почти реальное ощущение такой беспомощности и оди-
ночества, что...
   Тут я заставил себя проснуться. Уже светало. Пульс - сто двадцать, во
рту пересохло.
   Я принял полтаблетки адельфана, напился в ванной холодной воды из-под
крана и снова улегся. И проспал уже без всяких киргизов до самого  теле-
фонного звонка Виктора.
   Выяснилось, что я и сегодня свободен. И завтра. А вот послезавтра бу-
дет готов перевод моего сценария, и тогда-то работа и начнется...
   Всю первую половину дня я шатался по Швабингу - по его Леопольдштрас-
се, напоминавшей одновременно и петербургский Невский проспект,  и  мос-
ковскую улицу Горького.
   Обедал в рыбном ресторанчике "Нордзее", где не нужно было  выскребать
из себя разные иностранные слова и вступать в мучительные  объяснения  с
официантом. Достаточно было ткнуть пальцем в висящий прямо над  буфетной
стойкой большой, ярко подсвеченный диапозитив, аппетитно изображавший то
или иное блюдо, и оплатить свои рыбные притязания в кассе.
   Но где бы я сегодня ни шлялся - по шумной, забитой машинами и  людьми
Леопольдштрассе, по ее  строгому  университетскому  продолжению  -  Люд-
вигштрассе, и дальше - по роскошной и элегантной Тиатинерштрассе с заоб-
лачно-запредельными ценами в фантастически красивых маленьких магазинчи-
ках, - меня тянуло на Мариенплац. Где русская девочка с гитарой поет мои
песни, где на одной руке, вверх ногами, стоит акробат-эквилибрист из мо-
ей Москвы, где ассистирует ему маленький, суровый потомок Чингиз-хана из
моей Средней Азии, куда я был эвакуирован в сорок втором и откуда в  со-
рок  четвертом  шестнадцатилетним,  голодным,  завшивевшим   уходил   на
фронт...
   - Добрый вечер, господа! - сказал я, когда отыскал их в том же  пере-
улке, что и вчера, во время погрузки реквизита в машину.
   - Добрый вечер, господа! - сказал я им, стараясь придать своему голо-
су максимум легкости и ироничности.
   - Здравствуйте, здравствуйте, - улыбнулся мне эквилибрист. - Я вас на
Мариенплац видел.
   - И не только на Мариенплац, - заметил я.
   - Верно, - рассмеялся он.
   - А я думала, вы - американец, - сказала девочка. - Двадцать марок  -
это уже что-то от графа Монте-Кристо...
   - Эмигрант? - строго спросил меня потомок Чингиз-хана.
   - Нет.
   - Давно здесь? - поинтересовалась девочка.
   - Третий день.
   Эквилибрист первым протянул мне руку:
   - Эдик. Эдуард Петров. Вы тоже москвич?
   - Да.
   - Замечательно... А это Катя Гуревич. Из Ленинграда. Вернее - из  Из-
раиля... Это Нартай. Нартай Сапаргалиев. Он из Алма-Аты.
   Я всем пожал руки и назвал себя. Втайне я надеялся, что когда они ус-
лышат мою фамилию, кто-нибудь из них обязательно воскликнет: "Так это вы
написали то-то и то-то?!"
   Но ничего подобного не произошло. Никто, никто не знает авторов  даже
очень известных фильмов!.. Хотя "вначале было слово".
   - Очень приятно, - вежливо сказал Эдик, переглянулся с Нартаем и  Ка-
тей и неожиданно предложил мне: - Не хотите ли где-нибудь пивка  выпить?
У нас сегодня был неплохой день и... мы приглашаем.
   - Идея превосходная, - немедленно согласился я.  -  Но  у  меня  есть
встречный вариант: вы ведете меня в ближайший симпатичный ресторанчик, а
приглашаю всех я. И, пожалуйста, не возражайте. У вас сегодня был непло-
хой день, а у меня была очень неплохая последняя пара лет...
   На четвертый день моего пребывания в Мюнхене сценарий  был  переведен
на нормальный немецкий язык, и президент киностудии, наконец,  смог  его
прочитать.
   После пышного комплиментарного вступления с обещаниями завоевать  бу-
дущим фильмом весь кинорынок мира, президент попросил внести в  сценарий
некоторые изменения: часть эпизодов, происходящих в дорогостоящих  деко-
рациях, вынести на так называемую натуру. То  есть,  предположим,  сцену
царского приема в дворцовых покоях снимать на  какой-нибудь  лесной  или
садовой лужайке, что при производстве фильма обойдется вдесятеро  дешев-
ле...
   Но самое серьезное требование президента касалось одного второстепен-
ного, но очень забавно придуманного мною персонажа. В  сценарии  у  меня
действовал, смею надеяться, довольно смешной тип - международный наемный
террорист прошлого века, с явным уклоном в пассивный гомосексуализм.
   Так вот, президент киностудии самым жестким образом потребовал убрать
всю иронию в адрес этого террориста, заявив, что сегодня на Западе отно-
шение к гомосексуализму - более чем серьезное,  и  при  будущем  прокате
фильма ему совсем не хочется вступать в конфликт с широкими  слоями  за-
падной гомосексуальной общественности!
   А чтобы я смог пережить президентские требования менее  болезненно  и
более творчески, мне были вручены (на время) старая  пишущая  машинка  с
русским шрифтом и (навсегда!) пять тысяч марок в качестве второго  аван-
са.
   С раннего утра я трещал в своем гостиничном номере на машинке,  внося
необходимые поправки в сценарий, привычно ухитряясь сделать  так,  чтобы
волки были сыты и овцы остались целы. У меня был тридцатилетний опыт по-
добных поправок, и я не очень сетовал на свою судьбу.
   Вечерами же я встречался с Эдиком, Катей и Нартаем или  с  кем-нибудь
одним из них, и до следующего дня начисто забывал о своем сценарии. Чего
со мной раньше никогда не бывало...
   Поразмыслив, я и этому нашел объяснение.
   Милая, забавная история стопятидесятилетней  давности,  положенная  в
основу моего киносочинения, не шла ни в какое сравнение с историями моих
сегодняшних новых знакомых. Она просто не стоила выеденного яйца!
   На один и тот же вопрос, который я в разное время задавал каждому  из
них - "Как ты сюда попал?", они отвечали настолько по-разному, настолько
по-своему, так естественно и искренне соответствуя своему возрасту, сво-
ей речи, своим оценкам происходящего вокруг них, что я просто не  рискую
сам пересказывать эти истории.
   Мне очень хочется, чтобы были услышаны именно их голоса...

   Часть Вторая,
   рассказанная акробатом-эквилибристом Эдуардом Петровым, - о том,  как
он вдруг понял, что пора менять цирк...

   ... Короче, когда я увидел, что они начали стрелять друг в  друга,  я
понял, что начинается  общегосударственный  пиздец.  И  я  сказал  себе:
"Эдик, когда свои начинают убивать своих только потому, что у одних член
обрезан не под ту молитву, под которую он был обрезан  у  других,  -  из
этой страны надо сваливать, как можно быстрее! Пока целы  руки  и  ноги,
пока есть голова на плечах, пока манеж во всех цирках мира -  тринадцать
метров в диаметре, и ты владеешь профессией, не требующей никакого  язы-
ка, - нужно линять, ни на что не оглядываясь!.."
   Тем более что в цирке я ни от кого не зависел. У  меня,  слава  Богу,
партнеров нет. Я выхожу в манеж один, работаю свой эквилибр  и...  общий
привет! И если я сегодня не выйду на публику - от этого никто не постра-
дает. Инспектор манежа сделает небольшую перестановку номеров в програм-
ме, слегка изменит схему выхода коверных в  паузах  и  вывесит  дополни-
тельное авизо за кулисами у форганга.
   Но инспектор почти всегда из старых цирковых и с ним  запросто  можно
столковаться при помощи бутылки коньяка и липовой справки  от  циркового
врача, который все равно не смыслит ни уха, ни рыла в нашем деле, да и в
своем собственном. Их обычно берут на месяц из какой-нибудь местной  по-
ликлиники на время пребывания цирка в городе. Положен при цирке доктор -
получите доктора! А кто он там - отоларинголог или гинеколог -  это  уже
никого не колышет...
   Мы-то, цирковые, только рады этому. Уж если случится что-то серьезное
- перелом, разрыв связок, сотрясение мозга, ну, что у нас обычно  случа-
ется, все равно вызовут "скорую", приедут нормальные  травматологи,  хи-
рурги и с Божьей помощью сообразят, что с тобой делать.
   А с цирковым доктором, если ты хочешь "закосить",  то  есть  получить
освобождение от работы, разговаривать - одно удовольствие! Можешь вешать
ему лапшу на уши, сколько твоей душе угодно.
   Заходишь к нему в медпункт вечерком после работы и говоришь:
   - Привет, доктор!
   Днем, на репетиции, когда все травмы основные и происходят, врача  не
бывает. Он в это время за свои жалкие копейки пашет в своей поликлинике,
а во второй половине дня, как савраска, бегает по этажам  на  квартирные
вызовы.
   И в цирк, к представлению, он приползает уже такой  умудоханный,  что
ему все простить можно - и то, что от него за версту несет  спиртягой  с
луковкой, и то, что его белый халат нужно было еще неделю тому назад от-
дать в стирку, и то, что к вечеру он уже вообще ни хрена не соображает.
   Вот ты ему и говоришь:
   - Привет, доктор!
   - Эдик!.. - радостно восклицает доктор, что-то поспешно  дожевывая  и
стараясь дышать в сторону. - Какими судьбами?! Что  привело  вас,  Эдик,
человека сильного, смелого, свободного, не обремененного женой и детьми,
артиста цирка высшей категории, в мою  скромную,  очень  среднеазиатскую
обитель? Если это всего лишь триппер вульгарис, то с прискорбием предуп-
реждаю заранее - с антибиотиками у нас просто катастрофа! Нам даже  зап-
ретили их выписывать...
   Я понимаю, что доктор уже успел с устатку засадить  грамм  триста  не
очень сильно разведенного спирта, и поэтому стараюсь попасть ему в тон.
   - Нет, Анатолий Рувимович, - говорю я ему. - Свой последний трепак  я
поймал десять лет тому назад, извините, на процедурной медицинской сест-
ре кафедры полевой хирургии Военно-медицинской академии в колыбели  трех
революций - славном городе Ленинграде.
   - Боже мой! Какой кошмар... - всплескивает руками доктор.
   Он быстро запирает дверь медпункта на крючок и достает из обшарпанно-
го шкафчика с лекарствами толстую медицинскую бутылку с узким  горлышком
и розовой резиновой пробкой.
   - Эдик! Многоуважаемый и прекрасный Эдик! - говорит доктор. - За этот
прискорбный случай я обязан принести вам извинения от имени  всего  оте-
чественного здравоохранения! И поэтому вы просто должны со мной  выпить.
Если же вы откажетесь, я буду считать, что мои извинения  не  приняты  и
расценю ваш отказ как грубое проявление антисемитизма.
   - Скорей наливайте, Анатолий Рувимович! - говорю я, хотя  мне  совер-
шенно не хочется пить с ним спирт.
   Быстро и ловко доктор ополаскивает  две  медицинские  банки,  которые
обычно ставят на спину и грудь при простуде - они не имеют плоского  до-
нышка - и сует мне в руки:
   - Держите! Очень удобная посуда для выпивки. Поставить недопитую  не-
возможно и поэтому всегда точно знаешь свою меру.
   - Ой ли? - сомневаюсь я.
   - Поверьте опыту. Мне сейчас пятьдесят четыре, а мой бесславный  вра-
чебный стаж насчитывает двадцать девять календарных лет. Можете себе во-
образить, сколько я выпил из таких баночек?
   Я живо воображаю себе большую шестидесятитонную железнодорожную  цис-
терну с чистым медицинским спиртом и спрашиваю:
   - Занюхать хоть есть чем? Или мне в буфет смотаться?
   - Обижаете, сударь... - печально и гордо говорит доктор и вынимает из
кармана халата завернутую в чистую марлевую салфетку четвертушку большой
луковицы. - Соли, правда, нет, но она и не нужна.  Это  наш  потрясающий
узбекский сладкий лук. Вам в Москве такой и не снился! А  я  здесь  живу
всю жизнь и всю жизнь закусываю именно этим луком. Представляете?
   Тут я снова представляю себе цистерну со спиртом, но уже на фоне  ги-
гантской горы из узбекских луковиц. Вершина горы покрыта нетающими  сне-
гами и уходит в ярко-синее узбекское небо... И говорю:
   - Наливайте, доктор. Не затягивайте процесс.
   Доктор наливает в баночки чуть ли не до краев, бережно ставит бутылку
на стол и осторожно берет у меня из руки баночку.
   - Вы мне всегда были очень симпатичны, Эдик.  Будьте  здоровы!  -  И,
закрыв глаза, доктор медленно выцеживает всю баночку.
   Я свою опрокидываю залпом и тут же перестаю дышать. Доктор с грустным
и слегка презрительным любопытством наблюдает за тем,  как  я  судорожно
пытаюсь вдохнуть, и кисло замечает:
   - Ну кто так пьет спирт? Какая-то чудовищная профанация!
   Наконец, я получаю возможность перевести дух и набрасываюсь на  луко-
вицу.
   - Кстати, - говорит доктор, закуривая сигарету. - А зачем вам,  моск-
вичу, нужно было ездить в Ленинград за гонореей? Да еще  в  Военно-меди-
цинскую академию?
   Честно признаться, когда я с небрежной лихостью  упомянул  про  "свой
последний трепак", я сказал доктору всего лишь половину правды. "Послед-
ний" триппер был у меня Первым и Единственным.
   - Ах, доктор... - туманно говорю я и подставляю свою баночку. - Нали-
вайте!
   ...Сначала нас, девятнадцати- и  двадцатилетних,  истекающих  кровью,
продырявленных и искалеченных, волокли на "вертушках" до Кабула, а потом
тех, кто остался в живых, грузили в транспортные самолеты  ВВС  и  везли
уже до Ташкента. А оттуда на специально оборудованном самолете гражданс-
кой авиации - в Ленинград...
   Заканчивался первый год этой дерьмовой войны в Афганистане,  и  я,  к
счастью, был ранен всего на одиннадцатый месяц своего пребывания там.
   Недели через три-четыре, в Ленинграде, когда я уже начал  вставать  и
даже мог доползти до туалета, где всегда пахло прокисшей мочой  и  стоял
неистребимый запах анаши, мне прямо в академию пришла медаль  "За  отва-
гу". Наверное, награждали всех, кто не сдох тогда под Джелалабадом.  По-
тому что лично я за собой никаких подвигов не помню и особой отваги ниг-
де не проявлял.
   Днем меня поздравили с медалью врачи и  сестры  нашего  отделения,  а
ночью вся наша палата - двое русских, один туркмен,  один  хохол  и  два
"наших" афганца - в компании с дежурной сестрой, санитаркой из  реанима-
ции и процедурной сестрой устроили  грандиозную  пьянку  и  гуляли  "под
большое декольте" чуть ли не до утра.
   Вот именно в ту ночь я и схватил  гонорею.  Процедурная  сестра  была
старше меня на семь лет - ей тогда уже было двадцать восемь, и это  была
первая Настоящая Женщина в моей жизни. Писюхи, с которыми я путался  еще
в цирковом училище и вообще до армии,  не  выдерживали  с  ней  никакого
сравнения!
   Даже сейчас, спустя одиннадцать лет, несмотря на триппер, которым она
меня тогда наградила, я вспоминаю о ней с благодарной нежностью...
   - Мне нужна справка, доктор, - говорю я напрямую,  потому  что  вдруг
понимаю, что не имею права пудрить мозги доктору.
   Я пью его спирт и сожрал его луковку, и я не должен  ему  врать,  как
плохо я себя чувствую, только для того, чтобы выудить из  него  паршивое
освобождение от работы, которое явится всего лишь первым, крохотным зве-
ном в цепи моего дальнейшего глобального вранья и ухищрений...
   Этот длинный, тощий, вечно полутрезвый еврей,  болтающий  по-узбекски
так же, как по-русски, и совершенно не  знающий  еврейского,  -  достоин
правды. Хотя бы ее небольшой части.
   - Мне нужна справка, Анатолий Рувимович, что я не могу  больше  выхо-
дить в манеж и работать свой номер. И что мне требуется длительное лече-
ние. Для того, чтобы это выглядело правдоподобно, могу сообщить вам, что
у меня под левой лопаткой, в полутора сантиметрах от десятого и одиннад-
цатого позвонков, имеется замечательная, размером  с  половину  куриного
яйца,  дырка  от  минометного  осколка,  вовремя  извлеченного  из  меня
умельцами кафедры полевой хирургии. Может быть, вам это поможет? Но мне,
доктор, нужна такая справка, чтобы меня тут же  отпустили  из  программы
домой в Москву, потому что я не хочу быть здесь пристреленным  каким-ни-
будь кретином-узбеком или охуевшим от страха турком-месхетинцем!  Я  это
уже все кушал в Афгане. С меня хватит...
   Несколько секунд доктор разглядывает меня поверх очков  на  удивление
трезвыми глазами и, наконец, говорит:
   - Снимите рубашку.
   Короче, когда я прилетел в Москву, я увидел ту же самую  сраную  кар-
тинку, что была здесь и три месяца назад, когда я улетал в Среднюю Азию.
   В а